Тварь

Как ни выдумывает Варя, ничего в ее пользу не выходит. Теперь все так выворачивается, что даже хорошо, если Глеб обо всем замолчит. И она замолчит. Так хотя бы близкие сохранят равновесие, навсегда потерянное ею самой.

Глупый июнь тем временем распаривает город, наряжает серьезные дома в нелепые солнечные сорочки внатяг. Тополиный пух превращает дороги в молочные реки. Варя равняется в строю, держит шаг. Ирма уже звонила, торопила ее домой. Надо идти, вот как идут те и эти. Не выделяться. Нарастить на себя будничность. Чтобы за свою принимали, за среднестатистическую. Чтобы не догадались раньше времени, как в ней все отравлено и намешано. Пусть они к ней не присматриваются. Пропускают мимо. А она потерпит еще, поусердствует, чтобы оставить весь гной при себе и других не замарать.

Варя

Январь, 2019

Январь познобило морозами и отпустило. В последних числах стало совсем хорошо. Сыпало снегом, не сухим и колючим, как кашель курильщика, а правильным – мягким. Питер принарядился в белое, только дороги по-прежнему чернели, раскатанные колесами круглосуточных автомобилей. Варя смотрит на город из окна такси, как из вакуумной упаковки. Потеряла всякую связь с вот этим обычным, будничным, людским. За стеклом что-то происходит, но больше напоминает иллюстрацию, чем жизнь.

Ирма ей весь день расписала по минутам. Оплатила краткосрочную красоту в виде маникюра, макияжа и укладки. «Платье наденешь, ну то шикарное… черное, от Диор, поняла? Только я тебя умоляю, без самодеятельности». Варя и не замышляла никакой самодеятельности. Если бы не Ирма, она бы этот день поставила на ускоренную прокрутку. Отсидела бы его прилежно дома и на завтра вышла по УДО. Не любила Варя день рождения с этими выхлопами синтетического внимания к ее персоне. Объявлялись ненужные люди со своими украденными в интернете четверостишьями. Все эти давно не товарищи из школьного и университетского прошлого и коллеги по работе из искусственного настоящего. Тыкались в нее своими формальностями, вынуждали на ответные смайлы. Только Ирма ничего и слышать не хотела. «Яшка, не выдумывай». Варя сдалась. А когда она Ирме не сдавалась?

Бежит от такси до парадной в туфлях и капроновых колготках – нелепая ожившая кукла спешит по кукольным важным делам. Волосы закручены в локоны, из-под дешевого пуховика маячит подол Ирминого Диора. Там, наверху, ее уже ждут с хлопушками друзья на час. Ирма умеет делать из людей атрибуты веселья. «Алекса-говорилку ты помнишь? Он нам нужен, шутит – обоссаться. Леся, разумеется, за пультом, без вариантов. Тосю к напиткам поставим, шарит девка». Варя даже не силится запомнить имена. Не гости, а фирмы-однодневки.

– Ирмочка, давай по-простому, столик на двоих, а?

– Такая ты, Яшка, наивная. Наедине люди никогда не бывают вдвоем. По-настоящему вдвоем можно оказаться только в толпе чужаков. Поэтому мы любим друг друга чуть сильнее, когда попадаем в давку. Замечала, как все начинают хвататься за руки? Как ищут друг друга глазами? А за столиком на двоих люди пялятся в телефоны. Запомни, если хочешь побыть с кем-то наедине, выбирай места полюднее и поопаснее.

Варя выдерживает пластмассовые объятия пластмассовых людей, тоже, как и она, выпущенных сегодня из своих кукольных коробок порезвиться. Принимает торт-многоэтажку с искрящимися свечами под фальшивое «хэппи бездей ту ю». Улыбается автоматной очередью по всем, кого Ирма для нее сегодня отобрала и нарядила. Когда свет гасят и включают гирлянды, становится легче. Теперь можно слиться с обоями, разыграть себя частью интерьера.

