скачать книгу бесплатно
«Здесь живет Софья Казимировна?»
Однако расслышать ответ он не успел – огромная неизвестная птица внезапно атаковала его, сбила шляпу и осыпала мелкими перьями.
«Перл Харбор!» – ужаснулся пилигрим и грохнулся наземь.
Сонетка гремела набатом.
Ермаков
Ермаков. Дивные дела творятся в городе на Неве. На днях я встретил нашего старого приятеля Обмолотова. Оказывается, его посетила невероятная мысль объявить свою самоварную дырку этаким тайником. Он придумал ей конспиративную кличку, сочинил несусветную историю подпольной борьбы за свободу, и теперь к нему валом валят любопытствующие иностранцы поглазеть и сфотографироваться на фоне достопримечательности, засиженной тараканами. Я честно сказал Обмолотову, что это – полная чушь и профанация. Ты знаешь, что он мне ответил? Он сказал, что ему платят за профанацию, а не за свободу.
Фуражкин. Я знаю больше. Я был на юбилейном вечере Софьи Казимировны Дырки, и там всерьез обсуждался вопрос о том, чтобы избрать ее почетным гражданином Петербурга. Я не сомневаюсь, что городское собрание отнесется к ее кандидатуре благосклонно. Ну а если попросит губернатор, тогда вопрос вообще можно считать решенным.
Ермаков. Я не поклонник ныне принятой фразеологии, но это – бред сивой кобылы. Это какой-то абсурд.
Фуражкин. Я не считаю это бессмыслицей. Как ты помнишь, в одном из своих трактатов Платон уподобил наше печальное бытие пребыванию в некой пещере, которая имеет большое отверстие для света. Люди, живущие в пещере, закованы в железные узы, и видят только тени от происходящего наверху. И вот однажды людей освобождают от оков и силком ведут по крутому склону к выходу. У них с непривычки болят ноги и глаза тоже болят от нестерпимо яркого света. Они всячески проклинают своего освободителя и готовы бежать назад, в привычную темноту. Но постепенно они приучаются смотреть – сначала на тени, на зыбкие отражения предметов, на звезды, мерцающие в ночном небе, и только потом – на солнце истины. Так вот, не кажется ли тебе, что Обмолотов преобразил самоварную дырку в ту самую пещеру прошлого? Не кажется ли тебе, что он вовсе не печалится о железных узах, но высмеивает тех, кто стремится назад, в темноту?
Ермаков. Ты перечислил четыре духовных состояния на пути из темной пещеры к солнечному постижению. Но ты забыл о пятом состоянии, которое также подметил Платон. Он имел в виду состояние человека, который познал солнце и вернулся в пещеру к несчастным узникам, чтобы вывести их к свету. Этот человек, конечно, стал бы говорить об истине, но его подняли бы на смех, признали бы сумасшедшим, а если бы он попытался разбить железные узы, его просто убили бы. На самом деле Обмолотов потешается над солнечным человеком, который вернулся в темноту. Он глумится над спасителем.
Фуражкин. Это произошло потому, что до этого в пещере уже побывал другой спаситель, другой солнечный человек. Он тоже пообещал людям свет. Они поверили и пошли за ним по крутому склону. По дороге одни умерли от истощения, другие были убиты – за призыв вернуться назад. Наконец скончался и сам солнечный человек, его похоронили с почестями и стали думать, что делать дальше. Тут явился новый солнечный человек и сказал людям, что раньше они шли не туда, что солнце истины находится в другой стороне, а это отверстие ведет к ложному солнцу. И стал толкать измученных людей в ином направлении. Так вот, не кажется ли тебе, что этот солнечный человек Платона очень похож на солярия Кампанеллы, который, нисходя в пещеру нашего печального бытия, зовет нас в город солнца, а приводит каждый раз во тьму пострашнее изначальной? Не кажется ли тебе, что мы блуждаем по лабиринту? Не кажется ли тебе, что Обмолотов насмехается над всяким солнечным человеком, зовущим нас в очередную дырку этого нескончаемого лабиринта?
