скачать книгу бесплатно
Ему возражал кочегар, насквозь прокопченный духом. Среди петровских сподвижников, рассуждал он, Меншиков был единственным бедняком, можно сказать, настоящим босяком. И вовсе он не тырил, не плутовал, не мошенничал. Он просто проявлял свою природную находчивость и хитрость, как Алеша Попович, чтобы выжить среди господ – подлинных расхитителей государевой казны, которые, кстати, и возвели на него напраслину. Поэтому к нему применима другая мудрость, выстраданная таким же, как и Меншиков, народным выходцем – Гавриилом Романовичем Державиным: «Живи и жить давай другим»…
«Пожалуй, такому великому человеку кингстона маловато будет, – сомневается церковный сторож, приближаясь к Летучему Голландцу. – Как минимум, потребуется два, а то и три».
«Два с половиной кингстона – красная цена», – соглашаются с ним портовые кочегары, внимательно приглядываясь к призраку, который как-то странно покачивался на волнах. Неожиданно призрак качнулся сильнее обычного и стал медленно удаляться в синеватую мглу залива, откуда донесся натужный гудок трудового буксира.
«Увели! – оторопевшая троица застыла на берегу пустынных волн. – Из-под носа мечту увели, мошенники!»
Бедный рыцарь
Все реже встречается юноша Бесплотных с Ксенечкой, все реже бывают они в темной мансарде, все реже делят пополам золотое, с жемчужинками, яблоко – символ любви.
Евгений (берет гитару задумчиво). Я хочу спеть тебе романс. Этот романс я посвятил Елене Генриховне. Ты на нее так похожа. Очень. Такая же тонкая и прозрачная. За что люблю.
Ксения. Я не хочу быть похожей на Елену Генриховну. Я устала слышать: Елена Генриховна сказала, Елена Генриховна нарисовала, Елена Генриховна сделала. Я не хочу быть отражением Елены Генриховны. Я хочу быть такой, какая есть. Понимаешь? Я хочу жить своей собственной среднестатистической жизнью. И делать все сама.
Евгений. Ксенечка, а что ты умеешь делать? Может быть, ты умеешь сочинять стихи, как Елена Генриховна? Может быть, ты умеешь думать, как Елена Генриховна?
Ксения. Зато я умею любить, дурак.
Евгений. Ну да, ну да. Чтобы иметь детей, кому ума недоставало?
Ксения. Вот именно, ума и недостает. Твоя Елена Генриховна – всего лишь красивая фантомша. У нее даже детей не было! Она при жизни была фантомшей и после смерти осталась фантомшей.
Евгений. У нее были дети. Духовные дети. И она – не фантомша. Она – северная звезда на морозе, одинокая роза в снегу.
Ксения. А ты вообразил себя Маленьким принцем, который вот-вот полетит к ней, чтобы поставить ширмочку и заслонить бедную розу от студеного ветра. Воображуля!
Евгений. Любовь Маленького принца – не просто любовь. Один мой знакомый говорит, что это – постмодернистская вариация высокого духовного делания.
Ксения. Вот именно, что это – вариация, блин, деланная любовь. Маленький принц никого не любил, кроме себя. Если бы он любил розу, он никогда бы ее не оставил. Оттого и любовь его бесплодна, что она предназначена только для личного пользования. Между прочим, у этого несчастного Экзюпери тоже не было детей. Господи, открой очи и посмотри – землю заполонили какие-то бесплодные принцы!
Евгений. Ты на что намекаешь, Ксенечка? Радуйся, что у меня ангельский характер. И вообще… Ангелы, да будет тебе известно, существа бесплотные.
Ксения. Я намекаю на то, что у Христа было два отца – земной и небесный. Один из них действительно был бесплотным, но другой-то был плотником.
Евгений. Я не плотник, чтобы строгать детей.
Ксения. Ну и оставайся со своей Еленой Генриховной! А я ухожу. Я не хочу приносить себя в жертву фантомам и фантомшам.
Евгений. Куда же ты пойдешь, Ксенечка?
Ксения (хлопая дверью). К Иосифу!
