Муха и Лебедь

На сем насекомая была пересажена в коробочку, выстланную шелком, и, как и было обещано, вынесена в сад.

Правда, трудно было назвать садом этот чудом уцелевший скромный оазис, зажатый между строительным забором и свалкой арматуры. Но там зеленела густая трава с одуванчиками и ромашками, и шатром раскинулась корявая дикая яблоня с совсем еще юными завязями. Со стороны стройки высовывалась ржавая труба, из которой непрерывной струйкой текла вода, образуя ручеек, бегущий через оазис и впадавший в люк на стороне свалки.

Анна Белолебедева по-балетному изящно уселась на стоявший под яблоней шаткий, занозистый ящик, положила коробочку с Мухой на колени, а в руки взяла книгу.

– Не переживай, моя дорогая мушечка. Все будет хорошо. За любыми тучами всегда есть пронзительно голубое, залитое бесконечным светом небо, – поведала она насекомой и угостила сладкой клубникой.

Ах, как хорошо было Мушеньке! Каждое мгновение одаривало ее покоем и силами. Она нежилась на шелке, окутанная летним зноем и свежестью ручейка, вдыхала запахи трав и клубники, погружала хоботок в ягодную мякоть и жмурилась от удовольствия. Так уютно, свободно и радостно. Эх, жить бы так всегда!

А девушка оторвала взгляд от книги, очень серьезно посмотрела на свою подопечную и сказала ей, впервые назвав по имени:

– Знаешь, Муха, все творчество Сент-Экзюпери проникнуто неприязнью к тупой, стадной, рутинной жизни, которая предстает как страшная опасность для живого человека.

– Нзе-нзе, жза-жзи, – с умным видом по-французски ответила та, что в переводе означало «мне ли не знать».

Анна улыбнулась ей доверчиво, но грустно, и, следуя течению своих мыслей, призналась:

– Знаешь, мне так худо бывает… Воистину, «тупая, стадная, рутинная жизнь – страшная опасность для живого человека» – от нее тело хворает, а душа гибнет. У меня все сложнее, чем у Экзюпери. Подумаешь, «проникнуто неприязнью» – эка невидаль. А как быть, когда помимо неприязни еще и безысходность с отчаянием? Выхода нет. И живу я словно во сне, когда танцую – просыпаюсь. Но и тут беда: проклятие из детства – «ты будешь танцевать по приказу». Танец – это душа, а душа не может подчиниться приказу. Изломали меня, – сокрушенно призналась она, ухмыльнулась и продолжила: – А впрочем, я зря жалуюсь – сейчас все совсем неплохо. Но через что пришлось пройти! Они приехали сюда в поисках лучшей жизни, наивно полагая, что мечтают о работе в большом городе. Неискушенные глупышки, они искали иллюзорное прибежище в занятости. Не в деньгах дело – это же жалкие гроши.

– Жжжалкие жже, – уверенно согласилась Муха, понятия не имевшая, о чем идет речь.

– Работали, света белого не видя, стали биологическими механизмами, роботами, станками. Что осталось в них от людей? Рабский труд уродует, опустошает душу, но они не замечали этого.

– Вззжжи?

– Ей теперь, из Парижа, меня не достать, да и без надобности. Но вот ведь проклятье! Не она, так родственники. Смешно сказать, содержу тетку с племянницами. Пристроила девочек на легкую работу, поближе к «высшим сферам», так они там опошлились. Атмосфера жиголо и прожигателей жизни захватила их обеих и раздавила. За полгода эти свежие детские личики превратились в безжизненные лица потасканных женщин. С таким трудом услала обратно, но больно дорого мне это обходится. Изводят, все мало им, и мало, и мало. Шантаж. А еще кредит за квартиру. Эх, а ведь жить-то не на что…

– Жжжжж, ужжжззз-жжж! – возмутилась насекомая.