Вечер начинает катиться сам по себе, не требует от Вари тягостных усилий. Люди как-то сами собой сбиваются в кучки, находят над чем поржать в голос. Варя подергивает плечами: как им удается быть такими легковесными? Сама она в голос никогда не смеялась, даже не знает, каково это. В школе надо было – потише, дома – поскромнее, в универе – поразумнее. А где прячется прекрасное неправильное посреди всего правильного, Варя понятия не имеет. Где вот этот глупый смех достают, на каких черных рынках, за какую сказочную валюту? Не известно.

Крутится музыка, связывает комнаты электрической паутиной. Варя видит свое отражение в бокале. Видит в очках прошедшего мимо незнакомца: «Варвара, мое почтение королеве вечера». Видит в черной пасти незашторенного окна. Видит себя крошечную в зрачках Ирмы напротив.

– Ты же не веришь в приметы? – говорит сестра теплым шепотом в Варино ухо. – Не верь, это все чушь.

Варя чувствует, как на запястье защелкивается что-то холодное. Смотрит – часы. Оплели руку, как механическая заколдованная змейка.

– Хочу, чтобы ты знала, все, что у тебя на самом деле есть, – это время. Когда почувствуешь, что ты едешь в картонной коробке по конвейерной ленте, – вали нахер, со всех ног, говорю тебе, вали. Жизнь ни черта не картонная, но чтобы это понять, нужно прыгать с конвейера в блядскую неизвестность. – Ирма прижимает холодную узкую ладонь к Вариному пылающему лицу. Кольца приятно вмерзают в кожу, пробуждают ото сна.

– Я люблю тебя, – говорят Ирмины губы. Сегодня бордовые. «Бордовые носки у Алекса-говорилки, а это цвет перезревшей айвы».

Варя долго катает змеиный браслет по запястью. Каленое озарение гравирует кожу, выжигает так сильно и бесцеремонно вглубь, что не дышится от боли. Все свое время Варя растеряла, раздарила ненасытному прошлому. А сама промоталась в картонной коробке по этой самой конвейерной ленте семь отчаянных лет, будто товар на списание. Вот только оказалась она там по ошибке. Это не ее место. Не ее жизнь. А все, что у нее на самом деле есть – время, которое она может сделать своим прямо сейчас.

Варя не боится, что ее отсутствие кто-то заметит. Эти люди слишком заняты внутривенными инъекциями бесплатного праздника. Просто халявщики. Ирмины питомцы. Они, конечно же, справятся и без нее. Даже сестра выпила столько, что перестала время от времени искать Варю глазами. Вся компания словила единую волну, и только Варя плавать не умела.

Наступил первый час ночи, а снег все не переставал, делал окрас города еще фатальнее и белее. Варя идет путано, загребает. В пластмассовом стаканчике плещется жидкость. С волос капает тающий снег, растушевывает лицо. Чьи-то мартенсы на размер больше поверх блестящих колготок с нечаянной стрелкой. Варя шмыгает, размазывая тушь и румяна рукавом пуховика. Слезы тут ни при чем, просто когда внутри горит, а снаружи – холодно, всегда течет из носа. Она так часто мысленно прокладывала этот маршрут, что сейчас идет вслепую, не сверяясь с номерами проплывающих фоном домов.

Как это странно – знать, где он живет. Вычислить по сториз в соцсетям. По геолокациям друзей. По случайно задевшим лишние фрагменты фотографиям. Как это странно – знать того, о чем не говорили напрямую, чего не показывали. Знать, потому что очень хотелось знать. Варя села на припорошенную качель. Не железную, как раньше, от скрипа которой во дворе проспались призраки, а какую-то новую, цветастую. Качнулась раз. Качнулась два. Тишина. Эти современные дворы без души и без детства. Понюхала жидкость в стаканчике. Поморщилась. Внутрь дыхнули огнем. Посчитала окна. Нашла нужное – не горит, как и почти все окна в час ночи. Но он дома. Точно дома. Она видела в сториз два часа назад. Готовил фунчозу. Потом ел на камеру. Посидела еще. Встала. Вопросов в голове никаких, только движения ног. Все так просто, почему раньше она этого не замечала?