Старая известка осыпается над захлопнутой дверью и обнажает темную прореху откуда веет космическим холодом. Евгений растерянно поеживается, перебирает струны, прислушиваясь к пустоте лестничного пролета, где стихает отдаленная дробь каблучков. Тихо поет:
«Чашки есть китайской синьки,
Есть живой былинный камень,
На сосне времен насечки,
Семь озер стоят вокруг.
Осень, ветер дует финский,
Я сижу, дремлю стихами,
Греюсь возле белой печки
У маркизы де Гуро.
А прозрачная маркиза
Все глядит в окно сквозное,
Где идет священный вечер:
Солнце, сага, серебро,
Где индус из парадиза
Светит розовой звездою
И летит ему навстречу
Бедный рыцарь и певец.
Так смешалось все на свете,
Что, исчезнув, появилось.
Отчего солено море?
Растворилось солнце в нем.
Отчего стихает ветер?
Время в нем остановилось.
Что же неутешно горе?
Навсегда ушла любовь,
Говорю: однажды в выси
Умер он, одетый в камень.
Золотые пряди плуга
Означают долгий путь.
Вехи складывают мысли,
Звезды движутся стихами,
Годы слушают друг друга,
Если Бог не позабыт».
Евгений (ставит гитару в угол, смотрит в никуда). Праздники соборные, чуждые неги. Если бы знали, где путь правды, то совокупляться бы забыли. Ну, и где третья истина?
Варвар
«Какой чудесный обман зрения! – идет Фуражкин по набережной мимо Троицкого моста, где восседают на каменных стелах царственные орлы. – На какую сторону ни перейди, а символ державы всегда будет иметь две главы и два крыла. На самом деле он имеет три крыла и три главы, как Змей Горыныч. Его создатель учитывал трехмерную реальность: чтобы казаться двуглавым, державный символ обязательно должен быть треглавым. Вот так и в жизни: чтобы казаться одним, надо непременно быть другим».
Тонкий юноша, пребывающий в приемной фонда «Незабываемое торжество», приглашает Фуражкина к разговору: «Профессор Пустошка, к сожалению, занята. Она поручила мне выслушать вас. Я – ее временный секретарь Евгений Бесплотных».
«Мой проект летучего ангела основан на открытии, которое сделал ученый из Башкирии. – Фуражкин раскладывает на столе чертежи небесной геометрии. – Открытие состоит в том, что мысль материальна и воздействует на объект мгновенно, с любого расстояния. Как известно, ангел, летящий над Петропавловской крепостью, под влиянием ветров вращается на золотом яблоке, отчего кажется живым. Если направить на него лучезарную мысль, то может случиться, что он соскользнет со своего золотого яблока и полетит. Главное, чтобы концентрация мысли превосходила ангельский вес. При этом мысль должна быть совершенно лучезарной, совершенно чистой, без малейшей примеси бесовской лжи, клеветы, насмешки».
«Какова необходимая концентрация мысли?» – интересуется Бесплотных деловито.
«Согласно моим расчетам, необходимая концентрация будет достигнута, если одновременно миллион человек обратит свою лучезарную мысль на ангела. Только в этом случае он полетит».
«А что произойдет, если во время полета ангела кто-нибудь переменит свою мысль – подумает о чем-нибудь постороннем, о чем-нибудь непристойном или просто по-дурацки захохочет?»
«Тогда ангел упадет и разобьется».
«И вы абсолютно уверены, что целый миллион человек сможет в течение трех минут, пока длится полет ангела и звучат торжественные звуки, поддерживать лучезарность своей мысли? Ведь наверняка среди этого миллиона найдется хотя бы один человек, который из вредности, из подлости какой-нибудь или просто ради забавы захочет, чтобы божественное действо прекратилось, чтобы ангел упал и разбился, чтобы вы на глазах толпы потерпели сокрушительное фиаско, а он, напротив, одержал бы свою дьявольскую победу. Три минуты – это ведь целая вечность при том обстоятельстве, что каждое мгновение в нашем грешном мире замышляется какое-нибудь злодейство».
«Об этом я как-то не подумал, – пожимает Фуражкин смущенными плечами. – Хотя бы один злоумышленник, конечно, всегда найдется. Я даже догадываюсь, как его зовут».
«Не позволю! – врывается славная профессорша Пустошка в приемную. – Не позволю вам уничтожить еще один памятник, еще один уникальный символ нашего города. О ваших гнусных поступках мне уже рассказал режиссер Эш. Вы – самый настоящий варвар!»