Ермаков. Кампанелла – это профанация Платона, и больше ничего. Платон, скажу тебе, мыслит категориями небесной любви и красоты, а Кампанелла видит в любви одну пошлятину да насилие – не случайно этот извращенец сиживал на колу. Поэтому одно дело – высмеивать солярия Кампанеллы, и совсем другое – глумиться над солнечным человеком Платона, под которым подразумевается, между прочим, Сократ – платоновский двойник. Если соглашаться с тобой, то следует признать Обмолотова абсолютным нигилистом и киником – похлеще Диогена. Но тогда пусть сидит в своей дырке, как в бочке, и не занимается профанацией свободы.
Фуражкин. Да он и так сидит в ней, только вот не заниматься профанацией он не может – из-за самой банальной нужды. Стал бы он ею заниматься, если бы ему платили за свободу? К тому же свобода предполагает в том числе и профанацию как таковую. Причина же кинического насмехательства Обмолотова, я думаю, в другом. Его, не спросив, в очередной раз силком потащили к свету, да еще по дороге ободрали как липку, а ему как раз было покойно в железных узах, ему было тепло и сытно. Он был счастлив тем, что мог втихаря подтрунивать над умершим солярием – мол, обещал быть живее всех живых и вот отдал Богу душу. Не кажется ли тебе, что насилие не оправдается никакой свободой, никакой любовью? Не кажется ли тебе, что и то и другое тут же исчезает, как только появляется насильник, пусть даже самый доброжелательный и благообразный с виду?
Ермаков. Ты хочешь сказать, что в таком случае мы будем вечно сидеть в темной пещере, благословлять железные узы и радоваться теням, проходящим в высоте?
Фуражкин. Я хочу сказать, что в противном случае тебе придется согласиться, что солнечный человек, жалея какой-нибудь народ, заточенный в пещере, силою должен освободить его от железных уз. Тебе также придется оправдать и нынешние бомбежки Эдема, с помощью которых думают достичь свободы и счастья в этом уголке земли.
Ермаков. Я полагаю вообще невозможным устроение всеобщего счастья здесь и сейчас. Это достигается лишь путем обожения человека, и Платон был в некотором смысле предтечей христианства, когда говорил о трудном движении по духовным ступеням вверх, к идеальному и божественному. Недаром его изображение появляется среди других ветхозаветных пророков на Рафаэлевой фреске в Ватикане, где философ указует в горние выси, на свет Божий.
Фуражкин. Вот и выходит, что в нашем пещерном бытии Платон пролагает тернистый духовный путь к постижению истины, а наш старый приятель, в конечном счете, профанирует самого философа, откровенно потешается над искоркой Божьей в человеке. Он ведь опускает ангела в темную бездну не тайком, не украдкой, а святотатствует демонстративно, перед лицом всего мира. Обязательно найдется какой-нибудь ревнитель, который попытается воспрепятствовать этому дьявольскому поруганию.
Ермаков. Дьявол – это профанация Бога, и больше ничего.
Кандидат № 1
Загадка в «Вечерней газете»
На днях в нашем городе состоялся необычный социологический опрос. Городской умалишенный Багдадов явился к Мариинскому дворцу в костюме сивого мерина с надписью на груди «Кандидат № 1». В руках Багдадов держал плакат, на котором была начертана следующая программа:
Программа сивого мерина
1. Каждому коню пальто.
2. Старый конь борозды не портит.
3. Полцарства за коня.
4. Ходи конем.
Каждому из депутатов городского собрания, направляющихся на заседание в Мариинский дворец, Багдадов предлагал ответить на вопрос: «Если вас очень попросят, вы выберете сивого мерина?». Голосовать надо было оранжевыми шариками, опуская их в одну из корзин с надписями «да» и «нет». Стражи правопорядка, которым Багдадов был хорошо известен, препроводили городского умалишенного в отделение милиции, где занялись подсчетом оранжевых шариков в корзинах. Угадайте, как проголосовали депутаты?
Инсект Мурий
Когда тьма наступает подлунная и луна сочится из крана тонкою струйкой медовой, выходят из самоварной дырки тараканы и на пир ночной шествуют. На том пиру кутерьма царит и веселье: рыжие усачи по столу скачут наперегонки, грациозные шестиножки в вазах вальсируют, юные прусачата на сковородках выкаблучиваются. Но вдруг вспыхивает на кухне нестерпимо яркий свет, и конец празднеству – разбегаются тараканы куда глаза глядят. Только один великан – черен, как ворон, рогат, как бык – на закопченном потолке созерцает мир вверх ногами.
«Инсект петербургский и ладожский Мурий», – представляет юноша Бесплотных великана.
