Тварь

Варя представляет, как сжимается до размеров молекулы и проскальзывает в открытую форточку. Глебово радушие и непринужденность пугают не меньше, чем вчерашняя ярость. Мысли еще больше тяжелеют, еще замедляются. Тело работает на инстинктах: недобитая жертва должна притвориться мертвой, чтобы хищник потерял к ней интерес. Вот и Варя едва шевелится, сидит неподвижно, дышит в себя.

– Завтрак, – поясняет Глеб, выставляя перед Варей кофе и круассан. Пахнет так упоительно, что Варю начинает мутить. Такие обычные запахи доводят ситуацию до абсурда.

– Я тут в ларьке прихватил зарядку для твоего самсунга, а то у меня только для яблок провода. Поставил твой аппарат заряжаться. Ирма сказала, пусть позвонит, как проснется. Переживает систер, ты ее не расстраивай – набери, – все тем же успокаивающим голосом мурлыкает Глеб.

Варя тянется за кофе: хочется сделать любой привычный человеческий жест из прошлой жизни, оставшейся за железной дверью Глебовой квартиры. Мигает шальная мысль: если она сможет вот так просто сделать глоток, то и все остальное – тоже сможет. Но она не может. Руки трясутся, кофе течет по запястью, капает на обивку дивана. Варя варится в этом коричневом кипятке, пока не осознает, что дышит ртом, совсем как рыба в браконьерских сетях.

Ей отчаянно хочется, чтобы этот спектакль закончился, чтобы Глеб перестал вести себя так, будто ничего не произошло. Но самый страшный вопрос уже влетел вирусом ей в подкорку: а было ли что-то на самом деле? А не выдумала ли она это все, как в детстве выдумывала себе несуществующих друзей? А не кошмарный ли это сон, который она приняла за правду?

– Ну даешь, – бормочет Глеб, высвобождая кофе из парализованных Вариных пальцев. – Это ты из-за вчерашнего так? Брось! Всякое бывает. Ты не виновата в том, что хотела мне понравиться. Я тоже не виноват, что не сдержался. – Глеб опускает голову, когда Варя врезается в него взглядом, не веря тому, что слышит. – Понимаешь, ведь это все дело случая. Сегодня свело, завтра – развело. Тебе не нужно было оставаться, но ты осталась. Ну я и повелся. Оба хороши. Только это… давай все здесь и сейчас оставим, в моменте. От души, Варь… никаких продолжений не обещаю. Знаю-знаю, вы, девушки, любите напридумывать вперед. Так что лучше сразу расставить эти, как их там, точки. Ну ты поняла. И это не потому, что ты какая-то не такая. Просто все это не вариант… Понимаешь? Так складывается, что лучше нам не видеться больше. И Ирму сильно не впутывать: меньше знает, крепче спит. За себя-то то я спокоен, мне счет по первое число не выставят, я такое перерос. А вот на тебя могут пурги нагнать. У вас, девочек, все как-то посложнее с этим.

Глеб берет Варину руку, совсем как в долбаных мелодрамах. Рукопожатие, похожее на искусственные цветы для похоронного венка.

– Мне бы очень хотелось расстаться по-дружбе, – Глеб мягко улыбается, его глаза источают сострадание, которым он брызжет Варе в лицо, заливает до слепоты. – Ну что, по рукам?

– Да, – осторожно соглашается Варя. Если бы только не плечо, которое саднит и упорно держит этим в сознании, она бы с радостью обманулась.

Ирма

Август, 2006 год

Универ пролетел быстро, как и все в молодости. Лето коптилось, гноилось из всех щелей зноем. Диплом – красный, Варя – веселая, июльская, свободная на все четыре стороны. Бежит в новых босоножках и в старых веснушках, задыхается в трубку:

– Ирма, Ирмочка, я все! Получила блин! Красный, натурально красный!

– Яшка, ты – гений! Идем на лодке кататься, только ты и я? Мне тут прилетело одно место – охренеешь. Красный надо отметить не на отъебись.