– И не хотят работать там, у себя, «забесплатно», видите ли. Эх, умерить бы их аппетиты. А мама теперь во Франции, гражданка-парижанка и стюардесса Air France. Это все корысть и тот же шантаж. «Я сделала из тебя человека, а ты за это обязана заботиться о моей сестре-инвалиде». Забавно, да? Мы с мамой – Белолебедевы, а они – Белокопытовы. Бред, да и только, как и все остальное. Я могла бы танцевать и в Петрозаводске или в нашем Доме культуры преподавать. Мне завидуют, а чему? Я жалка и бессильна.

– Взжж…

– А знаешь, Муха, как я жила… Ах, как я жила до балета! Это был волшебный мир! Мир ослепительно сверкающей росы. Зелень, напоенная солнцем. А птицы там звенят и переливаются песнями. Травы и цветы вдоль песчаных тропинок. Доверчиво обнаженные корни вековых сосен. И я там. Ступаю легко, ничего не тревожа. И все это в объятьях бесконечной сини небес, а наверху неспешно движутся облачные миры. А какое звездное там небо! Сто́ят ли города того, чтобы потерять звезды? Городские огни затмевают свет. Вы здесь не видали такого неба. Оно бывает только в Карелии. И полнолуние, и млечный путь, и Венера, и Марс. Как это нелепо – лишиться северного сияния! И каждая звезда так близка тебе и так родна. Вот как я жила, Муха. И во что я превратилась теперь? Игра на сцене, бредовый сон в жизни. Тошно все…

– Жвззжж?

– Да, ты права, я просто устала. Отдохну с тобой, и хандра пройдет. Как мне порой не хватает Его. О, господи – «Он-Он-Он». Будь Он проклят, прости, господи! Но в одном Он был прав: «единственно верный жизненный путь – в бесконечный мир собственного сознания». Понимал ли Он, о чем говорит? Сомневаюсь. А я понимаю: голубой простор, синее небо, солнце, луна и звезды – они там всегда есть… А когда небеса дурнеют, опухают…Закрывают мутные глаза и наваливаются на землю… Всей тяжестью своей хворой туши, то я… Я всегда помню Истину. Там, за свинцовыми тучами, моя прекрасная Вселенная – это очевидно. Я вижу ее даже скрытую мраком. «Все будет хорошо» – не пустые слова. Поверь мне, Муха, все будет хорошо!

Глава 5. Гроза

Время шло незаметно и прошло – истекло. Муха полностью просохла и окрепла. Ей было интересно слушать девушку, блаженно сидеть в шелках и кушать клубнику – сладкую и бесконечную, как Анины миры.

Но насекомые так же суетливы, как и люди. Неизвестно откуда и с чего у нее возникло желание лететь. Немедленно мчаться куда-то по каким-то мушиным делам, совершенно никому, даже ей самой, непонятным, но исключительно важным. Это зудящее желание зрело, захватывало и распирало ее.

И она сорвалась и улетела, устремившись в свою иллюзию будущего. А балерина Анна Белолебедева осталась в своем обмане прошлого.

Муха все летела и летела, искала и искала чего-то. Но все найденное было не тем, а нужное не находилось, да и найтись-то не могло. Но насекомая этого, так же как и люди, не понимала и продолжала бессмысленные поиски того, чего нет на свете.

В начале полета ей было весело, легко, беззаботно. Казалось, что там, впереди, нечто непременно замечательное. Но понемногу радость проходила, подобно исчезающему привкусу ароматной клубники на хоботке. Муху охватили тоска и раздражение, ей так захотелось вернуться!

Вернуться назад, чтобы снова нежиться в уютной коробочке, млеть от дорогого голоса и больше никогда никуда не спешить. Она искала дорогу обратно, но не нашла, ведь пути обратно не бывает. Невозможно вновь войти в то, что было уже. В настоящем нет места прошедшему, и будущего в нем не бывает.

«Что жжже меня ззанесло? Что ззз за наважждение? Ззачем жже я? Что зз-за блажжь? Жжж-живого жж-жуткая жжжизнь. Сказ-ззал Экз-зю-зю-пери, что не негож-жже и все сложжжнее. А я туда жжже», – угрюмо ругала себя Мушенька.