Простояла у парадной минут десять. То ли январь, то ли август. То ли снег, то ли тополиный пух. То ли ей двадцать шесть сегодня, то ли восемнадцать всегда. Наконец дверь пропищала. На улицу вынырнул обязательный ночной страж. Нахохлился, смерил Варю недовольным взглядом, засеменил куда-то. Откуда они вечно берутся, эти полуночники? Куда исчезают? Люди ли? Может, посланники? Варя втянула ртом теплоту парадной, перед глазами чуть повело, но не сбило. Свет слишком исправный и яркий, потому что дом элитный. Нет в нем романтики темных свистящих пролетов, по которым бежишь, так что сердце ухает. Тут все чистенькое, безопасное. Мамочки спят спокойно. А ты, тварь, спишь?

Варя вдавливает палец в звонок. Совсем не страшно, даже руки не дрожат. Давит еще. Давит изо всех сил. Звонок трещит, но где-то за пределами этой лестничной площадки, этой улицы, этого города. Дверь открывается, и Варя сама не замечает, как все случается.

Глеб

Июнь, 2002 год

Глеб вываливается в парадную в тапочках и шортах. Ввинчивает в замок ключ, прокручивает два раза тряскими руками. Прослушивает тишину. Варя на свободу не просится. Жива ли вообще? Проверять не хватает духу. Пусть пока полежит в коробочке, как пойманный детворой сверчок, ничего с ней не случится необратимого, рокового. Что делать дальше, Глеб не знает. В голове рыхлеет: Ирмин стафф отпускает, а на смену ничего не приходит. Реальность запаздывает, создавая люфт в виде абсолютной стерильной пустоты.

Глеб наваливается на общественный подоконник, впечатывается лбом в треснутое стекло. За окном мажет сизым, не унимается даже ночью. От самодельной пепельницы в углу тащит грубым табаком. По углам шоркается мусор, разносит неприятный гул по высоким бетонным пролетам на Думской. Надо что-то делать. Что-то делать, блядь! Как-то быть. Чем-то затереть это все. Замазать. На висках проступает лихорадочный пот. Так, еще раз. Соберись, Глеб. Соберись, сука блядь! Дело – дрянь. Дело – труба. Все кончено. Вообще все! Понимаешь ты, мудло? Что ты наделал? Придурок недоделанный! Это конец! Приехал, Глеб! Приехал ты, блядь!

Затрещало, так что голова чуть не лопнула, как стеклянный шарик. Глеб заметался. Внизу – никого. Вверху – никого. Откуда трещит? Из кармана шорт трещало. Телефон? Когда он его прихватил? Не помнит. Звонила Ирма. Как он ей обрадовался. Забегал по ступенькам туда-сюда. Шустро, словно хорька выпустили из клетки. Прыг. Прыг. Прыг. Ему бы только ее голос услышать. Человеческий. Настоящий. Пусть она его вернет из ниоткуда в обычный мир. Телепортирует обратно, а то он так не может. Там дышать нечем. Там пустота.

– Ирма, это я, да, Глеб, да, слушай, приезжай. Да, пропущенные… какие пропущенные? Нет, не слышал… Приезжай, все расскажу. Да жива твоя систер, что ты… Ты сама-то только приезжай. Да, прямо сейчас. Ну я шучу что ли с тобой? Надо приехать. Тут такие дела, ты мне позарез. Я тебе так все расскажу, как приедешь. Ты только не затягивай. Вот сейчас. Я нормально. Да в себе, в себе. Ну ты едешь? Уже вызвала такси? Хорошо. Давай, жду.

Телефон замолкает. Пустота снова тащит за тугой железный корсет в неизвестное безвоздушное пространство. Глеб сопротивляется: щиплет себя за кожу, бьет по лицу. Поднимается на этаж выше. На полу валяется жестянка из-под колы. Выдаивает два глотка. Смотрит на улицу. Людей нет, спят по режиму, утром на работу подчиняться. Собаки только у контейнеров носятся, устраивают свои собачьи дела. Еще эти белые ночи. Совсем голову срывает. Время разбегается во все стороны, как ртуть от разбитого градусника.