Мчали на Ирминой машине куда-то сквозь город, прорывались через бумажное небо на горизонте. По бокам тянулись поля, такие идеально зеленые, что становилось страшно – вдруг подстава? Выйдешь, присмотришься, а это не трава – просто 3D-графика, умелая пародия на что-то настоящее. Так засомневались, что притормозили, выбежали из машины и сразу в малахит. Ноги щекочет невыносимо, от заросли сурепки густо пахнет медовухой, но главное – везде подлинники, никаких тебе ксерокопий. Ирма открывает шампанское, орошает застенчивые местные лютики нездешним брютом «Империал» из папиной коллекции.

– Не бойся, не засекут, дальше оборотней в погонах не будет, – заверяет Ирма, отпивая из горла.

Варя и не боится. Ирма – горная река: в ней можно сплавляться только по течению, грести против – себе дороже.

– Давай по местам, тут уже близко.

Едут еще минут пять. В машине спаривается в кипяток аромат шампанского и полевого букета из иван-чая. Откуда такой жаркий день в Питере? Надолго ли? Надо впитать, сколько сможется. Запастись дефицитным ультрафиолетом. По радио поздравляют выпускников, значит, и ее, Варю, тоже поздравляют. Ирма лохматит сестре волосы, смеется не разбавленным смехом, а самым его концентратом.

Приезжают на место, когда солнце липнет к траве, просачивается в землю янтарной патокой. Под ногами уже не просто почва, а торт медовик. Озеро утоплено на десять минут ходьбы в лес. Заброшенный мосток с привязанной лодкой прячутся от людской цивилизации. Вода похожа на овальное зеркало, вместо рамы – кайма из кувшинок. Небо как-то выдавило слезу и вот, замерло, не впиталось.

– Как ты такое нашла? – удивляется Варя.

– Вот так люди жизнь и пропускают: хотят разобраться, что было до, вместо того, чтобы быть здесь и сейчас. Забей на все, вообще на все, Яша. Вот мы, вот озеро, вот лодка, остальное – похуй, поняла? – Ирма улыбается, но говорит с надрывом, значит, в первую очередь себе говорит, Варей только прикрывается. Варя уже давно научилась вычислять, когда сестра к ней обращается, а когда – к себе.

Лодка настолько ветхая, что невозможно по дерматиту облупившейся краски понять ее цвет. Дерево сухое-сухое, скрипит под ногами, но течей не дает. Спускается сначала Ирма, слетает, как стрекоза, но из-за того, что обе руки заняты шампанским, бороздит коленкой дно. Тут же заливает ранку алкоголем: золотое красиво пенится с красным и стекает к щиколотке. Варя тоже спускается: одной на мостке страшно, а с Ирмой в лодке – рай двенадцатипроцентной крепости. От солнца по застывшей воде розово-лиловые строчки. Еще немного и стемнеет, но пока самый смак.

Ирма гребет, видно, что не в первый раз. Когда научилась? Снова вопрос к прошлому, а про него сегодня нельзя.

– За бутылками следи, упадут, дурочка! – сквозь смех кричит Ирма, пугает тишину. – Ты, Яша, знаешь что? Ты у меня лучшая. Моя систер, моя Яшка. Я ни к кому еще так, как к тебе… ну ты понимаешь. Форевер янг тугезер.

Варя чувствует, как потеют ладони, как сложно держать в их скользкости стеклянные горлышки бутылок. Даже когда тебе пять и ты разбил любимые мамины часы, а тебя потом не наругали, это не так хорошо, как сейчас. Даже когда тебе десять и тебя первый раз в жизни рвет столовским борщом, а потом вдруг отпускает, это не так волшебно, как сейчас. Даже когда тебе пятнадцать и тебя на школьной дискотеке при всех приглашает тот самый мальчик, тебе не так фантастически, как сейчас.

Варя смотрит на Ирму, на то, как шевелятся ее губы в оранжевой помаде, говорят ей что-то, оглушенной этим глупым «тугезер». Наконец слова пробиваются сквозь пелену вместе с занудной телефонной трелью.

