Тварь

Глебом в те годы двигало желание доказать отцу свое право на родительскую любовь. Зло вращало моховики. Надо было все самому, кровью и потом, без протекций там всяких. Спал и видел, как однажды придет к отцу: «Пап, меня признали, выставку делают, вот, смотри». А отец ему в ответ: «Горжусь, сын. Я сам себе место выгрыз, и ты себе – сам. Вот она, рудневская порода». И так упоительно было от этого воображаемого диалога, что Глеб гнал вперед, даже когда бак пустел. Экономил на всем, зиму в летних кроссовках отбегал. Копил на профессиональную камеру. То, что у него тогда было, называл мыльницей, хотя, конечно, никакая это была не мыльница, а вполне себе сносная зеркалка. Только Глеб компромиссами не жил, жил – крайностями. Не то возраст, не то характер.

Дела начали налаживаться где-то за год до встречи с Варварой. Купил заветную камеру, еще поднаторел, обзавелся портфолио из друзей и едва знакомых, начал снимать за какие-никакие деньги. Тогда же, в 2010-м, миру явился Instagram со всеми отягчающими. Глеб чудо-приложение приручил одним из первых. Фото теперь не висели одиночками на доморощенном сайте, а выстраивались внутри приложения в коллажи: красивое азиатское личико, точеная фигурка, вся гладкая и игрушечная, прячется в кружевной зелени оранжереи, смеется, дальше лицо закрыто ладонями, простынь в цветочек, мелкая ягода груди ничем не прикрыта, еще дальше – девчонка плещется в ванной, дурачится, темные соски сигналят сквозь белую пену.

Девушки оценили тонкую эротику снимков, запись на съемку пошла плотняком. И хотя было уже очень хорошо, Глеб чувствовал, что это только нарастающая, а настоящий пик – впереди.

Она попала в его объектив в феврале 2012-го и сделала из просто хорошего фотографа известного. Глеб тогда перед съемкой с девушками обязательно встречался в кафе: угощал кофе, налаживал контакт. Иногда ему казалось, что работает не с людьми, а с глиной: пока не разомнешь, не разогреешь, слепить ничего не получится. До того, как увидел ее в дверях, думал – рядовая сессия. А как увидел, уже ничего не думал. Она села напротив, и мир пошел помехами, пока совсем не выключился. Осталась только Ирма, в которой было столько заряда, что от одного ее вздернутого подбородка выбивало пробки в целом квартале.

– Простите, Ирма, но я не совсем понимаю, как вы себе это представляете? – бормотал Глеб, не решаясь смотреть прямо.

– Отчетливо! – смеялась в ответ девушка. – Это будет, конечно, против правил. Но знаешь, я ведь никогда праведницей не была. Мне все эти нормы приличия – хуйня из-под коня. Ну же, соглашайся! Сколько еще отсиживаться? Тебе же этого хочется? Я имею в виду: кусочка славы. Так вот она, твоя золотая рыбка, – я.

В те дни в Петербурге вполголоса мусолили возвращение скандальной депутатской дочки – Ирмы Дмитриевны Козырь – проведшей полгода в швейцарской наркологической клинике. Неоперабельная репутация Ирмы занимала даже тех петербуржцев, которые в обычные дни сплетнями брезговали. К своим двадцати четырем годам девушка успела засветиться во всех самых неприглядных ракурсах. Кончилось все унизительной программой двенадцати шагов. Девочку-борщевик насильно пересадили в горшок и поставили на подоконник с видом на альпийские луга. Но продержалась она недолго. Учуяв совсем не лечебный, но такой родной, петербургский воздух, она ощутила острую необходимость отомстить отцу за консервацию в клинике. Помочь ей в этом должен был Глеб Руднев.

Глеб проснулся знаменитым и растиражированным. Фото обнаженной депутатской дочки завирусило интернет, тронуло своими виртуальными щупальцами каждого, кто в те дни просматривал новости. Люди реагировали – не могли отмолчаться. Сетевая анонимность развязывала языки, превращала любого неудачника в первого оратора, позволяла то, на что в реальной жизни не хватало дерзости. В основном, конечно, грязь. Но тут по-другому и не сыграешь. Главное – резонирует, а в какие выражения завернуто – дело десятое.

