Муха и Лебедь

Эти трое приоткрыли свои двери, предварительно нацепив на них цепочки. Они сделали это одновременно, увидели друг друга, и получилось так, что отступать им стало некуда, дабы не потерять мужское достоинство. Вооружившись ножами, они нанесли убийце несколько резаных ран спины и рук. Но окончательно обезвредить его удалось только с помощью чугунной сковороды. Как это обычно водится, маньяк остался жив и здоров.

Но красавица-балерина, наша несравненная Анна Белолебедева, уже была мертва. Мало того, что мертва, так и еще и крайне безответственна. «Почему безответственна?» – удивитесь вы нелепости моих слов. Поясняю.

В ходе расследования уголовного дела оказалось, что за полтора месяца до гибели она обращалась в милицию с жалобами на угрозы и домогательства Коршунова. Но некто капитан Акулов И.А. отказался принимать ее заявление, объяснив это отсутствием состава преступления и правонарушения.

Более того, его коллеги признались, что слышали, как он похвалялся тем, будто велел Анне прекратить истерики и «когда убьют вас, тогда и приходите, после этого мы дело и откроем».

Вот ведь как все обернулось. Ее убили, а она не встала и не отправилась подавать заявление в милицию, не выполнила предписание «когда убьют, тогда и приходите». Нет, вместо этого она, забыв о всякой гражданской ответственности, спокойно валялась мертвой на лестничной площадке.

В итоге дело завели на самого капитана Акулова по статье «преступная халатность и неисполнение должностных обязанностей». Но он, не дождавшись суда, скоропостижно скончался. Как показало вскрытие, от цирроза печени, вызванного алкогольной интоксикацией.

Не жестокая судьба сгубила нашу Анечку, не люди, а жестокие нелюди – маньяк и алкоголик, презревшие ценность человеческой жизни. Так погиб «прекрасный порхающий цветок», как называли ее критики.

Вечная память Белолебедевой Анне Павловне».

Что же, с Рыжиковым не поспоришь, нелюди – жестоки. А люди?

Глава 18. Много лет спустя

– Дар божий! Вот как это называют! – горячилась Акулина, с силой сжимая ручки инвалидного кресла. – Я объясняю ей элемент, а она меня не слушает. Это сверхъестественное что-то!

– Что же тут сверхъестественного? Обычная детская дерзость. Прошу тебя, не нервничай. – Леда оторвалась от мольберта и заботливо поправила плед, сползший с обездвиженных ног сестры.

– Иди к черту, – отмахнулась та, – не притворяйся, что, бросив балет, ты перестала его понимать. Как ты могла променять свой талантище на карельские пейзажи? Эта девочка танцует, как ты когда-то. Бесподобна! Она не слушается моих советов, представляешь? Они ей ни к чему! Берет и молча делает все еще лучше, чем я ожидала.

– Да, она гибкая и быстрая. Очень пластична. Но своенравна. И ты, балуя и захваливая ее, только усугубляешь это, – Леда раздраженно поджала губы, недовольная напоминанием о своем балетном прошлом.

– Ледка, ты лучше сына своего воспитывай, а то уголовник растет.

– Это точно. Он меня в гроб вгонит своими выходками. Ты прости нас за Андрейку, – она потупилась, подбирая слова, но вдруг заявила: – Линка, я мать, и ты должна меня понять. Он такой нежный, радостный. И должен ощущать надежность. Что все непременно будет хорошо. Не стану я его наказывать, не хочу пугать. Что он знает о смерти? Ребенок не виноват в том, что он ребенок.

– Есть поговорка: «Собак заводят те, кто предпочитает, чтобы их любили. Кошек те, кто сам стремится любить. Хомячки же нужны для того, чтобы показать детям смерть». Но Андрейка – не хомяк! Слов нет, – Акулина скорбно покачала головой, – это же немыслимая жестокость!

– Лина, ну что ты несешь! К чему так драматизировать?

– Ну-ну. «А царица над ребенком, как орлица над орленком».

– Эй, Вова-Вова-Вова, Вовка-Вовочка-Вовчок! – раздался смех входящей на террасу Юлии Пестриковой, жены Владимира Рыжикова в жизни и бывшей королевы-матери в «Лебедином озере». – Где ты? Нельзя так долго купаться, можешь простудиться. Вылезай, принц-Зигфрид-детка-моя-королевская.

И тут она привычно стихла, взглянув на свою младшую дочь, беспомощно откинувшуюся в инвалидном кресле.

«Как судьба могла превратить ее в калеку? Господи, разве можно было так с ней? С драгоценной моей девочкой. С самой красивой, здоровой, энергичной. Все твердили: "Какая экспрессия!", сцены лучших театров были у ее ног. Которые теперь парализованы. За что такого светлого, безгрешного человека? И Леда, упрямица, художница от слова "худо", балет бросила. А ведь в юности талантливее Лины была», – с горечью подумала Юлия и счастливо воскликнула:

– Ваш отец рехнулся, вода ледяная, а его не вытащить!

– Мам, ты папу нашего не трожь, – начала младшая Акулина.

– Он закаляется, – подхватила старшая Леда.

– Он морж! – воскликнула Акулина и, хохоча, объявила: – Складно получилось! Стихи!

– А чего у вас тут? Вы над чем, девчата, смеетесь? – поинтересовался Рыжиков, наконец, явившийся на зов супруги, хохлясь в махровом халате.

– Не успели Андрейку похоронить, а у них уже веселье! Что вы за люди? – возмутилась впорхнувшая на террасу Иришка Мухина.

Она была любимой ученицей и протеже Акулины, регулярно гостила на даче Рыжиковых-Пестриковых и считала себя полноправным членом их семьи.