Великан шевелит могучими усами, приветствуя студентов.
«Симпатичный инсект, – находит студент Лебедев, – тараканий философ, видать. Вон как расположился мечтательно. И света не боится – привык».
«Дайте швабру, – морщится студент Никифоров, – я этого философа смахну оттуда».
В комнате Бесплотных вечеринка затянулась заполночь. На трехногом столике пенятся бокалы красного молдавского вина, слезятся золотые полоски сыра, черствеют карельские горбушки с изюмом. Откупоривает Никифоров очередную бутылку:
«Отчего тараканов прусаками прозвали? Неужели с давних пор так прусаков ненавидели? Откуда такая нелюбовь к храбрым рыцарям средневековья?».
«Есть у меня одна теорийка, – подставляет бокал Бесплотных. – Дело в том, что тараканы, которых еще называют прусаками, – это заколдованные русские витязи. По предашло, они происходили от некоего Пруса и обладали колдовскими знаниями. Умели обращаться хоть в серых волков, хоть в сизых орлов, хоть в мелких мурашиков. Конечно, все эти мурашики, все эти прусаки – метафоры древнего мифического сознания. А в действительности голодная варягорусская дружина, возглавляемая, скажем, Ильей Муромцем, становилась в славянской деревне, подчищала все, что было припасено в избушках, и щедро расплачивалась. Народная примета говорит: много прусаков в избе – значит, к богатству, к прибыли, к достатку. Ничего случайного не бывает. С чего бы таракану служить олицетворением золота?»
«Ну вот, приехали, – Никифоров делает большой глоток. – Могучий богатырь Илья Муромец оказался тараканом. Это случайно не он у тебя в кухне на потолке сидит?»
«Почему бы Илье Муромцу не стать инсектом? – ничуть не удивляется Лебедев. – Известно, что в природе происходит круговорот душ. Вон Платон еще писал, что душа певца переселяется в соловья, а душа Орфея – в лебедя. Так что у меня – орфическая фамилия».
«Ну а моя фамилия победоносная, – приподнимается Никифоров. – Дайте швабру, пойду на кухню сражаться с Ильей Муромцем».
«Не тронь философа! – умоляет Лебедев. – Философ – это святое. У него душа имеет крылья, он видел свет истины».
«Этот инсект был плохим философом, иначе его не приговорили бы к тараканьей жизни. Дайте швабру!»
«А может, он исправляется. Может, он согрешил в первой жизни и теперь в другой жизни грехи замаливает, молится на свет Божий».
«Какие могут быть грехи у Ильи Муромца? Он же причислен к лику святых! Его же мощи в Киево-Печерской лавре лежат!»
«Есть один грех, – вмешивается в перепалку Бесплотных. – Илья Муромец убил поэта, убил Соловья – славянского Орфея».
Тонкою струйкой медовой сочилась из крана луна, утекала в кособокую раковину, таяла. Восковым был рассвет, туманным. Завершился пир ночной, отшумели споры бессонные. Уходили студенты на занятия – жадно пили луну из-под крана и завязывали шнурки непослушные на кроссовках. Долго шуршали кроссовки по гулкой лестнице.
Инсект петербургский и ладожский Мурий думал.
Пустошка
На площади Двенадцати Коллегий нет прежней пустынности и гулкости – посредине новый памятник зеленеет медью. Как будто вышел из темного леса горбатый старичок-лесовичок, взобрался на кочку болотную и чуть не упал от изумления – ноги подкосились и на пенек оперлись обомшелый. А чему изумился старичок-лесовичок, неведомо: то ли солнышку ясному, то ли приволью голубоглазому, то ли статуйке своей колченогой – какой умелец слепил такое чудо?
«Кикимора зеленая!» – спешит мимо статуйки студент Никифоров.
«Лешак лысый!» – поспешает за ним студент Лебедев.
«Вожак демонической фауны! – заключает юноша Бесплотных. – Занесен в красную книгу и охраняется государством».
Старичок-лесовичок никак не отвечает на змеиные шепотки. Только тощим животом поводит и ногою кочку болотную нащупывает – здесь ли твердь земная?