Поднимается еще выше. За старой дверью в дерматиновой обивке острожное копошение: разбудил тревожную старуху или кормящую мать или какой-нибудь мент уже собирается на службу. Глеб спускается на свой этаж от греха подальше. Еще не хватало объясняться перед соседями. Мусолит в потных руках телефон, дергается, когда экран вспыхивает от случайного прикосновения. Подсматривает в окно воровато, сбоку, хотя бояться некого. Разве что только себя. Ирма, где ты? Почему так долго? Садится на ступени, залитые каким-то непроходящим пятном. Вот так же он ждал отца после школы. Все бегал к окну, как заведенный. Увидит двойку – выпорет. И порол. Всегда исправно, всегда от души.

Наконец дверь внизу зевает металлическим скрежетом. Глеба подбрасывает.

– Что происходит? Где Варя? – чеканит Ирма. Сама себе обкромсала волосы под мальчика, небрежно, незатейливо, но ей идет. На худых плечах висит шелковый пиджак – ярко-желтый, выгрызающий лестничную темноту. Ногти длинные, тоже ярко-желтые. Цыкают по перилам в нетерпении. Цык. Цык. Цык.

– Я не знаю, что это было, меня накрыло… приход, понимаешь… такая ярость, вот как… ну как… хер знает, как что. Это от нового стаффа – точно тебе говорю. Крышняк сносит не по делу. Паленый он у тебя, что ли?

– Думаешь, я приехала на ночь глядя твои впечатления выслушивать? Заведи себе подружку, а лучше психотерапевта на такой случай, – перебивает Ирма. Глаза светятся в темноте, как у кошки.

– Ну че ты зарыпаешься вот так сразу, я ж по-нормальному хочу.

– Варя где? – раздувает ноздри Ирма. Поднимается на ступеньку выше. Сержки-кольца блестят на свету, покачиваются, как маятник на сеансе у гипнотизера.

– Спит. Вроде спит. Ну лежит точно. Так что, наверное, и спит.

– Подожди-подожди, – перебивает Ирма, вдруг осознав подлинную суть происходящего. – Ты ее трахнул что ли?

Глеб раскрывает рот, но получается только мычать, как безязычному.

– Ну ты и мудло! – шипит Ирма, вся высоковольтная, под напряжением. – Только этого мне не хватало! Ты хоть понимаешь, что я отвечаю за нее? Что ее сюда под мое честное слово отпустили? Ты понимаешь, как меня подставил?

Наступает молчание. Капает зыбкими секундами за воротник, скатывается по позвоночнику, передергивает.

– Что делать станем? – первым не выдерживает Глеб. – Она же утром пойдет и накатает заяву. И все – хана. И тебе, и мне.

Ирма дышит в подъездное стекло, недвижимая, стылая. Телом из гипса, только мизинец подрагивает, а в голове носится на сверхскоростях что-то грозовое. Собираются позвонки и хрящики в скелет будущей лжи.

– Значит, вот как все будет. Слушай внимательно. – Ирма нависает над Глебом. Как у нее это получается? Она же ниже ростом. – Принесешь ей кофе и круассан на завтрак. Как ни в чем не бывало, понял? Кивай, мудло. Потом скажешь, что она тебе нравится, но у вас ничего не выйдет. Повтори.

– Она мне нравится, но у нас не выйдет, – захлебывается Глеб.

– Морду сделаешь милую, с улыбочкой. Типа сожалеешь, что она не твоя невеста. Кивай! Скажешь, что дозвонился до меня и я разрешила остаться. Еще скажешь, чтобы она о вас не трепалась, тем более мне.

– Я понял, понял, не гони, только это… думаешь, сработает?

– А нет варианта, мой сердечный, чтобы не сработало. Нет такого расклада. Осознаешь? Я предлагаю тебе остаться в ее памяти рыцарем-неудачником. Чтобы она не думала о себе, как о потасканной вещи, а думала, как о случайной, блядь, музе фотографа-мудака. Будешь делать, как я говорю, или твоя карьера закончится, едва начавшись. Жду ее завтра к десяти утра, немного грустную, но влюбленную.

– Как? – чуть не воет Глеб.

– Как хочешь.

Тишина смыкается вокруг Руднева удушающей петлей. Нет у него сегодня больше никаких выходов, кроме того, который обозначила Ирма.