«Варвар!» – гремят тимпаны в ушах.
«Варвар!» – дребезжат стекла на окнах.
«Варвар! Варвар! Варвар!»
Ошеломленный юноша Бесплотных застывает каменным столбом. Остальные работники, услыхав истерические возгласы, в спешке разбегаются и прячутся по разным углам – чай, не впервые бесится славная профессорша.
Ничто не удивляет Фуражкина, давно привыкшего к превратностям судьбы. Хладнокровно сворачивает он свою небесную геометрию в рулон и, остановившись на выходе, тихо предсказывает: «У вашего фонда пророческое название – торжество поистине будет незабываемым».
Ленинградское дело
Комментарий Самохина «Вечерней газете»
Накануне праздника Москва преподносит Петербургу свой традиционный подарок – очередное ленинградское дело. Особо приближенные фигуры одна за другой обвиняются в невероятных злодеяниях. У меня под телевизором, например, нашли дохлую муху. Кто-то зацементировал отверстие с тараканами – своеобразную питерскую достопримечательность, сославшись на некое поручение губернатора. Кто-то зарыл в траве-мураве целый миллиард золотых рублей, спрятал под кустами в каких-то парках.
Разумеется, такого случайно не бывает. Это – попытка проверить губернаторский костяк на прочность, а заодно опорочить петербуржцев, обозвав их прожорливыми сусликами российских финансов. Но массовики-затейники ленинградского дела опять просчитались: никто из особо приближенных фигур не дал показаний на губернатора, который бросил вызов московской семибоярщине. И теперь Москва находится в растерянности: обмазать дегтем Александровскую триумфальную арку, через которую проходит главная гостевая дорога, или не обмазать? Очевидно, что бессчетные гости, приглашенные со всего света на юбилейные торжества, вряд ли захотят выпачкаться в грязи. А может, они пойдут другим путем?
Телефонная интермедия
«Дух Дельвига арестован!»
«Как арестован? Он же дух! Он же неприкосновенен!»
«А вот так – сидит теперь в Крестах под семью замками».
«Да, оттуда не сбежишь».
«Для духа нет преград – ему и “Кресты” нипочем».
Окнище в Европу
У самого синего моря возвышается дом на семи столбах, на семи ветрах. Живет в том доме другой Фуражкин – одиночествует с памятью смертной. Встает по утрам, протирает кристаллы военно-морского бинокля и смотрит в безбрежную даль. Там петровские форты синеют горбатыми чудовищами, выплывшими из пучины. Там купол Кронштадтского собора светится маяком неугасимым, опускаясь из-за рваных облаков. Там мелкие суденышки снуют по морскому фарватеру, барахтаясь в неизбывных волнах. «Окнище, – вспоминает другой Фуражкин знаменитую дефиницию Альгаротти. – Окнище в Европу».
Рядом с окнищем в Европу висит на стене окнище в Историю – стародавняя картина императорского академика Блинова, изображающая прибытие французской эскадры в юбилейный Санкт-Петербург – салют над кораблями клубится голубыми дымками, салют над набережной кружится страусиными перьями. «Как славно начинался минувший век! – глядит на картину Фуражкин. – С мишурной пальбы начинался, с порохового восторга начинался, с ветерка перистого возникал! Увы, где теперь алые паруса мечтаний, отпылавшие на горизонте?»
Другой Фуражкин, как заправский кок, приступает к приготовлению неповторимого питерского разносола – корюшки под хреном. Он тщательно потрошит серебристую рыбку, источающую весенний запах свежего огурца, на минутку опускает ее в крепкий соленый раствор, а затем обмакивает в хрущатой муке и жарит на чугунной сковородке, брызжущей жгучими пузырьками подсолнечного масла. Пока рыбка обретает дорогой золотистый цвет, натирает корешок слезоточивого хрена, укрощая его крепость итальянским винным уксусом и крупной щепотью сахара. Затем полоски обжаренного золота укладывает на старинную тарелку, по краям которой кружатся синие петровские галиоты, и обильно поливает сладким хреном. Вот и самодельная настойка – чистый спирт из аптечного погребка да пахучая мята из берестяного туеска – уже мерцает на столе.