Славная профессорша Пустошка – короткие волосы на голове дыбом стоят, огромные серьги в ушах тимпанами гремят – врывается в аудиторию вихрем, императивным и буйным. Полы пиджака алыми крыльями вьются, роговые очки грозными молниями льются. В общем, не профессорша, а настоящая богатырша – опасная оруженосица ученого звания. Лекцию читает, что полком засадным командует:
«Сегодняшняя тема: происхождение слов. Этим занимается наука ороксология, то есть восточно-западное доказательство. Запишите эпиграф из халифа Мансура – Багдад. По-русски это слово означает – Бог дал. В 762 году халиф основал на берегах Тигра новую столицу великой арабской державы. Он посчитал, что ему это дал Бог. Так и назвал город. А вот что вам Бог дал, покажет экзамен».
Весь академический час марширует Пустошка около доски, где время от времени появляются отдельные слова, как пугливые мордочки лисьи из утреннего тумана. Аудитория поскуливает тоскливо, по-щенячьи. Лебедев сидит, как на жердочке, воробьиным носом поклевывает, а Никифоров с богатырского размаху вечным пером, точно шелапугою, мечет.
«Какая умница эта Пустошка! – восторгается юноша Бесплотных. – Ничего не сказав, сказала все. Это она так концепцию вольного ветра отстаивает. На днях Сам призывал защитить русский язык от иностранщины. Но язык небесен, имеет душу ветра и не знает границ. Господа Бога с людьми и чертогом от персов навеяло, древнюю избушку с витязем и стрелой – от скандинавов, а хлев с котелком – от готов. Такова русская роза ветров. Таков великий и могучий русский язык – словцо у Коцебу, стих целый из Вольтера. И никаких сомнений, никаких тягостных раздумий».
«И последнее слово “одр”, – диктует Пустошка. – Происходит от скандинавского “etar”. Лебедев, проснись! На смертном одре будешь почивать! Лекция закончена. Ать-два».
У памятника старичку-лесовичку «джип» останавливается. Юноша Бесплотных, стоя у запыленного окна, любуется автомобилем, на черном боку которого серебрится название Международного юбилейного фонда – «Незабываемое торжество». А за тонированными стеклами неизвестность укрылась, терпеливо кого-то дожидается. И вдруг – откуда ни возьмись! – славная профессорша Пустошка лихо вскакивает на подножку, хлопает дверцею, и несется автомобиль по прямым Васильевским линиям.
Куда ты мчишься, черный «джип» – снаряд дорожный, иноземный, железным схваченный винтом? Собрал тебя расторопный японский мужичок с локоток, да не на скорую руку, не тяп-ляп, вот и вышел корабль, а добросовестно, с умом и компьютерным разумом. И не в кирзовых сапогах водитель, а в галантных итальянских сапожках жмет на педали и жизни искрометной радуется – только солнце блестит на дисках, только дорога шелестит зернистою лентою, да глядит вослед застывший в изумлении старичок-лесовичок, завидуя высокому полету и зеленея тоскливой медью. Куда же ты несешься, черный «джип», на крыльях свободы и пятой скорости?
Старик емшан
«Кто имеет медный лоб, тот имеет миллион, как Тутанхамон», – мурлычет про себя Киргиз-Кайсацкая, летя в черном «джипе» с трехцветными федеральными значками. Песенку эту написал старик Емшан – благородный рыцарь, по четвергам возглавляющий независимое движение «Рокеры против наркотиков». Правда, злые языки именуют это движение не иначе как «Пчелы против меда», но старик Емшан всегда тверд и непреклонен в своих устремлениях, будто шприц, заостренный на посиневшую вену. Он стоически проповедует здоровый образ жизни, слегка обнадеживая больных друзей:
Степной травы пучок сухой,
Он и сухой благоухает!
Старик Емшан был наставником гламурной Гульнары – юной дочери Киргиз-Кайсацкой. Об ином наставничестве рассказывают непристойные басни. Но не таков благородный рыцарь Емшан – талантливый выпускник свободолюбивого Невского проспекта и близлежащих подворотен. Поутру приходит он в книжную лавку как завзятый филобибл и заклинает: «Автомедонт, уведи меня в кущи блаженства!».
Ясное дело, уводит его Автомедонт в букинистические кущи, где звучат амурные вирши и поются египетские песенки, а благочестивый Аретино, облачившись в черную сутану, подслушивает за узорчатой дверью откровения двух куртизанок: «Как-то мне пришла фантазия научиться бренчать на гитароне, не потому, что мне это нравилось, а потому, что мне хотелось казаться женщиной, которая интересуется искусством. Ведь это лучший капкан для ротозеев, если девка отличается еще и каким-нибудь артистическим даром».