Варя

Январь, 2019

Все приходится делать в темноте: на поиски выключателей в чужой квартире времени нет. Сейчас каждая секунда – в долг. Варя на ощупь находит раковину, рядом с ней – ванную. Шарится в черном гудроне слепого пространства. Ищет, старается. Наконец находит змеевик, карабкается по нему пальцами выше, пока рука не нащупывает лейку. Выкручивает до упора вентиля, в трубах недовольно шипит разбуженный питон. Вода выстреливает под напором, заливает пол и взятые напрокат у кого-то из Ирминых гостей мартенсы.

Варя возвращается за Глебом. Тот скулит. Варя хватается за домашнюю толстовку, тянет на себя. Не выходит. Это в ней мало сил или в человеке слишком много земного притяжения? Пробует рывками. Надрывается, волочет скрюченное тело в ванную, а у самой в ушах скребет лезвием от Глебова воя. Вой катится шипастым шариком, прокалывает коридор, коридор – сдувается. Все сдувается. Выпускает воздух. И оказываются Варя с Глебом заперты в тесном латексном костюме ночи.

– Да заткнись ты! – не выдерживает Варя. В голове проносятся картинки, которые видела когда-то по телевизору: репортаж с места обрушения дома. В кадре марево из бетонной пыли и что-то телесное – обломок человека. Почему она сейчас как будто там? Вдавливается в развалины, просачивается в трещины. Надеется найти живое посреди всего мертвого.

– Руки, руки от лица! Ну че ты упираешься? Совсем больной? Я ж как лучше хочу! Руки говорю, – кричит Варя. Ей очень нужно быть слышнее воды.

Глеб мычит, гакает, рыкает. Варя заливает ему лицо. Глеб булькает. Варя льет. Глеб кашляет. Варя льет. Глеб орет. Варя льет. Глеб отбивается. Варя льет. Глеб захлебывается. Варя льет. Глеб сплевывает. Варя льет. Глеб размягчается. Варя льет. Глеб оседает. Варя льет. Глеб разжимает пальцы. Варя льет. Глеб запрокидывает голову. Варя льет. Варя льет. Варя льет. Глеб смеется. Надрывается смехом. Скребет смехом по кафелю в ванной. Варя рушится, складывается пополам. Ноги отказываются держать. Внизу потоп. Глеб гогочет. Изрыгает смех.

– Еб твою, еб твою, – тараторит хриплый голос в темноте.

– Это ты вот так, да? Еб твою! Хороша! Хороша, девка! Еб твою!

– Узнал?

– Узнал? Тебя?

Снова смех. Рассеянный такой. Ни к чему не привязанный. Ничем не вызванный. Смех-беспризорник.

– Как не узнать-то, скажи? Я только это… не понимал, как оно будет. Но что будет, это знал. Железно знал. А ты вот так решила. Изощ… ну, блядь. Изощ… фу! Изощренно! Вот как!

Заверещал звонок, распугал Глебовы невнятности. Зачем звонок, когда дверь открыта? Приличия какие? Да разве выдерживают приличия испытания ночью?

– Ау, есть кто дома? Черт знает что такое!

– Соседи что ли? Затопили мы их, – еще хохочет Глеб, пропускает смех через мясорубку горла. Ему нынче все истерически весело.

Варя выползает на дверной свет. Распрямляет себя через силу, словно проволоку. Отзывается:

– Тут мы.

– Вы там совсем уже что ли? Вы хоть знаете, что мы ремонт недавно сделали? У меня муж сам все делал. Рома, скажи им!

– Лиюш, ну при чем тут это сейчас?

– При том, Рома, при том!

Варя наконец нашлепывает выключатель. Прихожая расцветает в ламповом свете.

– Господи прости! Черт знает что творится! – пугается соседка и отступает на шаг назад. Упирается в более скромного мужа, который стоит все это время за порогом. Не отваживается входить без приглашения.

Варя приглаживает мокрые волосы. С одежды течет.

– У нас там капает, – вдруг неуверенно говорит женщина в махровом ромашковом халате. – С потолка. От вас. Капает. А у нас ремонт. Рома вот сам делал.

– Лиюш, ну ради бога!

– Скажи им, что я заплачу! – хрипит Глеб из ванной.