Мрачная, озлобленная, не разбирая дороги, она летела с силой бронебойного снаряда. Это-то ее и спасло. Насквозь пробив плотную, липкую и невероятно крепкую паутину, она ничуть не пострадала. А паук-крестовик, размером с небольшое птичье яйцо, скорчившись от страха, остался трястись на жалких обрывках своих владений, зажав все четыре пары глаз всеми четверыми парами лап.

– О, божже, божже, божже! Надо жжже! Ужжжас! Вззы-вззы-вззи! Как жже мне повеззло, – восхитилась насекомая, осознав, что с ней произошло. И осторожно полетела дальше, вздрагивая и поззужживая от пережитого.

Начался лес с запахами хвои и болотной воды. Над покрытым ряской озерцом порхали бабочки и кружили стрекозы, Муха присоединилась к ним, прислушиваясь к вскрякам уток в береговых зарослях и ворчанью далекой грозы.

– Какой забавный звук у далекого грома, как будто соседи сверху мебель двигают, – прошептала в этот момент Анна, услышав ту же самую грозу и заспешив домой.

Глава 6. Коршун и люди

Муха вспомнила все. Каждую черточку святой мушиной покровительницы Анны… Павловны. Белолебедевой. Балерины… И голос ее, и шелк ее волос, такой уютный, и запах – такой легкий, неуловимый. Как бриз. Как аромат воздуха после дождя.

И так хорошо ей было сидеть на теплом Анином плече, уткнувшись головой в мягкие ворсинки кофточки и, замерев, ощущать бесконечность каждого мига. Бывает такая отрада: дышать – не надышаться, глядеть – не наглядеться.

И захотелось ей впредь никогда не расставаться с этой девушкой, всегда быть рядом, наплевав на все мушиные дела. Конечно, сидеть на ней, не слезая, не получится, но ведь можно летать неподалеку, так, чтобы до плеча всегда было крылом подать.

На том Муха и порешила. Но, как известно, предполагать – одно, а располагать – совсем другое.

Дверь распахнулась, едва не слетев с петель, и в кабинет ввалился деловито икающий сержант Помятый. Он нес в руках башню из папок, придерживая ее подбородком, и выглядел уже не таким помятым, как с утра.

Оставив дверь открытой, сержант злобно зыркнул на Анну, протопал в дальний угол и там обрушил свои папки на диван.

По дороге обратно он, якобы случайно, задел девушку и, не извиняясь, направился дальше. Та пошатнулась, посмотрела ему вслед с недоумением и испугом, но промолчала.

Муха же, не отличавшаяся сдержанностью, разозлилась и полетела за обидчиком, громко выжужжаживая мушиные ругательства.

Помятый оказался не простым хамом, а мстительным, по-звериному оскалившись, он выгнал насекомую из кабинета, погонял по ее коридорам, потом загнал в WC и зачем-то запер там.

Совсем недавно Мушенька чувствовала бы себя счастливой в таком ватерклозете, а еще точнее – в сортире. Он, с ее точки зрения, был великолепен: загаженный, с лужами на полу и с кафельными стенами, обсиженными ее многочисленными предшественницами.

Да, как и любая другая муха, она мечтала попасть в такое место. Но то было раньше. Теперь же ей стало неинтересно ни есть, ни пить, ни оставлять метки, а хотелось только одного – вернуться к Лебедю, как она для краткости прозвала Белолебедеву Анну Павловну. Муха пыталась найти выход, но безрезультатно.

– Жж-уууу-жж-уууу, – завывала она с тоски, – помож-жи бож-же…

А сержант Помятый, видимо, собирал в сортире некую странную коллекцию из живых существ, не только из мух, но и из людей. Потому как вскоре он притащил туда Брониславу Росомахину и зачем-то принялся обжимать ее.