– Ответишь? – Ирма изображает телефон, подносит его к уху.

Варя отвечает. Мама. Да, все хорошо. Да, уже дома. Да, красный. Спасибо. У вас как? Хорошо. В Норильск? Да, приеду. Когда – еще не знаю. Обязательно решать это прямо сейчас? Нет, билеты будут. С чего им не быть? Разумеется, на поезде. Нет, не голодная. Поела у подруги. Нет, не напрашивалась. Да, сама пригласила. Ты ее не знаешь. Нет, еще не спать. Может через час. Нет, никуда не пойду. И я вас. До завтра.

– Тете Наташе привет, – шепчет губами Ирма, но уже поздно, в трубке гудки. – А мою маму отец грохнул.

Ирма отпивает еще и разочарованно таращится на бутылку – кончилась. По подбородку стекает сладкая струйка, подмывает за собой оранжевую помаду.

– Как это – грохнул? – выдавливает Варя. Солнце закатывается за горизонт, и в какую-то минуту темнеет так, что лес вокруг становится плохо прорисованной картонной декорацией. В наступивших сумерках лицо Ирмы белеет, а губы начинают гореть какой-то истошной сигнальной ракетой.

– Ну вот так, – сестра пожимает плечами. – Выгнал ее на балкон и запер, а там зима. Она рыдала и скреблась обратно, а он сидел под дверью. Сукин садист. (Сплевывает.) Человек без чувств. Знаешь, есть такая болезнь даже, когда люди ничего не чувствуют. Потом он же сам и насочинял про пропажу. Только все это пиздеж. Он ее прикончил. Вжух, и нет мамочки.

Варя дышит через раз, запинается о воздух. Слова разлетаются черными воронами, но не исчезают, наоборот, сбиваются в плотную стаю и кружат над головой, каркают во всю воронью глотку. Варя враз осушает свою бутылку: кажется, ничего лучше сейчас не придумать. В их семье всегда считали мать Ирмы без вести пропавшей.

– Ирма, я, я…

– Нет, ничего не говори! Еще лучше – вообще забудь. Двадцать пятый кадр, понятно? Вроде видела, а вроде – нет. Я могу болтать лишнее, и это ничего не значит. – Ирма резко, со свистом дает задний ход. Неуловимая секунда слабости проносится мимо со скоростью звука. Нет, ее нельзя поймать. Только посмотреть ей вслед. – Давай-ка выбираться отсюда, становится жутковато.

И правда, жутко. Скрипят весла. Озеро уже не зеркало, а черная дыра, прорубь размером со школьный стадион. По шее и вниз спускается холодный и сырой воздух. Пахнет протухшим илом со дна, забродившим дыханием а-ля «Империал» и еще немного потом, впитавшимся после жаркого полдня в одежду. Сестры неуклюже выбираются на берег. Ирма еще наклоняется к гудронной воде, плещет себе в лицо. Как ей только не страшно? Озеро полно неизвестности. Может быть, это совсем и не озеро. Какой-то портал. Коснешься вот так воды – и тебя уже нет. Был человек, а стало – пусто.

В машине едут молча, больше не весело. Варя незаметно поглядывает на Ирму, на то, как она меняется в свете проносящихся мимо фар. Лицо белое. Лицо желтое. Лицо красное. Лицо цвета облепихи. Красивое лицо. Даже с подтеками туши. И уж тем более с размазанной до подбородка помадой. Ирме идет быть несовершенной. Ей к лицу надлом. Он делает ее произведением искусства. Чем-то, что хочется фотографировать и увековечивать.

Волосы давно отросли в каре, больше не напоминают о клинике. Ирма заправляет их за уши, а в ушах всегда большие металлические кольца, соблазнительно тянут мочку вниз. Сестра снимает серьги только перед сном. Тогда можно украдкой примерить их, нафантазировать себя ею.