– Заплатим, – кивает Варя.

– А что, простите, тут вообще происходит? – первый страх уступает любопытству.

– Лиюш, сказали, заплатят, что ты еще докапываешься? Пойдем давай.

– Погоди ты, Рома! Тут видишь что!

– Человеку в глаз доместосом попало, вот, промывали и случайно залили. Мы уберем и заплатим, вы не переживайте, – отчитывается Варя. Сознанию несмело возвращалась ясность.

– Доместосом? Случайно? – недоверчиво повторяет соседка. – Ну вы даете! Нашли время для уборки! Час ночи на дворе!

– Лиюш, хотят и убираются, нам-то что?

– Да погоди ты, Рома! Помнишь, у нас Сашка в садике в глаза мылом залез? Мы ему тогда еще чайные пакетики прикладывали. Вы тоже приложите и бинтом все. Ну или пластырем. Пакетики замочите сперва и прямо на глаз.

– Лиюш, ну тебя просили?

– Спасибо, так и сделаем. Вы нас простите за потоп, случайно вышло, – наспех сглаживает Варя.

– Да заплачу, заплачу я! Сотки хватит? – хрипит устало из ванны.

– Вообще-то, Рома сам ремонт делал, эксклюзив, не абы как!

– Сто с полтинником?

– Договорились! И про пакетик не забудьте! Чайный который!

Варя выжимает улыбку и закрывает дверь. Остается со своим ослепленным зверем один на один. Зачем она вернулась-то? Разве не за этим? Не за разговорами? Не за тет-а-тетом? Могла сбежать, но что-то скрутило ноги на лестнице? Какая-то сила вернула ее обратно. Поняла, видимо, что вот так молча плеснуть в лицо – не достаточно. Что это рану только больше разъест. А что залечит? Вот и вернулась узнать.

Убраться как следует не смогли: накидали только банных полотенец и простыней на пол. Потоптались на них, чтобы те воду впитали. Варя сделала примочку на красный Глебов глаз, замотала кое-как бинтом. Неумело, неряшливо. Глеб приостановил Варину руку у себя на щеке – отозвалось терпким цейлонским запахом. Разглядел ее здоровым глазом: с последней встречи почти не изменилась, все та же девочка, только больше мертвая, чем живая. Это он ее умертвил? Неужели окончательно? Неужели нельзя отменить как-то? Уже не сосчитать, сколько раз она ему с того дня снилась. Бледная, как штукатурка. А он все пытался вспомнить, как именно ее поломал, но всю память тогда высосали вещества, оставили Глебу только домыслы.

– Спасибо, что пришла, – позволил себе Руднев. А дальше все затуманилось, отъехало на второй план, отдав главную роль Вариному лицу. Такому близкому, что его смотреть можно только фрагментами, а целиком – никак. Тут и губы показались – масляные, заняли целый холст. Глеб этот холст поцеловал в краску, в самые ее сгустки. За окном бесилась ночь, мешала видеть глазами, заставляла всматриваться прикосновениями. Как он ее смог тогда за волосы по паркету? Она же необожженная, идет трещинами от резких движений. Как он всего этого не видел? Кто-то за него смотрел. Если бы смотрел он сам, он бы ее, вот как сейчас, пригладил, приласкал. Ничего бы месить в ней не стал, а качался бы маятником в унисон ее дыханию.

Глеб заснул почти сразу же, а Варя долго еще лежала с открытыми глазами: разглядывала своего многолетнего палача. Тогда – страшным был, сейчас – жалким. Он пришел к ней семь лет назад царствовать и подчинять, а она его нынче свергла за одну ночь. Устроила переворот. Выровняла наконец линию горизонта, чтобы та не западала, не скатывала ее в яму. Глаза сомкнулись только ближе к утру. Захотелось сгладить все случившееся сном, ошкурить, подравнять, чтобы утром не так царапалось.

Варя

Январь, 2019

Кухня до неприличного большая. Вся на заказ, бело-алюминиевая. Чисто, как в операционной. Не готовили тут ни разу по-настоящему.

– Не против, если растворимый? – спрашивает Глеб, потирая воспаленный глаз.

– Все равно, – отсекает Варя.