– Ха-ха-ха, хи-хи-хи, – словно от щекотки заходилась Бронислава.

– А ты хорошенькая! Ик. А главное – веселая! Ик, – радостно икал сержант, – не то, что плакса-балерина. Ик. Она конечно красавица, ик, но сразу видать, что недотрога.

– Кто она? Какая такая красавица? – обиженно взвизгнула Росомахина, пистолетным дулом приставив палец к сержантскому сердцу.

– Ты красавица, – заверил он, опасливо косясь на длинный красный ноготь, и перестал икать. – А она дура. Здо́рово ей Акулов сказал, что вся дурь бабья от безмужичья. Сама подумай. Это мужик может свою волю в кулак взять. Хе-хе, до мозолей. А баба как корова недоенная мается. Приласкала бы того Коршунова и сама бы млела от удовольствия. Ни себе ни людям. Он все правильно, вот так прямо ей и сказал. Слово в слово. Ты подумай, да? Молодец, да?

– Хи-хи-хи, – согласилась Росомахина, – нужно уметь расслабляться и получать удовольствие. Ха-ха-ха!

– Это ты верно подметила. Хе-хе! А она ему: «Да как вы смеете!» и принялась рыдать. Вот ведь дура! А он, то ли от неожиданности, то ли от помрачения, возьми да и извинись. Ха-ха, стоит такой, наш Акулыч, с выпученными глазами – сам себя напугал! Ведь отродясь он ни перед кем не извинялся, разве что перед начальством, и то редко. Так что теперь ей точно хана. Ха-ха!

– А сюда точно никто не придет?

– Не боись, красатуля! Сюда никто не придет, все в новый туалет ходят, там чисто.

– А ты коньяк не забыл? И конфеты.

– Черт… Черти б меня драли! Я же бутылку у него в кабинете оставил. Ты жди, я мигом сгоняю, заберу и вернусь.

Он распахнул дверь туалета и помчался в кабинет Акулова, а Муха выпорхнула за ним следом и, не веря своей удаче, вернулась к Лебедю.

Но за непродолжительное мухино отсутствие в кабинете все переменилось, худо там стало, тревожно и уныло. Анна больше не улыбалась. Наоборот, горько плакала.

– Он меня убьет, если я не соглашусь принадлежать ему. Ох, простите! Я понимаю, насколько пошло это звучит. Я в отчаянии! Это отчаяние лишает меня разума и стыда, – причитала Белолебедева, то умоляюще складывая руки, то простирая их к капитану, то заламывая.

– Ну, а если и убьет? То есть с чего убьет-то? – морщился Акулов и нырял в бело-сизый морный дым, заволакивающий свет.

– Он постоянно преследует меня и угрожает, я боюсь выходить на улицу, не отвечаю на незнакомые звонки. Не знаю как, но узнал мой адрес и телефон. А впрочем, чему удивляться? Сумасшедшие способны на все. Я живу одна, приезжая, у меня квартира-студия на окраине. Совершенно беззащитна и беспомощна. Говорят, что это присуще людям творчества. Знаете, меня пригласили в Москву из Петрозаводского театра оперы и балета. Даже родственников и друзей здесь нет, никого. Год выступаю на Малой сцене Большого, и хореографы сулят мне большое будущее.

– Так-так, малая сцена большого будущего. Все понятно, – протянул капитан, и с усмешкой спросил: – А звать-то его как?

– Кого?

– Ну не меня же!

– Я уже говорила… Вы вроде записывали… Его зовут Андрей Коршунов. Ах, послушайте, он помешан на мне. Подрабатывал из Большого у нас в Малом помощником осветителя. Его уволили за пьянство, за прогулы, а точнее, за драку. Он же драку устроил посреди репетиции! – воскликнула Анна, сделав несколько шагов к капитанскому столу.

– А причем здесь драки осветителя, которого уволили? – подскочил Акулов. – Дамочка, вы что? Вы на меня весь ваш кордебалет взвалить собираетесь?