«Ну, чтоб флагшток стоял и бронированная палуба блестела!» – опрокидывает жестяную кружку Фуражкин и в одиночестве закусывает. Виват, корюшка под хреном!
Из окнища Европы выплывает океанский лайнер, мерцая серебристыми изгибами. Он рассекает невские воды штевнем – высоким, острым, гордым. И видится Фуражкину, будто на штевне драконья голова пестроцветная яростно извергает феерический огонь, а на корме чешуйчатый хвост жаром горит. «Серебряный Змей, – читает другой Фуражкин надпись на борту. – Великолепное имя, достойное корабля викингов. Но нет на нем алых парусов мечтаний, и стрелка корабельного барометра наверняка показывает на пустоту. Туда направлена и мишурная пальба, и прочий пороховой восторг. И реют свободные флажки мира над седой пучиной – сами по себе».
У персидского кота Тимофея – отличная родословная. Его эпическим дедушкой был Вергилий, названный в честь певца тучных пастбищ, сел и вождей, а отцом – романтический Гораций, утонченный искатель любви с зеркальными отражениями. Сам Тимофей был наречен во славу древнегреческого кифареда, приладившего к семиструнной лире барбитос еще четыре струны:
И вот, владея слухом верным,
Теперь пришел другой колдун,
Который чистым звукомером
Одиннадцать настроил струн.
Однако судьба искусного кифареда, свободного и независимого, а потому гонимого отовсюду, отразилась и на кошачьей участи. Кота передавали из рук в руки, как бульварную газету. Наконец он потерялся, заодно потеряв свое природное имя, и нашелся в Шереметевском особняке, где обрел другое прозвище.
«Ну, Васька так Васька», – решил Тимофей и вульгарно пометил ножку священного дивана свободы, насквозь пропахшего рыжим иностранным собратом, за что был тотчас наказан служительницей. Эта служительница не давала ему проходу, пока за персидского кота не вступилась черная штормовка, явившаяся невесть откуда. Штормовка поместила Тимофея в мешок и отнесла к четырем углам, расположенным у самого синего моря.
«Верую, ибо чудесно» – увидел он ученую надпись в красном углу, озаренном божественными квадратами, крестами и кругами, и мгновенно сообразил, что его очередным хозяином стало существо возвышенного склада. В остальных углах размещался склад различных раздумий, стиснутых золочеными переплетами. Тимофей облюбовал некие небесные размышления, украшенные ночной супрематистской конструкцией. Они валялись на полу и выглядели бесхозными, требуя своего обозначения.
«Ай да Васька! – вскрикнула штормовка, обнаружив, что небесные размышления Розенштока, так сказать, Хюсси плавают в благовонной лужице. – Унюхал с ходу безбожника!»
Суть в том, что Розеншток, так сказать, Хюсси отрицал всяческую веру, всяческую религию. «Бог, – рассуждал он, – это просто наша способность высказывать истину, но так, что высказывание становится еще и событием». Возвысив слово до заоблачных небес, Розеншток, так сказать, Хюсси на самом деле низринул его в мрачные бездны земли: «Всякий, кто говорит, верует в Бога, потому что говорит». Неизвестно, стало ли событием это парадоксальное высказывание среди говорящего и, в частности, богохульствующего населения. Однако персидский кот Тимофей с ходу разобрался в мудреном словоблудии, и достойно ответил американскому мыслителю от имени всех бессловесных тварей Божьих. Его жиденький ответ стал настоящим событием, по крайней мере в одном из четырех углов.
Тонкое чутье на настоящесть персидский кот Тимофей приобрел еще в отрочестве, когда питался ломтиком чарджуйской дыни, сердечком астраханского арбуза, кружком эквадорского банана. К сожалению, вместо этих юго-восточных лакомств новый хозяин потчевал его то жирными русскими шкварками, то тощими латышскими хвостами. А в тот день он вообще жарил весенние огурцы на подсолнечном масле. «Ну, уж дудки! – решил Тимофей. – Жареными огурцами я точно завтракать не буду!»
Он расположился на подоконнике, созерцая за окном праздничный каботаж серебристого океанского лайнера. С кухни долетали заманчивые приглашения разделить трапезу, но Тимофей только почесывал за левым ухом да продолжал созерцать. Наконец хозяин не выдержал и, явившись к подоконнику с полоской обжаренного золота, обнаружил кота в положении лежачего забастовщика, молча протестующего против хоровода разноцветных флажков над океанским лайнером:
«Васька, ты что – антиглобалист?».