Глеб

Январь, 2019 год

Отработала Варя свою пятидневку, а как – не помнила. Отбивала что-то на клавиатуре, стругала тексты, слепла от монитора. На обеде в общей кладовой-кухоньке перебрасывалась с кем-то формальностями, играла в нормальную жизнь, вот только мыслями вся в телефоне была. Каждый день рассматривала Глеба под микроскопом. Глеб, в отличие от Вари, за эти семь лет не буксовал ни разу.

На вид изменился: из голодного мальчишки превратился в холеного мужчину. Приобрел сытый овал лица, отпустил творческую щетину, приоделся во все брендовое, громкоговорящее. Взгляд как-то по-особенному замаслился, из беглого превратился в неторопливый. Некуда Глебу было спешить, все нужное само вокруг вращалось, руку протяни – сразу твоим станет.

Менялись квартиры, становились шире и богаче на вид из окна. Варя насчитала как минимум три новоселья. Машины тоже менялись, как и подруги. Самая долгая продержалась в Глебовой жизни шесть месяцев и тоже исчезла со снимков, как до нее исчезли Настюша, Римма, Эммочка и Магда. Быстро менялись страны в объективе. То заграничные уик-енды, то короткие отпуска, то заказные съемки в экзотических уголках богатой жизни. Видно было, как Глеб постепенно вырастает из восторженного юноши, щелкающего все подряд, даже убранство отельного номера. Из того юноши, который записывает себя на видео – глаза горят, волосы дыбом – и которому не терпится показать первый свой океан подписчикам, чтобы разделить восторг. Именно разделить, а не просто похвастаться. Пройдет семь лет, и природные пейзажи почти исчезнут из ленты, останутся только кадры с какими-то людьми на каких-то тусовках. Длинные лирические тексты под картинками скукожатся до сухой констатации: «With Don Diablo, a great DJ. Ibiza, 2019».

Тут же, как на витрине, выставлены все Глебовы знаки отличия: статьи в журналах, выставки, интервью. Видно, как с каждой новой медалькой шире расправляются плечи. Глеб пускает корни в профессию, акклиматизируется. Из зернышка становится ростком, потом подлеском, и так, пока не превращается в разлапистое дерево, прочно занявшее свое место.

А два года назад просочилась в Глебову павлинью, напыщенную реальность совсем незатейливая девушка Катя. С того момента Глеба повело совершенно в другую сторону, словно эта Катя (специально ли? случайно ли?) перевела стрелки на рельсах и поезд изменил привычный маршрут. За год Инстаграм очистился от ночных клубов, упоротых вписок у кого-то на хате, грудасто-губастых однодневных заглушек.

Катя прошлась по Глебовой жизни с генеральной уборкой, отдраила каждый угол. Первый раз Варе кто-то понравился во всей этой тусовке. Девочка с ласковой улыбкой, но волевым взглядом. Пока друговы жены придумывали, чем бы еще себя наколоть, где бы еще подтянуть, она щеголяла без макияжа, а все равно светилась на снимках ярче всех. Чистая была. Ничем не замутненная. Штукатурить ее было незачем, да она бы и не далась. Знала себе цену и прогибаться не собиралась. Глеб за ней семенил, как щенок, который и без поводка за тобой пойдет, только позови. Видимо, соскучился по настоящей женщине, его-то к тому времени только мультяшные окружали.

Быстро у них сложилось, Варя только удивлялась. Через пару месяцев после знакомства Катя мелькала уже в интерьерах Глебовой квартиры. Через один совместный отпуск на Бали – свадьба. Через семь месяцем после – выписка из роддома. Инстаграм пестрил фотографиями новорожденной Лизоньки. Счастье, такое сахарное и липкое, лилось через край, разъедало смотрящему глаза. А потом – бац – затишье. С месяц никаких постов. Люди соцсети бросают в двух случаях: когда слишком хорошо и когда слишком плохо. Варе гадать не пришлось. Перешла в Катин профиль – репетитор по английскому, запись в директ – отмотала назад, сверила даты. Когда Глеб замолчал, Катя наоборот – заговорила, опубликовала пост.