– Ах, нет же, не осветителя уволили за драку, а его помощника – этого самого Коршунова. Простите, я от страха путано рассказываю. Это он, то есть Коршунов, чуть не придушил рабочего. И представляете за что?

– Понятия не имею и знать не хочу, – буркнул капитан, тоскливо поглядев на дипломат с недопитым мерзавчиком «Столичной», и с досадой почесал горло.

– Нет, вы послушайте и все поймете. Ему, Коршунову, показалось, что рабочий на него «не так» посмотрел, видите ли. Так он его душить бросился.

– Задушил?

– Нет, передумал.

– Вот видите, оказывается, ничего и не было. А вы на человека наговариваете. Зачем так плохо себя ведете? – Акулов рассмеялся, как взрослый над несмышленым ребенком, и погрозил пальцем.

– С вами невозможно разговаривать. Вот, возьмите, пожалуйста, – Анна протянула ему лист бумаги, – я сообщила в отдел кадров, что направляюсь к вам, мне предоставили данные Коршунова, адреса есть и телефоны. Приобщите к заявлению, и я пойду.

– Пойдет она! Ты лучше ответь, кто же в отделе кадров такую информацию раздавать станет? Нет уж, признайся, что полюбовники вы с ним, с этим Андрюшкой Коршуновым. Он, небось, к другой ушел, а ты сюда пришла, в отместку, – капитан так разошелся, что пребольно ударился кулаком об стол.

– Да как вы смеете? – всплеснула руками девушка. – Вы почитайте его характеристику с места работы. Там такое – любой человек в ужасе будет. Любой адекватный человек. Все от него настрадались, пытались раньше уволить, но он угрожал, что в суд подаст. Драке той даже обрадовались – наконец-то избавились. Когда я им рассказала свою ситуацию и что к вам пойду, они мне все на него и дали.

– Не имели права ничего давать без нашего запроса!

– Но… Ведь вы не собираетесь никакие запросы посылать.

– Конечно! Будто мне заняться нечем! У нас и так бумажек всяких столько, что хранить уже негде, – капитан указал на свой стол.

На этот раз Белолебедева, лишенная свойственного ей радушия и душевного равновесия, взглянула на рабочее место Акулова другими глазами. И увидела на столе свалку из папок, бумажных обрывков и листков, там же были банки с плесенью и стакан с долькой лимона, разлагающегося в мутной жиже. Чайных пакетик, привязанный своей ниткой к погнутой ложке, лежал прямо на бумагах. Вокруг него расползлось омерзительное пятно, размывая печатные, рукописные и непечатные тексты и картинки. В пепельнице, стоявшей посреди документов, вываливаясь, кишели беломорные окурки. Капитан периодически хватал один из них, прикуривал, делал несколько затяжек, выпуская дым в лицо девушке, и бросал обратно к собратьям разной степени докуренности. Пепел летел в разные стороны, оставляя прожженные дырки на бумаге.

Анна почувствовала тошноту.

Бедную Муху тоже подташнивало и поколачивало, но не от брезгливости, а от страха. Разразившаяся буря наводила на нее ужас невыносимый и трепет панический. А как избавиться от навалившейся беды, было совершенно непонятно.

Насекомая летала, жужжала, нападала на капитана, поддерживала Анну, умоляла их успокоиться, помириться, отречься от вражж-жды и подружжж-житься обратно. Но ни Акулов, ни даже Лебедь не обращали на нее никакого внимания, а когда она принялась садиться на них и кусаться, то едва не убили.

Осознав всю тщетность своей борьбы и опасаясь погибнуть, попав под горячую руку, Муха благоразумно эвакуировалась на потолок и наблюдала за событиями оттуда.

– Аккуратнее нужно выбирать поклонников, гражданочка!

– Я его не выбирала, он сам ко мне прицепился. Помогите, умоляю вас, мне очень-очень страшно. Это правда. Он меня убьет! Как вы этого не понимаете?