Так, в один день выстрелило Глеба из удобной серединки и приземлило на скользкий Олимп. Началась жизнь другая – широкоформатная, полнокадровая, четкая до рези. Запись уже не плотняком, а на месяц, на два, а то и на три вперед. Ценник подскочил, клиентки, соответственно, тоже поменялись. Раньше ходил средний класс, приносил наличкой, над фотками трясся – первая съемка за пять лет состояла из робости и сбережений. А после фотографий Ирмы потянулась глазированная верхушка – элита. Сильно запахло коммерцией, но Глеб еще этого не замечал, эйфория все подслащивала. Вокруг суетились журналисты и арт-директора, тоже хотели прокатиться на волне Глебовой популярности. Сами не заметили, как досуетились до выставки. Тут-то Глеб и понял – пора.

Решил не по телефону, а лично, чтобы глаза в глаза смотрели. От родителей давно съехал, еще в универе. С отцом жить было сложно: там свои правила и понятия, которые чужого мнения не допускали. А в Глебе слишком громко звучало внутреннее я. Так громко, что прогнуться нельзя, только прямо, только в лоб. Но с тех пор сколько воды утекло? Глеб из щуплого цыпленка превратился в важную птицу. Оперился. Теперь разговор другой будет: на равных.

Мать даже сразу и не узнала его по видеодомофону. Пришлось звонить на сотовый – подтверждать свою настоящность. Еще бы: он в этой квартире после школы только раз появлялся, и тот закончился скандалом.

– Ты только с отцом не ссорься, у него сердце, ну и вообще, – вполголоса захлопотала с порога мама. Она этих криков не переносила, тихая женщина была, богобоязненная.

– Да я с миром, ма, – успокоил ее Глеб и презентовал бутылочку вина. Какого-то хорошего, продавщица в ДЛТ посоветовала.

– Это по какому поводу? – отец уже тут как тут, загораживает своей хозяйкой важностью вход в гостиную.

– Выставка у меня будет, авторская, вот, пришел пригласить, – смакуя каждое слово, выговорил Глеб. Во рту стало сладко. Сколько он эту самую минуту ждал? Казалось – всю жизнь.

– Глебушка, это что за выставка такая? – мать нацепила очки, болтавшиеся на золотой цепочке.

– Фотовыставка. – И Глеб достал из-под мышки журнал, раскрыл на нужном месте, а там вальяжный заголовок такой: «Глеб Руднев – фотограф нашего десятилетия».

Отец поразглядывал с минуту разворот: лицо непроницаемое, глаза – темные провалы.

– Я не смогу, занят. – Швырнул в сына своим равнодушием: на – лови. Как будто эти восемь лет в отлучке от дома ничего не значили, как будто все Глебово – по-прежнему нещитово. В школе отец его сосунком называл и так же обращался. С тех пор Глеб сам про себя вырос, а для бати так и остался теннисным мячиком, который можно цокнуть о стену, а он все равно прискачет обратно: деваться некуда, такое предназначение.

– Па! Ты че, па?! – По желудку прокатился морозец, схватил внутренности.

– Баловаться закончишь, тогда и поговорим.

Ноги сами куда-то мчат, загребают прибитый тополиный пух. Журнал потерял по дороге, ну и черт с ним. Главное – бутылка на месте, она сейчас нужнее. С неба поливает, вторит Глебовым слезам, которые тот изо всех сил сдерживает. Патриархальное воспитание научило мальчиков не плакать. Хочется скорее домой, дверь на замок и пить из горла, как настоящий алкаш, с непередаваемым колоритом безысходности и трагизма. Зализывать и закуривать раны, которые бесполезно зализывать и закуривать. Все равно разойдутся, как ни старайся. Жизнь сама по себе слишком уж угловатая, чтобы нечаянно в ней на что-нибудь не напороться. Это хорошо, что Ирма вчера дала ему кислоты, а он до сегодня приберег. Теперь только бы продержаться до квартиры, а там и с катушек можно слететь с чистой совестью.

Подошел к парадной: Варя стоит, дрогнет под дождем, но не уходит, как будто ждет звонка на перемену, а без звонка – и пошевелиться нельзя. Как он про нее забыл-то? Совсем из головы вылетело. По-хорошему перенести бы съемку, но уже пообещал Ирме, да и эта – Варя из Норильска – вымокла под косым дождем. Куда ее такую отсылать? Проклятый день! Теперь придется отложить и вино, и стафф до вечера.