«Глупо дальше скрывать. Нами с Глебом было принято решение развестись. Прошу всех не нарушать личные границы и не писать ничего на этот счет. Спасибо за понимание.»

Гром среди ясного неба или закономерный итог? Варя не знала. В Инстаграме рассказывали только о сладостях, а горечь держали при себе. На фото десять слоев фильтра наложено, чтобы слепило в глаза праздником, отвлекало, пока все закадровое догнивает.

Через месяц после расставания Глеб тоже вернулся в эфир. Вернулся собою прежним, как будто и не отмывала его Катя эти полтора года уксусной кислотой от ржавчины. Оброс обратно, по-новой закоптился. Понеслись фото из дымных кальянных, из случайных гостиниц, из чьих-то таиландских вилл. Вернуло Глеба в колею. О недавнем просветлении напоминали только редкие снимки с растущей дочкой: один искренний снимок на двадцать кадров пустоты.

Варя бросила телефон на диван, рванула в коридор. Там заскулила и забрыкалась стиральная машинка. Пошла, как живая, по коридору, стряхивая с себя на пол Варины мелкие вещички. Варя придавила буянющую стиралку, отдала все силы, чтобы удержать на месте, а она все не унималась. Барабан вращался с немыслимой скоростью, пускал по Вариным рукам дрожь. Пальцы вибрировали, передавали заряд в ладони, те – пропускали выше, в локти, в плечи, с плеч шло в ключицы, с ключиц – в ребра. Варю трясло, но вместе с машинкой или отдельно от нее, уже было не разобрать. Слезы накипали, а потом срывались. Капали, как вода из плохо закрытого крана.

Глеб успел за эти семь лет все. Отснял лучшие свои работы. Нахохлился. Снискал призвание. Посмаковал его. Выплюнул. Исколесил полмира. Надышался. Насмотрелся. Заскучал. Обустроился с комфортом где-то на Крестовском. Опьянел от жизни. Опробовал самых разных любовниц. Не понравилось. Повыкидывал. Влюбился по-настоящему. Воспарил. Полетал. Стал отцом. Успокоился. Разнежился. Развелся. Переболел. Пережил. Продолжил крутить педали.

Глеб шагал по центральной улице жизни широко и размашисто, пока Варя пряталась от него в подворотнях, сидела в засадах темных дворов, упирались в тупики и вонючие помойки. Он жил, пока она боялась. Он спал, пока она не могла сомкнуть глаз. Он влюблялся, пока она избегала мужского внимания. Варю душили слезы несправедливости.

Какое право он имел тогда перешагнуть через нее, как через случайный мусор на дороге? Разбередить и бросить: мол, сошьешься как-нибудь обратно. Да вот только не сшилась. Не хватало Варе чего-то, ниток каких-то не хватало. И лезла из швов одна и та же синтепоновая обида, одно и то же ширпотребное унижение. Вот она раньше думала, что сама решила молчать. Но что это за решение такое без альтернатив? Решение – это выбор, а у нее выбора не было. У той восемнадцатилетней Вари был только страх за родителей и низкопоклонная дрожь перед Ирмой. Вся вываленная в грязи, она надевала поверх чистые рубашки, но живое-то под тканью с каждым годом чесалось и зудело лишь сильнее. Ни вдохнуть, ни выдохнуть как следует. Только успевай новыми тряпками гнильные запахи отгонять.

А как хотелось забыть. Списать со своего жизненного счета эту жуткую транзакцию. Перевыпуститься заново. Штампуют же как-то нулевые карточки в Сбербанке. Вот и ее бы так же. Чтобы совсем без прошлого. Не было в этом прошлом ничего такого, за что стоило держаться. Школа как школа. Пятнадцать минут пешим ходом из дома. Летом – бестолковые каникулы в строгом периметре города, зимой – лыжи и домашка. В холодильнике мамин невкусный суп, в гостиной – папин оракульный телевизор. Кругом лабиринты из блочных многоэтажек, большую часть времени занесенных снегом. Из всех развлечений – сидеть с подругой на телефоне, обещать укатить отсюда подальше как только. Под самый выпуск из школы – Гончаров. Долговязый, смышленый и очкастый. По улицам с таким не прогуляешься, все равно что в мамином растянутом трикотаже выйти. Но дома, почему бы и нет? Кило черешни, какие придется песни по кухонному радио, детские поцелуи без удовольствия, но с волнением.