Капитул
Капитул – это не безоговорочная капитуляция. Капитул – это мистерия рыцарского ордена, где выпиваются бочки капитанского джина, пожираются горы жареных каплунов и поются веселые куплеты о ненасытных капуцинах. Издавна капитул заседает в средневековом замке Змеиное логово, следуя мудрому завету весельчака Франсуа Рабле:
Опустошайте кубки, когда они полны!
Наполняйте кубки, когда они пусты!
Иногда эта блестящая команда обжор и пьяниц отправляется на корабле «Серебряный Змей» странствовать по морям-окиянам, причаливая к иным берегам и фраппируя иные прибрежные окрестности. В Петербург эта команда явилась на юбилейные торжества и устроила капитул в своем корабельном чертоге, отделанном золотыми зеркалами, раковинами скатного жемчуга и огромным трезубцем морского царя, куда пригласила отдельных представителей туземной элиты, чтобы обучить их европейским стандартам винопляса.
К приходу Поребрикова и Бордюрчикова обученными оказались директор водочного завода, директор собачьего питомника и директор палаты высокого качества жизни. Стоя на коленях, они уже поклялись ради Святого Винсента спустить водочный завод и цепных псов, а также опустить европейский стандарт до уровня прожиточного минимума петербуржцев. И теперь вовсю плясали, корча рожицы.
Между тем трубят златокованые трубы. Обрюзгший председатель поднимается с трона, подает магический знак, и начинается главное действо – посвящение будущего губернатора Яблочкова в рыцари духа и брюха. Петр Алексеевич Яблочков, страдающий наполеоновским комплексом «от горшка три вершка», вытягивается на цыпочках так, что его треуголка шаловливо касается инкрустированного пупка Волочайкиной. «Как кыбла для молящихся твой лик, – млеет интеллектуальная дамочка, эротично вращая атласными шальварами, – но свет его и в кабачок проник».
Председатель преподносит Яблочкову наполненный кубок, обвитый золоченой змейкой, а затем троекратно ударяет по лбу причудливо изогнутым древком виноградной лозы и вешает на грудь пурпурную ленту с серебряной чашечкой. Чашечка повисает тяжелой мученической веригой, и новопосвященный рыцарь рушится на колени.
«Клянусь! – шепчет Яблочков, и крупные слезы виноградом катятся по его лицу. – Клянусь, я знаю, куда идти. Я вижу перед собой лампочку истины, сияющую над нашей убогой дырой. Я возглавлю народное шествие к счастью!»
«Ура!» – Участники капитула опорожняют наполненные кубки и энергично передвигаются к столу, украшенному блюдами с розовой семгой слабой соли и золотистой осетриной горячего копчения, молодым лососем, приготовленным на холодном дыму, и свежими устрицами, обрамленными дольками лимона, огромной рассыпчатой кулебякой из судака и черной зернистой икрой, тающей на губах, ароматным филе форели с утомленным виноградом и соусом из королевских креветок.
Рецепт рыцарского бутерброда
На прозрачные ломтики белого хлеба намазывается хорошее сливочное масло. Далее достаточным слоем кладется черная зернистая икра, которая прикрывается сверху тонкими кольцами сладкого лука.
«Европа! – причмокивает Бордюрчиков, поглощая семгу слабой соли вперемежку с золотистой осетриной и молодым лососем на холодном дыму – Союз благоденствия и процветания! Чудо чудное, диво дивное! Про этот союз еще Пушкин писал: какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний!»
«Это он про братьев-разбойников писал. Но ты, многопищный мой, не обольщайся! Ибо не войти тебе, как Яблочкову, во врата благоденствия – ярыжки не пустят! – с подозрением рассматривает Поребриков устриц, окаймленных дольками лимона. – Часом, ты не ведаешь, кто приставил к нам этих церберов?»
Действительно, два черных пса королевской крови, высунув кровожадные языки, бдительно охраняли выход из морского чертога, преисполненного сочными гостями. Церберов сдерживали зеленоватого вида полицаи, вооруженные метлами с разноцветными ленточками. Полицаи плотоядно помалкивали.