Ирма

Осень, 2002 год

В сентябре 2002-го Варя перебралась в Питер: подальше от домашних, поближе к неизвестности. Комнаты в общаге раздавали жеребьевкой: какой номерок вытянешь из бочонка, туда и селись. По четыре человека в комнате. Бумажные обои в засечках чужой довариной жизни, тумбочка со скрипучей дверцей, матрац с потускневшим пятном менструальной крови от прошлой хозяйки, выцарапанное на подоконнике под коллективным пыльным кактусом: «люболь». Запах подгоревшей овсянки и ядерная смесь из дезодорантов, духов и ацетона как стержень студенческого быта. А еще мелкокалиберные ссоры, задушевные кухонные разговоры ближе к полуночи, писклявое треньканье телефонов под подушками, непрекращающаяся зубрежка. Все это Варя наблюдала урывками, не успевая как следует примерить на себя роль первокурсника. Ирма с первых дней перетянула на свою сторону. Невозможно было сопротивляться ее красивой жизни, да и незачем.

Ирма опрокидывала в себя, как в красочную галлюцинацию. У нее на Рубинштейна стояла какая-то хитрая ловушка времени: то замедляла, то ускоряла, то пускала минуты по второму кругу. Варя с первых пар начинала скучать по Ирминому дому, по его волшебному разряженному воздуху. Там все как будто было немного не взаправду. С потолка шатром накрывала сонливая нерасторопность. И Ирма была ей под стать. Ходила всегда в шелковых платьях на бретельках: не то ночная сорочка, не то вечерний наряд. Ноги босые, плечи голые, остриженные перед клиникой волосы торчат в разные стороны, в руке какой-нибудь фреш. Неважно, который час, Ирма всегда «встала пять минут назад». Варя переступала порог и бесследно пропадала в безлимитных рассказах сестры о других странах, других людях, другой пище, и ничего – о себе. Ничего о том, как она связалась с наркотиками, ничего о передозе, ничего о клинике, ломках и группах поддержки. Голодно-сливовые синяки под глазами и сорок килограмм веса. Вот и все улики недавнего преступления.

– Мне так не по себе в этой хоромине. Яша, оставайся, поспим вместе. Что тебе делать в общаге? Ты сама говорила, там душевые забиты рыжими лобковыми волосами соседки! Если там что-то и процветает, то только хламидии.

Варя покорялась. Становилась гнездом, в которое легко помещалась Ирма в комбинезоне своей прозрачной кожи. Ребра выплескивались из сестры штормовыми волнами. Ключицы походили на выпуклые поручни в автобусе, за которые можно запросто ухватиться. Тазобедренные косточки торчали напоказ. Но все это не пугало. Ирма могла сколько угодно и как угодно умирать, только было внутри нее что-то такое, какой-то гарантийный талон с неисчерпаемым сроком годности.

– У меня столько жизней, сколько захочу, – хвастала она Варе не то с гордостью, не то с раздражением. – Вот тебе, слушай. Отец заблочил мне тут недавно карты. Мол, это меня воспитает. Устроил несанкционированный детокс головного мозга. Хотел, чтобы я под него прогнулась. Извините, хуй сосите. У него кроме бабок на меня ничего и нет так-то. А я когда еще в Швейцарии была, на меня одна врачиха запала, почти главная там у них. Алисия. Имя красивое, сама тоже ничего, хотя ей за сорок уже. Но в Европе женщины умеют за собой ухаживать, особенно богатые. Я уж не знаю, что она во мне такого открыла. Может, дочь у нее была на меня похожа? Понимаешь, Яша, женщины без какой-нибудь ебучей драмы не влюбляются. Всегда нужна предыстория, внутренний конфликт. Но не суть. Пока я ее пациенткой была, она только глазами штырила. А спустя месяц такими электронками завалила, я охренела. Хотела уже в бан ее, как тут отец со своим фокусом. До меня не сразу дошло, что делать. Даже на измену села, дура. Упала с небес на скалы. А потом – озарение. Пишу, Алисия, алмаз моей души, я тоже от вас без ума, кстати, вот номер счета. В тот же день перевела сколько просила. Нормальная тетка оказалась. Короче, нагнули мы моего папочку. Не вышло воспитания. Раньше надо было воспитывать, когда мама еще была жива.

На маме разговор всегда сворачивался, как прокисшее молоко. Ирма улыбалась спазмом, будто кто-то пускал по ее губам из проволоки ток. Потом смотрела на часы: «Пора спать». Засыпала быстро: в сорока килограммах энергия кончалась на раз. А Варя долго не спала. Все представляла себе эту заморскую Алисию и то, как она «штырит» взглядом Ирму, шествуя по коридору своих владений. Настоящая ли? Может, выдумка? Но Ирме незачем было выдумывать, она на Варю впечатления произвести не старалась. Резона никакого. Вот на звезд каких-то заезжих да – бывало дело. Извивалась, словно провод под напряжением в луже. Варя же ей никаких выгод не сулила, Ирма с ней оттого по-честному и общалась.