Бренчит семиструнная гитара в зимнем саду Киргиз-Кайсацкой – гламурная Гульнара обучается мусикийской гармонии. Старик Емшан, закрыв очи, отстукивает такт башмаком. «Кто любит, тот любим, – вьется в воздухе юный голосок, – кто светел, тот и свят». Струится голосок мимо зыбких растений зимнего сада и, взметнувшись, разбивается в серебряные дребезги у самых ног Киргиз-Кайсацкой. Умиляется Киргиз-Кайсацкая семейной идиллии, любуется издали стариком Емшаном: «По профилю он, конечно, слесарь, но зато анфас – ну чистый кесарь».
И действительно: огненные волосы, собранные в высокий гребень, напоминают старинный шлем, украшенный перьями, и придают рокеру вид сурового римского воина. Впрочем, по паспорту его так и зовут – Воин Георгиевич Емшан.
По четвергам «рокеры против наркотиков» собираются в кафешке на слякотной Лиговке – там, где змеятся в тумане вечерние поезда Московского вокзала. Попивают рокеры балтийскую шипучку и лениво, вполуха слушают златокрылую поэму Бордюрчикова про ангела, который сидит на Петропавловской игле триста лет и вот-вот низринется, обколотый, в невские глубины. И лениво, с кривой улыбочкой разглядывают гламурную Гульнару Киргиз-Кайсацкую, что медитирует медиатором с грехом пополам. А потом поют нестройным хором емшановскую песенку про медный лоб миллионера. И такая тоска гремучая, такая безысходность великая сквозит в каждом звуке, что чудится – выйдут они сейчас на слякотную Лиговку и всей толпою, бесприютной и неприкаянной, постригутся то ли в схимники, то ли в скинхи.
Закон Нумбакулы
Еще на слякотной Лиговке есть рок-магазинчик «Костыль», где продаются модные прибамбасы – черные куртки, отделанные косыми молниями и заклепками, черные футболки, оттиснутые желтыми черепами, стальные подвески в виде гробиков со скелетами. «Жизнь отстой, – философствует рокер, – а смерть навсегда». У магазинчика пацаны дурачатся – невпопад пасуют друг другу маленький мешочек:
«Гей, Фома!»
«Гей, Ерема!»
Испуганно шарахаются в сторону прохожие, когда летит через улицу мешочек, где не мелкая свинцовая дробь погремливает, но обыкновенная перловая крупа. Впрочем, пугаются они не мешочков, а воинственного обличья ходячих мертвецов, украшенных железной символикой смерти. Этим свирепым «готам» – глаза подведены черным, ногти намазаны черным, а гребень драконий зализан набок – не хватает только солдатского котелка на ремне.
«Солдатский котелок – весьма удобный сосуд, – рекламирует старик Емшан священную утварь древних германцев, – здесь можно хранить пучок степной травы». Иногда же облачается старик Емшан в оранжевую куртку-кенгурушку и рассказывает пацанам об австралийском племени акильпа, таинственно исчезнувшем в пустынях пятого континента.
Легенда об акильпа
Верховным божеством племени акильпа был Нумбакула. Он создал первого человека – первого акильпа, научил племя охотиться и ловить рыбу, строить шалаши и разводить огонь. Он установил для акильпа строгие правила жизни – кому поклоняться и кого бояться, куда следует идти, а куда – ни шагу. Затем Нумбакула срубил дерево и соорудил из него столп истины. По этому столпу он взобрался на небеса и поселился там, наблюдая с заоблачных высот, как акильпа соблюдают его божественные законы.
Акильпа остались без предводителя и не знали, что делать. Раньше Нумбакула безошибочно приводил их к густым чащам, где гнездились птицы, к быстрым рекам, где водилась рыба. А теперь никто не представлял, куда направляться – на север или юг, на восток или запад. Неожиданно столп накренился, и акильпа догадались, что это Нумбакула подает с небес добрый знак – показывает им дорогу. Мужчины взвалили бревно на плечи и двинулись в путь.