– Вот когда убьет, тогда и приходите. А сейчас заберите свое заявление. У милиции и без ваших «любит – не любит», «убьет – не убьет», «замуж возьмет», «к сердцу прижмет – к черту пошлет»… Ха-ха-хе! Как там дальше? В общем и короче, у нас дел и так предостаточно. И настолько серьезных и важных, что вам и не представить. А милые бранятся – только тешатся.

– Да какой он мне милый? Я его ненавижу и боюсь до смерти! – возмутилась Анна, но взяла себя в руки. – Вы же читали мое заявление. Там все написано, что он вытворяет. Это же на уголовное дело тянет. Это серьезно и важно.

– Ничего я не читал, у меня глаза больные, их беречь надобно. Пожалейте мое здоровье. Хе-кхе, кхе-хе, н-да, – то ли прокашлял, то ли рассмеялся Акулов и саркастически вежливо добавил: – Просветите меня, что же он вытворяет?

– Помимо угроз убийства и физической расправы, и изнасилования, и кислотой лицо облить… – привычной скороговоркой начала Анна, но опомнилась и воскликнула: – Разве мало?! Вам мало этого? И не только угрозы! Он подбросил мне в почтовый ящик убитую мышь, одетую в костюм Белого лебедя из «Лебединого озера».

– Ну, почему обязательно он подбросил? Почему сразу он? Причем тут вообще кто-то? А может мышь сама забралась в почтовый ящик, там устроилась поудобнее и издохла? – предположил капитан, изображая мышиные действия.

– Ага, а перед тем как залезть туда и умереть, оделась в белую балетную пачку! – воскликнула Анна и истерично засмеялась, наблюдая за его кривлянием: – Вы что, идиот?

– Не смейте оскорблять представителя правоохранительных органов, а то я посажу вас на 15 суток!

– Да! Посадите, пожалуйста. Мне у вас спокойней будет, все-таки под охраной, – взмолилась девушка, – ведь это невыносимо! А еще он сжег на моем коврике афишу, где я в главной партии.

– Может, просто мальчишки так баловались. С чего вы взяли, что у кого-то свет клином на вас сошелся?

– Вот именно! У него на мне свет клином сошелся! Какие мальчишки? О чем вы бредите? Кто, кроме него мог бы додуматься взять афишу с моим именем и поджечь ее у моей двери?

– Значит, у вас есть какая-то соперница, которой вы дорогу перешли в вашем кордебалете, – заявил Акулов.

– Во-первых, в балете, а не в кордебалете, а во-вторых, у меня со всей труппой прекрасные отношения, никому я дорогу не переходила. Я уверена на все сто процентов, что это сделал он! Умоляю вас, помогите, – заплакала Анна.

– Ох, да перестаньте вы, наконец, рыдать, гражданка Белолебедева! Что мы, к вам круглосуточную охрану приставим? Ну, заведите себе какого-нибудь ухажера, чтобы ваше тело охранял. Ха-хе-кхе. Телохранителя, так сказать.

– Но у меня никого нет. Мне не до этого. И не хочу. Я полностью занята на репетициях и в спектаклях. Предпочитаю одиночество. А знакомых попросить о помощи я не могу – не хочу чувствовать себя обязанной. И к тому же, как можно подвергать такой опасности? Ведь этот псих убить может! А тем более мужчину, если со мной увидит.

– Слишком вы высокого о себе мнения, дамочка, – возразил капитан. – По-моему, не Андрей Коршунов псих, а вы. У вас мания преследования. Сходите к врачу, пусть вас подлечат, успокоительные выпишут. Нервы у вас не в порядке. Не валите с больной головы на здоровую! Оставьте в покое бедного работягу, Коршунова этого. Да, кстати, он наверняка из-за вас работы-то и лишился.

– Да, не скрою, я счастлива, что он не работает у нас больше. Но не имею никакого отношения к этому увольнению. Не я его, а он меня преследует. И должен оставить в покое, а вы должны мне помочь!