Темнота откусывает от спальни большими кусками, съедает все, кроме лица сестры с пересохшими губами. Разве было такое время, когда они засыпали в разных часовых поясах? Нет, Ирма всегда была рядом в виде шепота, доносящегося с кухни. А чем была Варя? Отрывками телефонных разговоров? Знакомым именем на почтовых открытках? Скучной обязаловкой по выбору подарка: «Вот деньги, придумай, что отправить Варе, ей скоро десять». А может быть, набившим оскомину примером: «С Варей таких проблем бы не было!» или «Наташа говорит, у Вари большие успехи в английском, ты бы тоже подтянулась!».

Стыдно было Варе Ирму о таком спрашивать. Ковыряться в детстве, как будто это важно. Как будто нужно подтверждение, что их не случайно столкнуло, потому что одна выехала на встречку против правил. Нет, мол, не так все было. Давно и намеренно их друг к другу вело. Нужно было Варе это глупое ощущение предначертанности, иначе все их сестринское превращалось в карточный домик: подует ветер – и конец. А Варя не хотела терять ничего из того, что касалось Ирмы. Ирма была все равно что химозный усилитель вкуса, без нее обычная жизнь уже не елась, да не жевалась даже.

Варя

Январь, 2019 год

По понедельникам в метро люди злее, чем обычно. В самую душу прожектором слепят воспоминания о домашнем комфорте, зомби-телеке и прочих привилегиях выходного дня. Под конец начинает даже казаться, что нет никакой системы пять на два, что, если вот прямо сейчас остановиться, еще будет шанс вернуть себе свою же жизнь. Прислушаться к себе настоящему и вдруг понять, как оно должно быть на самом деле. Но приходит понедельник и перерубает. Отключает от сети потенциальных возможностей. Втыкает вилку обратно в розетку условного «нормально». Никто и не сопротивляется, только желчи в начале недели выделяется в два раза больше.

Варя стоит всегда лицом к дверям «не прислоняться», спиной – к людям. В ушах – музыка. Вагон поругивается железной бранью, но летит. Сбрасывает людей на станциях, как карты. Тут же набирает новые. Где-то мухлюет. Где-то просчитывается.

Варя старается не думать, как сильно она отклонилась от заданного курса. Семь лет назад приехала в Питер, чтобы стать устным переводчиком. Иностранные языки давались Варе без уговоров. Школьницей она схватила английский с первого урока, еще за пару лет – проглотила полностью. Учительница – седовласая Мария Львовна – в старших классах взяла Варю под свое покровительство. Отшлифовала английский, залила фундамент под немецкий и французский. Больше не смогла – ушла по желанию нового директора, омолаживающего коллектив. Но Варе и этого хватило за глаза, чтобы поступить на бюджет. Отчаяннее всего радовалась мать и не переставая просила дочь сказать что угодно на звучащем перспективами заморском языке. В семье Яшиных верили в магически-пробивную силу английского. Не язык, а ключик ко всем дверям. Варя, пока сидела в снежной изоляции Норильска, тоже верила. А потом оказалось, что она не одна такая верующая. Первокурсников в СПбГУ в тот год набралось больше трех тысяч. И все чирикают на чужих языках, как в Норильске умела только Варя. А кто-то и того круче – уже побывал за границей и привез настоящий акцент, такой, что Варино произношение в сравнении – ширпотреб.

Дотянула универ до конца, вышла аж с красным дипломом. Вот только работать по профессии не получилось: перестала верить, что со своим невыездным топорным акцентом сможет без стыда открывать рот. Матери наврала все так, как та хотела услышать: про хорошую фирму, про практику языка, про заграничные командировки. Пусть хвастается подругам, утешается. А сама устроилась наполнять текстами бестолковые сайты: делать из просто людей – потребителей.

Так когда именно она оставила мечту стать устным переводчиком? Когда увидела масштаб конкуренции? Когда ее первый раз поправил преподаватель, а одногруппники за спиной засмеялись? Когда летом все уезжали по обмену, а она даже не заикалась: знала, денег дома нет и не будет? Когда те, кто уезжали возвращались в сентябре совсем другими, отесанными Англией, Америкой, Францией, Германией, а она по-прежнему ходила в занозах и шероховатостях Норильска? А может, гораздо раньше, еще даже до начала гонки, тогда, у Глеба на Думской?