После подачи документов в СПбГУ Варя больше с Гончаровым не встречалась. Как будто целая эпоха между ними пролегла. Уезжала Варя девственной, вернулась – изнасилованной. А Гончаров как был мальчиком, так и остался. Уже не вышло бы у них ничего ни с любовью, ни без нее.

Одним словом, все с рождения и до того самого лета 2002-го можно было смело ампутировать. От Вари бы не убыло. Зато остальное сложилось бы правильно. Скучные пары в универе, смешливые подруги, перекуры на крыльце под майским солнышком, общажные посиделки с контрабандой в виде бутылочки вина из ближайшей разливайки, парни из противоположного крыла в шортах и сланцах, по-простому, по-домашнему.

– Че такая бледная?

– В Норильске перебои с ультрафиолетом.

– Так ты не местная?

– Не-а, а ты?

Не случилось. Не выправилось. Не наладилось. Ничего из того, что обещают в таких случаях сочувствующие посторонние.

Варя

Июнь, 2002 год

Думская выдавливает Варю из своего тесного горлышка в раздолье Невского проспекта. Где-то горланит в рупор рыхлый женский голос: приглашает на экскурсию в Петергоф, комфортабельный автобус, отправление через пятнадцать минут. Сигналит машина, перекрывает рупор. Стайка щиплокожих студентов надрывается от смеха, гогочет, пропускает Варю сквозь себя, как сквозь телескопический трап, и исчезает за поворотом. Под ногами профессионально взывает: «Подайте, Христа ради». Свиристель поет. А это откуда? Слился с фасадом дома продавец свистулек. «Мы с Андрюшей горячую в Рим взяли, завтра вылет, вот звоню…». «Шарж, недорого. Девушка, вам нужен шарж на память? По фотографии тоже могу». Брусчатка рикошетит обратно в людской поток симфонию сотен ног. Светофор, наученный разговаривать, предупреждает, отсчитывает секунды. «Отстань, а! Без тебя знаю…» «На дорогу смотри!» «Сколько раз еще повторять? Уже не смешно…» «Давай у входа в девять, ну или в половину…»

Варя даже не идет, просто перетекает из точки А в точку В вместе со всеми. Разве можно здесь удержаться на плаву? Конечно, можно: они же держатся. Асфальт держит, не дает человеку просочиться и исчезнуть. Сверху другие надсмотрщики – крыши домов, трубы, паутины проводов, фонарные головы. Все бдят с высоты своего дюжего роста, щурятся, всматриваются. А люди снуют туда-обратно по отведенным им кирпичным коридорам. Радуются тому, что есть. Не возражают. Варя тоже не возражает. Позволяет импульсам вести себя на Рубинштейна, к Ирме, которой она ничего не расскажет ни сегодня, ни завтра, ни спустя семь лет. К Ирме, которую она убережет от подробностей минувшей ночи, избавит от неизлечимого самобичевания.

Она же не этого для Вари хотела. Другого хотела: из шкуры норильской Варю достать, чтобы не позорилась. Умыть и причесать по-питерски. Облагородить под здешний колорит. Показать Варе другую девочку на Глебовых фотографиях: шелковую, а не хэбэшную. За что Ирме предъявлять? За благие намерения? За извечное желание «как лучше»? Да и как там Глеб сказал? «За себя-то то я спокоен, мне счет по первое число не выставят, я такое перерос». Он перерос, а Варя еще и не доросла даже.