Многие годы акильпа кочевали по земле и всюду носили с собой столп истины, с помощью которого они поддерживали связь с небесами и своим божеством. Придя на новое место, они устанавливали столп посередине, украшали его зелеными ветвями и совершали жертвоприношения. А потом, когда наступала необходимость, просили его показать верную дорогу. Но однажды случилось непоправимое. Одряхлевший от времени столп рассыпался на куски, и акильпа вновь оказались на распутье. В полной растерянности они уселись на корточки вокруг обломков и стали дожидаться смерти. С тех пор о племени акильпа никто ничего не слыхал.
«Закон Нумбакулы гласит, – старик Емшан поднимает кверху указательный палец, – каждый народ тащит на себе свое бревно. Если оно разрушается ветром или пожирается огнем – народ погибает. Сегодня мы с вами сидим на пепелище, глядим на черные головни идей и безнадежно загибаемся. Но я говорю: гей, акильпа! Давайте разыщем свой столп истины и украсим его зелеными ветками жизни! Давайте устроим субботник мысли!»
Так появились на сумрачных петербургских улицах оранжевые куртки-кенгурушки, которые жонглировали щепочками правды:
«Гей, акильпа Ерема!»
«Гей, акильпа Фома!»
Телефонная интермедия
«Слышала, Маша замуж за чеченца собралась?»
«О Господи!»
«Платок с головы не снимает».
«О Господи!»
«Питается объедками со стола».
«О Господи!»
«На рынке овощами торгует».
«О Господи!»
«Он так из нее шахидку сделает!»
Белый волк
В синих сумерках выходит Белый волк на охоту. Глухие питерские дворы – вот его долины. Кривые питерские подворотни – вот его ущелья. Темные питерские крыши – вот его небо. Вспышки ярой ненависти озаряют его мысли. Гремучие песни Паука отворяют его слух:
Ночь вернулась. Что случилось?
Но не спит никто во мгле.
Где ангел – ангел снов и мглы?
Здравствуй, друг. Я – добрый ангел.
Я могу тебя убить.
Белый волк – ровесник несказанной ярости, торжествующей на просторах распавшейся империи. По ночам снится ему детский сон о зеленом коридоре свободы: жаркая, душная мгла, нависшая над руинами, а между стонущими камнями – дорога, по которой спешат беженцы, и он с мамой спешит, увязая по щиколотку в жидкой, глинистой надежде. И старая баба Рая рядом спешит, и остальные, кто жил ту долгую бесконечную ночь в подвале разрушенного дома, пока кто-то не бросил сверху листовку: «Все, кто не покинет город, будут считаться террористами и будут уничтожены». Дневная мгла раскалывается грозненскими громами – идет минометный обстрел. Очередной взрыв раздается поблизости, густо смешиваясь с истошными криками. Невидимые куски железа свистят в воздухе над толпою, и мама остается лежать на этой жуткой дороге к счастью. «Вставай, мамин красавец, – плачет старая баба Рая, дергая его за рукав. – Бежать надо, мы за мамой потом придем!» И все опять поднимаются, опять бегут к выходу, где дрожат зыбкие тени солдатиков и неясные спасительные блики.
Белый волк слышал, что Сам, пролетая однажды над зеленым коридором свободы, ужаснулся диким руинам и нестроениям. И тогда сказал Сам то слово сокровенное, святое, героическое, которое эхом отозвалось в сердцах жаждущих жить, жаждущих любоваться небом и солнцем, жаждущих мечтать о любви и тихой радости. Он сказал: «Война!».
И потому выходит Белый волк в сумерки на охоту – на запястье намотана стальная цепь, на ногах скрипят армейские ботинки – бесстрашный, белый, гордый. Начинается охота на задворках Сенного рынка, где сладок запах гниющих корнеплодов, где беззаботен шорох разноцветных оберток, где притаилось в сумраке заветное желание. А вот и торговец – веселый, цыганистый, сухоруконький. Постреливая взглядом, приглашает в сторонку, за темный угол подворотни, и протягивает пучок смерти: «Хорошая травка!».
Озирается Белый волк – никого вокруг, только поблескивают напротив чертовски насмешливые глаза. «Здравствуй, друг, – ухмыляется он в ответ. – Я добрый ангел. Я против наркоты». И расширяются глаза, оттененные внезапным испугом, и зыркают затравленно из стороны в сторону, и потухают в заискивающей жалобности и страдании, но слишком поздно, слишком поздно, слишком поздно. И пусть теперь до хрипоты зовут торговца подельники: «Иса, Иса!».