Станция «Московские ворота». Пора выходить. Варя выжимается из вагона, семенит с остальными к эскалатору и выше – на выход из подземки, на воздух. Ее буднично встречают Триумфальные ворота, длинный язык Московского проспекта и газетный киоск. Варе налево – в сторону трамвайного депо.

Идет, не глядя по сторонам. Знает тут каждый угол: невольно вызубрила за три года. Идет быстро, торопится. Времени с запасом, просто руку в кармане жжет телефон со всеми Глебовыми новостями за семь лет. Варя пикает карточкой, турникет проворачивается, рабочий день начинается с этой самой секунды. Но бизнес-центр еще в полудреме, мигает заспанными лампами, похрустывает позвонками этажей. Варя поднимается на последний, еще пустой этаж. Садится на ступеньки у опечатанной двери и зажигает экран телефона.

Весь воскресный вечер просидела на кухонном полу, размазывая менструальную кровь по линолеуму. Вспоминала. В звуках, в запахах, в подробностях. Ничего не забыла. Семь лет назад мир придумал играть с ней в ассоциации, чтобы память строже помнила. Капелька крови – изнасилование, кислый запах железных монет – Глебово дыхание, чьи-то шаги за спиной – бежать, мужская улыбка – боль в промежности. Варя начинала думать об одном, а заканчивала всегда – Глебом. Даже среди прохожих каждый второй оказывался Глебом: кто больше, кто меньше.

Та летняя съемка семилетней давности намертво прилипла к Варе и тянулась сквозь года, как резиновая. Только Варя решала, что скинула с себя эту заразу, как тут же прилетал очередной флешбек. В гостях кто-то надевал тапочки: такие же носил в тот день Глеб. Кто-то кидал на стол ключи: такие же торчали в замочной скважине на Думской. Приземлишься наконец в настоящее, коснешься носочками земли, не успеешь даже обрадоваться, а тебя снова катапультирует в прошлое.

Каждый день с тех пор Варе было страшно. А вчера страх закончился. Выработал свой ресурс. За семь лет Варя израсходовала его весь. Вот так вдруг. Без предупреждений, мол, осталось 10 %: включить режим энергосбережения? Внезапно стало возможным посмотреть Глебу в лицо. Пока не в живое, а только в пиксельное. Разузнать, как он там за эти семь лет? Лучше ли? Богаче ли? Наглее ли? Такая едкая жажда завладела Варей. Хотелось знать все.

Снова открыла Инстаграм, который накануне пролистала взахлеб, боясь разглядывать. Сейчас не боялась, поняла: страшно было от неизвестности. И чем больше она Глеба заново узнает, тем спокойнее ей будет. Он раньше у нее за спиной стоял, зыбью дышал в затылок. Теперь она его напротив поставит, чтобы на виду был. А для этого все семь лет вскопает заново.

В шапке рабочего Инстаграма с фотографиями девушек разной степени обнаженности висела ссылка на второй аккаунт – личный. Варя пролистала в самое начало. Слово себе дала: вычитать и высмотреть все, даже если станет бить током.

Рабочий день шел тяжело, время издевалось – стояло на месте, как солдат на посту. В маркетинговое агентство, где Варя отбывала четвертый год строго офисного режима, пришел заказчик со свадьбами под ключ. Как обычно: пришел сегодня, а сайт нужен был еще вчера. Варя стругала для сайта контент: где написать, что написать, какую картинку вмазать. Писала про тамаду, а сама вся магнитилась к телефону. Зудило, хотелось есть Глебову жизнь половниками, а получалось только чайными ложками в перерывах. К концу дня уже ненавидела свадьбы, особенно – под ключ. Вылетела на улицу, отыскала глазами ближайшую кафешку и провалилась в безвременье. Очнулась от «Извините, мы закрываемся, оплатите счет». Оказалось: прошло пять часов и теперь полночь. Варя вышла на Московский проспект, вызвала такси и убрала телефон в карман. Больше гаджет рассказать ничего не мог. Варя залпом высосала из него всю информацию: и ту, что Глеб положил специально на всеобщее обозрение – нате, любуйтесь, хвалите, обсуждайте – и ту, что постарался спрятать, да не вышло. Завтра она решит, как распорядиться всем этим, а сейчас – спать. Глубоко, безотрывно, обморочно.