– Я тут просто турку на днях сжег. Заказал новую, но еще не пришла. Перебиваюсь пока вот… даже название прочитать не могу. Какая-то байда из «Ашана». Ладно, прийти в себя и это сойдет. Я по утрам мертвый. Не представляю, как люди к восьми на работу таранят. Это же преступление против человечества. Выживают нас так, что ли? Какой-то скрытый геноцид. А соседка вчера отжигала, заметила? Коммерсант хренов. Эксклюзивный, блядь, ремонт. Срезала лишний полтос. Ладно, мне не внапряг. Пусть там с Романом отреставрируются по полной. Ты сама-то как? Нормально? Смотришь что-то странно.

– Даже не спросишь, за что я с тобой вчера так? Или снова сделаешь вид, что ничего не было? – Варя кивает на Глебов глаз.

Глеб отворачивается. Чайник разгоняется, начинает посвистывать. Глеб снимает его раньше, чем тот успевает завизжать в полную мощь своих металлических связок. Отвешивает по чайной ложке коричневого порошка на каждую кружку. Заливает. Помешивает. Чуть сжимается в плечах. Надо повернуться, встретиться взглядами. Откладывать дальше некуда. Семь лет откладывали. Хлебает, морщится. Цокает второй кружкой перед Варей.

– Я думал, она знает, о чем говорит. Я поверил, что так будет… ну лучше, что ли. Для всех лучше, понимаешь? – говорит Глеб куда-то в потолок, запрокинув тяжелую голову.

– Кто знает? Кто она?

– Ирма, кто же еще.

– Так она знала? – вздрагивает Варя и оседает на табуретке, как спущенный флаг. Внутри начинает беспокойно кувыркаться, нехорошо так елозить.

– Еще как знала, все знала. А с тобой тогда… это все из-за наркоты. Ирма навязала мне какого-то паленого говна. Я же вообще чистый был, ни разу не нюхал, а тут принял, когда ты собралась уходить, думал, как раз отъеду после съемки, надо мне было очень отъехать тогда. Но меня накрыло почти сразу. Я и не помню, что делал. Только знаю, что этого делать было нельзя. – Глеб закрыл глаза и дальше говорил уже вслепую. – Когда меня отпустило, я увидел тебя. Ты спала или вроде того. Я понял, что проебался по-полной. Звонила Ирма, я попросил ее приехать. Все ей рассказал. Она приказала не дергаться. Сыграть в ебучих любовников. Типа это у нас все по взаимному. Вроде как ради тебя. Я тогда повелся. Ирма намекнула, что, если где-то всплывет, она меня выпишет из фотографов так же быстро, как вписала. Я тогда думал, она о тебе так печется. А сейчас понимаю, единственная жопа, которую Ирма всегда прикрывала – это ее собственная. Она только вышла из наркологички, и, если бы ее отец узнал про стаф, и про меня, и про тебя, загремела бы она обратно, а может, и хуже. Наркологичка же была так – для отвода глаз. Ирма никогда наркоманом не была. Да, баловалась там травкой, хуе-мое. Но не больше. И передоз ее был не передозом, а попыткой суицида. И загреметь она должна была не в Швейцарию, а в нашу Кащенко. Отец, конечно, все устроил по красоте. Передоз – это же что-то про сложных подростков. Там все на сочувствии. А суицид – это про дурку и про то, что тебя начинают избегать. Ну мало ли заразно, люди же так думают. Короче, сильно не вовремя вся эта история случилась для Ирмы. Она у отца на испытательном была. Она ж доила его постоянно на бабки. За такое он бы ей всю кормушку прикрыл. А пастись ей было больше негде. Она выдумывала правдоподобные байки про каких-то тайных спонсоров. Не хотела, чтобы в тусовке думали, будто она на одном отцовском обеспечении. Только так оно и было, и есть до сих пор. А то, что она еще и про мать врет, я вычислил спустя пару месяцев. Мне, знаешь ли, тоже было не по нутру, что она вертит меня на хую, как вздумается. Захочу, мол, открою тебя, захочу – прикрою. Я тогда тоже решил подкоп сделать. Ну чтобы было чем крыть, если она дернется в мою сторону.