– Муха, перестань сокрушаться. Он теперь на радуге, в тараканьем раю, на облачке. Там светло, тепло, очень хорошо и радостно, – заученно пробубнил Станислав, следовавший за ней виноватым, несчастным хвостом.

– Стася, это ты его убил! Мало того, что в кипятке сварил, так еще и раздавил. Тебя за это в тюрьму посадить надо!

– Все совсем не так было, ты же сама знаешь! Мух, а Мух, прости меня-я-я-аааа, аааа-аа-аа, – Стас разрыдался.

– Ирина, прекрати немедленно! – вскинулась Акулина и строгим, официальным голосом заявила: – Я, как полноправная владелица таракана Андрейки, объявляю поминки по нему законченными.

– А ты не плачь, будь мужчиной, – Леда посадила сына себе на колени и вытирала платком его зареванную мордашку.

– Я кружку случайно из рук выронил, потому что обжегся! А наступил, потому что больно было, я испугался и не видел! – в бесчисленный раз оправдывался мальчишка. – Неужели ты думаешь, что я такое специально мог! Меня аж тошнит, как вспомню.

– Ладно, верю, что действительно не смог бы. Робкий, как птичка-трясогузка. А вообще, ты хороший, Стася-рева, – смилостивилась Муха.

– Не называй меня так! Стася – это по девчачьи, как Настя.

– Ребята, от вас столько шума! Идите-ка отсюда, погуляйте-поиграйте, – выпроводила их королева-Юлия.

– Через час на ужин позовем, накроем в гостиной, – напутствовал принц-Владимир, – и хватит про этого таракана, как вспомню его, так вздрогну. Акулина сама виновата. Нечего было выпускать его, он же коршуном всем под ноги кидался.

Стас полулежал на крыльце. На мальчишке властно распластался холеный пушистый кот с мужественной, интеллектуальной и одновременно по-детски капризной мордой. Дымчато-серого цвета, с трогательно идеальными, белыми носочками на лапках и острейшими когтями. Этот кот умел завораживающе мурчать самим лучшим голосом на свете, и фыркать – глупо и презрительно.

– Зачем тетя Лина таракана человеческим именем назвала? Вот мы, например, кота за цвет назвали Дымчатым, а не Димкой каким-нибудь.

– Но это же был не простой таракан, а мадагаскарский, – объяснила Муха, она была очень умной и рассудительной девочкой. – Да-а, дела-а. Жалко его, хоть плачь. При таких обстоятельствах всегда полагается плакать. Вот, например, когда у нас в интернате собаку Павлова забрали, мы с девчонками целый день проплакали.

– Расскажи про нее еще раз, пожалуйста, – Стас обожал рассказы про интернат, они казались ему захватывающими и романтическими, как приключения Тома Сойера.

– Собаку Павлова на самом деле Леночкой звали, но это дурацкое имя. Ее так нянечка тетечка Марусечка назвала. Псина хитрая была, таких «серыми кардиналами» называют.

– Почему?

– Понимаешь, неизвестно зачем она вообще у нас взялась и откуда. Но знаешь, такая была – в курсе всего и вся, во все лезла и на всех тявкала. А еще имела свойство неожиданно появляться в эпицентре любых событий. Такие вот у нее были рефлексы, за них и прозвали собакой Павлова, – объяснила Муха.

– Ух ты! – восхитился Стас и попросил: – А расскажи еще, как тебя из интерната забрали.

– Интернат у нас был балетный, не детдом какой-нибудь. Все девчонки в нем были талантливые. А я одна из лучших…

– Ты, Муха, самая лучшая!

– Да, так и есть, соглашусь с тобой без ложной скромности. Так вот. Акулина Владимировна пришла такая, она тогда еще ходила, и говорит: «Она не своенравная, а свободная. Крылатая девочка, не прыгает, а летает. Восхитительно! Дивный талант! Необычайно гибка, быстра и пластична!» А я ей: «Мечтаю, чтобы вы меня учили. Хочу специально для вас танцевать». А она так расчувствовалась, что заплакала, и я тоже. Стоим, плачем, смеемся и обнимаемся.

– Класс!

– А то! Супер! И Лина меня скоро удочерит.

– Да, класс!

– А то! Супер!

– Ты будешь моей двоюродной сестренкой. Моя мама очень этому рада и я тоже. Класс!

– А то! Супер! Мне твоя мама тоже нравится, жалко, что она балет бросила.

– Она не балерина, она – художница. Приедешь к нам в Карелию?

– А то!

– Класс!

– Супер!

Вечером все собрались на террасе и любовались закатом. На водовороты и гигантские лилии облаков, розово-сизые в бесконечном озере неба, с расплавленным золотом.

И все ощущали, что счастливы здесь и сейчас.

– Ах, какой был закат! Горит, пылает. Леда, почему ты не рисуешь его? Что за странная прихоть, рисовать летом осень? Немедленно сотвори шедевр в мою честь. Летний шедевр, под значение моего имени, Юлия, – «июльская».

– Мама, я нарисую закат потом, и картина будет называться «Очищение». Сейчас из моей памяти растут «Осенние травы и чайная роза в снегу». Лина, что ты видишь на полотне, что чувствуешь?

– Я вижу, что природа готовится ко сну. Деревья сбросили одежды и, обнаженные, засыпают. Травы возвращаются в землю, а редкие цветы испуганно дрожат на ветру. Низкое небо войлочным одеялом легло на землю и подоткнуло края за горизонт.

– Да, Акулина Владимировна, все так и есть. А потом будет снег. Снег с нежной негой землю укутывающий, – мечтательно сказала Муха, нежно обнимая Леду и пытливо всматриваясь в ее творение.

А Леда, отложив в сторону палитру с кистью, прижимала девочку к себе и гладила ее чернявую пушистую голову.