Глеб

Июнь, 2002 год

Варя открывает глаза. Комнату не узнает. Должна быть Ирмина роскошная квартира с высокими потолками, а тут какая-то постсоветская конурка. По зашарканному паркету перекатывается тополиный пух: налетело в открытую форточку. Светло, но время не угадать: в Петербурге царствуют белые ночи. Вагоны света, целые товарняки. Варя лежит, не двигается. В голове набухает что-то, давит изнутри на череп.

Вспоминает, как Ирма ее на вокзале встречала. (Первый раз за столько лет увидела двоюродную сестру не на аватарке, а живьем.) С поезда сразу на Невский, чтобы вдохнуть большой город, почувствовать его вибрацию. Вспоминает, как Ирма на собственной машине привезла ее на Рубинштейна, как показала гостиную и Варину комнату. Комната оказалась размерами с двушку в Норильске. Вспоминает, что ничего из увиденного не получалось осознать с первого раза. Сказочная Ирма, сказочный дом, сказочный город. Из реального только она – Варя и документы, которые она приехала подавать в СПбГУ в конце июня.

Вспоминает, как Ирма ее три для таскала везде с собой и представляла как “систер”. И от этого «систер» Варю каждый раз накрывала волна сверхудовольствия. В глазах мельтешило: Ирмины знакомые, летние веранды, сладкие коктейли с кубиками льда, какие хочешь десерты на огромных белых тарелках, новые платья – бери, что понравится – из гардеробной Ирмы. Ночью – музыка, кальяны, прогулки по каналам на чьем-то частном катере, утром – головная боль и отсыпалово.

Вспоминает, как Ирма стянула резинку с ее хвоста, распустила ей волосы. Как между делом протянула ей духи, которые утром Варя похвалила, и сказала – дарю. Как после этого “дарю” пробежалась по Варе взглядом детектива, приметила все неточности, асимметрии и дефекты, которые Варя сама про себя итак знала наизусть. Колючие локти эти с заплатками шершавой кожи. Слишком коричневые на белых скулах веснушки. Секущиеся светлые волосы, которые ровняла ножницами в ванной мама, а в парикмахерскую не пускала – испортят. Сутулые плечи в надежде спрятать растущую грудь – причину вечного стеснения. Добросовестно искусанные тонкие губы: один уголок ниже, другой – выше.

– Хочешь забыть себя такую навсегда, вот так, по щелчку?

– А так можно, Ирмочка?

Наконец вспоминает, как стоит под козырьком парадной на Думской, прячется от дождя. Но дождь косой, все равно достает до нее своими ласковыми стрелами, покалывает. Вот бы сбежать, пока еще не поздно. Почему ушла? Фотограф опоздал. Почему не дождалась? Не знаю. Нет, придется ждать, Ирма уже договорилась. Специально для нее договорилась, по-родственному, по-дружески, по-сестрински…

Варя ощущает, как противно намокает наволочка у нее под правым ухом от слез. В проеме видно входную дверь: железную, одноглазую. Шагов десять, максимум – пятнадцать. Поток теплого воздуха снова подбирает пух и гонит его под диван. Варя прислушивается, ощетинивается всеми рецепторами, пытается вычислить Глеба. Где он притаился? Откуда нападет? Неизвестность распускается в желудке колючим кустарником, царапает брюшную полость, прорастает выше – дерет гортань. Варя не выдерживает пытки ожиданием, садится, оглядывается по сторонам: пусто. Стаскивает с обогревателя лифчик, меняет гостевую футболку на мятое платье, встает и падает обратно. В голове кавардак: нет ни времени, при линии горизонта, ни ощущения пространства. Идти не получится. А ползти? Варя наклоняется к полу, чтобы стечь на него непослушным телом, когда в замочной скважине поворачивается ключ. Не успела. Пропала. Умерла.

– Встала? Вот и молодец! Засиделись мы с тобой вчера ого-го, – говорит Глеб сквозь правдоподобную улыбку. Запирает дверь, ключ оставляет в замке. Варя только за ключом и следит. В руках у Глеба картонный держатель с двумя стаканами кофе и бумажный пакет с чем-то мучным.

– Ирма все телефоны оборвала: мой на беззвучном стоял, твой – вообще сел. Да не бойся, я ей ночью написал – отмазал тебя. Обещала не ругаться. Сказал: заболтались с тобой, хуе-мое, а на такси не комильфо тебя одну посылать. В общем, систер дала добро остаться до утра. – Подмигивает, меняет уличные сандалии на тапочки.