У Екатерининского сквера Варю останавливает, ведет вглубь, услужливо опускает на скамейку. Памятник лежит у носочков кед утрированной тенью. Деревья шуршат сверху зеленью, взятой до осени на прокат. Город немного отступает за решетку сквера, прекращает на себе так сильно настаивать. Варе нужно еще подумать без свидетелей. Прежде чем к Ирме возвращаться, самой для себя решить: за правду она или за ложь.

Долго вертит в мозгу, пробует разные расклады, но каждый раз в родителей упирается, как в тупик. А что если Ирму сорвет и она наберет им прямо в Норильск, выдаст все на одном дыхании? Вероятность ничтожная, но и гарантий обратного никаких. Нет, Варя даже одной десятой рисковать не может. От одной мысли, что родители узнают, пробирает до позвоночника. Нельзя им такое знать. Противопоказано.

Мать тут же ударится в отчаяние, посереет и завянет. Примет всю вину на себя, ни с кем не поделится. Только вина эта ей не по плечу будет. Может, у другой какой матери и найдется на всю семью противоядие, но только не у Вариной. Та и искать не станет, сдастся без боя. Такой характер. А для искупления привяжет Варю к себе. Нет, не привяжет, а примотает липкой лентой, чтобы отдирать больнее. И никакого Варе Питера, никакого воздуха, никакого будущего. Мама ее больше ни на шаг от себя не отпустит, а если Варя вдруг вырвется, станет возвращать слезами, молитвами и сердечными приступами. Нет, нельзя, чтобы мама знала. Себе жизни не даст и Варину потушит.

А папа? Представить страшно. Там всем достанется, и Ирминому отцу – маминому брату, и самой Ирме, и на финал – Глебу. Но черт с ними со всеми. Может, и заслужили не за этот грех, дак за какой-то другой. Всегда найдется за что наказать и за что поплатиться. Главное в другом. В том, что вот этому самому папе, который купал маленькую Варю в ванночке с хвоей и лил шампунь без слез на жиденькие волосики, вдруг расскажут, что его маленькую девочку изнасиловали. Что она хотела сопротивляться, но не могла. Что лежала в заточении черной комнаты без сна, пока Глеб шарился на кухне, доедал и допивал, а потом ушел, захлопнув дверь, будто забыл про нее. И полчаса после этого она думала, что замурована тут навечно. Что Глеб протрезвеет, осознает случившееся и решит ее убрать, как помеху на экране монитора. Аккуратно стереть из этой жизни. А потом в какой-то миг придет спасение в виде простой идеи позвонить и тут же испарится – телефон окажется разряженным. И она внезапно устанет, как не уставала за все восемнадцать лет скопом, и все-таки уснет.

И вот это все поведают ее отцу, для которого она навсегда осталась свертком, выданным в роддоме в обмен на клятву любить и оберегать. Нет, он не станет лишать ее свободы. Его не подстрахуют ни слезы, ни молитвы. Он их просто не умеет. Пока мама будет питаться виной и искуплением, отец умрет с голоду. Не найдется такой пищи, которая бы усвоилась в организме человека, нарушившего собственную клятву. Варя откуда-то знает это наверняка.

Как ни крутит Варя, по самым грубым подсчетам, цена ее признания оказывается неподъемно велика. На все кредиты нынче выписывают, но на такую правду – ни одного не нашлось. Чтобы вот так взять, излить душу досуха, а расплатиться как-нибудь частями и как-нибудь потом. Слишком трудная бухгалтерия для жизни, которая признает только здесь и сейчас.

Постучаться в милицию Варя даже не рассматривает. Это сестре стыдно признаться, а чужому мужику в форме – немыслимо. Одним фактом же не отделаешься, потребуют детали. И потом, ну выслушают ее, ну дадут бумажку подписать. А потом что? Вызовут Глеба, а он скажет, что видит Варю первый раз. Это если по-простому. А можно и по-сложному. Сочинить что-то про ущерб репутации и перевернуть все так, что она еще и в должниках останется. Нет, слишком опасно, потому что непредсказуемо.