– Должны – не должны, должен – не должен. Разбирайтесь сами с вашим театром. Совсем заигрались.

– Я не играю, все это правда! Пожалуйста, вы хотя бы поговорите с ним, припугните, – морщась от беломорного дыма, умоляла Анна.

– С какой стати мы будем невиновного человека пугать? – прорычал Акулов. – Не о чем нам с ним говорить, так же как и с вами.

– Но он меня убьет! – всхлипнула девушка.

– Прекратите истерики и слезы! – заорал капитан, и шерсть на его загривке встала дыбом. – Вот убьет вас, тогда и рыдайте себе на здоровье! Когда убьет вас, тогда и приходите с заявлением своим! После этого мы дело и откроем.

– Но как вы можете? – схватилась за голову Белолебедева.

– Забирайте заявление и покиньте отделение милиции. Перестаньте испытывать мое терпение, – пролаял Акулов. – А то вас под белы рученьки отсюда выведут.

– Не заберу! Не уйду! – заявила она.

– Так-так. Дальше что? Мне это уже надоело, пора закругляться, – ухмыляясь, капитан неспешно вышел из-за стола, подбоченился и навис над жертвой.

Анна, помертвев, смотрела на него снизу вверх.

– Какая ты непонятливая. Я русским языком тебя спрашиваю, – сурово проговорил Акулов и вдруг прошипел ей в ухо: – Дальшше что, спрашшиваю тебя я? А ну подай ссюды! Пропуск ссюды давай!

Девушка отшатнулась и трясущейся рукой отдала ему помятую, измоченную слезами бумажку.

– Пшла вон осседова! – приглушенно велел капитан, начертал в пропуске каракулю, ударил его печатью и громким официальным голосом продолжил: – Ну что же, уважаемая Анна Павловна, рад был с вами познакомиться. Раз вы передумали подавать заявление, то не смею вас больше задерживать. Поболтал бы с вами еще, но вынужден откланяться, дела, знаете ли.

Анна смертельно побледнела и с отчаянной силой, словно утопающая, ухватилась за край стола. Ее сжатые кулачки дрожали беспомощными воробышками. Вдруг она расслабила руки, откинула их, как отдают швартовы, и нырнула со стула на пол.

– Ах ты ж господи! Обморок! Черти б тебя драли! – завопил Акулов и с невиданной для него прытью убежал из кабинета. Но скоро вернулся в сопровождении исполинских размеров дамы, облаченной в белый халат.

Дама одной рукой сгребла Белолебедеву с пола, другой сунула ей под нос склянку нашатыря. Бедняжка пришла в себя и попыталась сесть на стул, но врач оттащила ее в угол кабинета.

– Гражданочка, что же вы, такая болезная, по серьезным учреждениям ходите, людей пугаете? – густым басом вопрошала дама, словно клопа вдавливая ее в стену с облупившейся краской.

– Ах, простите, я не хотела. Со мной раньше никогда такого не случалось. Никак не ожидала, сама в шоке, – слабым голосом проговорила Анна.

– Очухалась? Вот и иди давай. В неврологический диспансер ходи, а не к нам, раз у тебя припадки, – добродушно посоветовала докторша.

– Слышали? Врач плохого не посоветует. Какие еще у вас вопросы и пожелания? – поинтересовался Акулов и, не получив ответа, констатировал: – Тогда вы свободны. Гм… Как муха в полете.

И тут произошло невозможное, перестав быть сама собой, Анна разозлилась. Неузнаваемая, совсем другая, чем та, которая входила в проклятый кабинет, она окинула обидчиков полным ненависти, испепеляющим взглядом и угрюмо направилась к двери.

Некоторые люди полагают, что мухи отвратительны, не догадываясь, что вызывают у тех не меньшую, но заслуженную неприязнь.

Наша Муха видала в жизни всякое, но сейчас, шокированная событиями, словно прилипла к потолку, и крылья не слушались ее. Схватившись лапками за голову, она вращала выпученными глазами и бормотала: