скачать книгу бесплатно
В жерновах
Людмила Поликарповна Магеровская
Автор в своем замечательном романе «В жерновах» увлекательно и с большой любовью рассказывает о нелёгкой и прекрасной судьбе одной семьи из донского казачества. Книга написана живо, с глубоким знанием быта, обычаев, казацкого говора, характеров героев.Произведение, несомненно, привлечёт внимание широкой аудитории читателей, интересующихся прошлым Донского края, всех тех, кто ищет в прошлом ответы на нелегкие, а подчас и краеугольные вопросы, которые сегодня перед всеми нами ставит жизнь.
В жерновах
Людмила Поликарповна Магеровская
Корректор Виктория Станиславовна Азаретова
© Людмила Поликарповна Магеровская, 2023
ISBN 978-5-0060-1541-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Людмила Магеровская в своем замечательном романе «В жерновах» увлекательно и с большой любовью рассказывает о нелёгкой и прекрасной судьбе одной семьи из донского казачества. Книга написана живо, с глубоким знанием быта, обычаев, казацкого говора, характеров героев. В этом романе даны сенсационные исторические факты, которые ранее не были отражены в литературе и кинематографии. Произведение, несомненно, привлечёт внимание широкой аудитории читателей, интересующихся прошлым Донского края, всех тех, кто ищет в прошлом ответы на нелегкие, а подчас и краеугольные вопросы, которые сегодня перед всеми нами ставит жизнь.
Часть 1
Раиса стояла перед зеркалом, вмазанным аккуратно в печь, и расчесывала длинные черные, как смоль, волосы; ниспадая, они придавали её статной фигуре красоту и виличие русской красавицы.
В зеркале отражалось иконоподобное лицо: черные легкой дугой брови, серо-голубые с добрым блеском глаза, безукоризненно прямой изящный носик и слегка припухшие губы.
Взяв волосы в руку, туго закрутила их в казацкий куль и заколола гребешком, а затем присела на лавку, поглаживая брюхатый живот, тихо прошептала:
– Ну, чиво ты волнуися, моя кровинушка. Отпустят тваво папку, он же ни в чём не виноват.
Потом подумала: «Вдруг не отпустят? Он же Можаевского председателя взяли, дак он хоть один, как перст, а у меня пятеро птенчат да ещё шестой под сердцем. Ой, держись, Раиса, держись, не падай духом, господь бог с нами, он поможет, он не оставит детишек без отца. Они ж его так любють, аж больше, чем меня».
Одевая, коричневую юбку в мелкий белый цветочек и ситцевую синюю в горошек кофточку, туго обтягивающую бюст, глядела с тоской и жалостью на детей, спавших на соломе, застланной конопляным рядном.
Сегодня весь хутор узнает, что председателя совета Александра Павловича, дядьку Александра, как обычно все называли его, увёз «черный воронок». Кто посочувствует, кто позлорадствует (для хутора это большое событие, повод посплетничать.)
Завязав туго под подбородком белый ситцевый платок, она отпёрла деревянную запору на двери, вышла на баз. Сняла с плетня доёнку и пошла доить корову – кормилицу – единственное семейное богатство. Подоив свою любимицу Зорьку, она погнала её в хуторское стадо. Издали увидела, как соседи, выгнавшие коров, о чем-то судачат, размахивают руками. По мере её приближения стали расходиться, и на стойле остался пастух и кума Машка.
– Ну, чиво, девка, нынче заспалась, а усе думають, што и тебе, таво, черный ворон, у райцентр с мужем, – с издевкой прохрипел дед Наум.
Раиса хотела смолчать, но (теперь она сама и плетень и за плетнем, нужно всё самой отстаивать) громко выпалила:
– Я табе не девка, Наум Астахович, и кады надо мине сама поеду, сама, сама, сама! Понятно? – со злостью в сердце возразила Раиса.
– Ты послухай, чиво люди гутарють, нос не чистый у твоего мужа. Иво отца- кулака со своими отпрысками ишо в 28- ом у Сибирь этапом, а он тоже твой – то кулак, а в председатели – ишь умник, яблоко от яблони далеко не котица, – Наум поднял байдик и со злостью стукнул по земле и замолчал.
– Дядька Наум, у вас в лобу креста нету. Как будто вы не знаете, што у дядьки Павла аж семеро сынов работящих было. Они сами сабе работали, вот и купили кобылу и веялку. Господи, горемышные, за кобылу и веялку у Сибирь на погибель.
– Дядька Наум, табе тоже туды надо – выпалила кума Машка.
– Погоди, а пошто мине? – спросил Наум, открыв рот в недоумении.
– Пошто, пошто, а пото што вон и корова, и бугай, и телка годовалая. А за бугая скольки дерешь, штоб каждая корова обгулялась, а? Масла два кила, сена две коляски. Ишо не слыхала, што бугаи масло едять. Ха-ха-ха, – рассмеялась Машка.
– Не наравица, нихай твой Тихан свою корову сам осеменяеть, – сострил Наум.
– Ишь, дурень старый, додумался до чиво, птьфу, – плюнула Машка.
Раиса стояла и думала: «Этот старый дед и тот поддел, а что другие судачат, но я ни в чем не виновата перед ними, да и дети мои тоже. Выстоим тольки с божьей помощью. Надо сегодня усем крестики у нательное белье повшивать». Она заторопила куму Машку т. к. они жили почти рядом, а без неё она не хотела идти (идти вместе уже было привычка.)
– Кума, шо нам дядька Игнат чи бог, чи уласть? Болтун старый и усё. Пойдем, кума, хватить, – сказала Раиса.
Две кумы обмолвились коротким молчанием. Кума Машка обернулась назад, как бы замерив расстояние между ними и дядькой Наумом, осторожно начала разговор с поучительным советом.
– Кумочка, я ночь не спала, после того как «черный воронок» уехал ис кумом. За шо? За корову, за десять курей, за хату мазанку с дырявой соломенной крышей, за пятёх детей? Сволачи проклятые, он у 28—ом от отца и матери, от братов отказалси. Кума, а може обшиблись. Он на стойле бабы гутарили: хоть обшибка какаясь будя, то усёдно не вернится, будя идесь работать до последнего удоха. Оттуля и покойных не вязуть, там и хоронють. А как же ты с пятьюми, да и шестой вон лезеть уже с живота?
Раиса молчала, слушала и не слушала, она ещё и не верила до конца, что всё это произошло с нею. В её доме беда, в её семье – горе.
– Кума, послухай мине, чо я табе скажу, не прокормить табе одной шесть ротов, помруть они от голоду. От скоро родишь. А с колхозу ничиво не дадуть побояца, хоч Александра Павлыча усе любили и вважали. По людях ты не пойдешь, вот и голодовка. Я вот думаю, надобно их чи по людям раздавать, дак у кажного своих, а у кого нету, дак они их и не хочуть государству у притулки, дак при живой матери не бяруть. А чиво их мучить, как будешь печь топить, закрой задвижку – учадять, и тибе лекше. Они на энтом свете не будут голодной смерти ждать, безвинные душечки.
– Кума, господь с тобой, ты чиво гутаришь, чиво ты мине советуешь, о боже, боже, придумала советчица. Ты ж дочку мою Нюру крестила, чиво желаить родная кума. Нет, кума, буду землю грызть, буду от зари до зари работать, а дети подрастуть, помогать будуть, выживем. Кума, выживем, а детей я более своей жизни люблю, и не для того я их рожала, штоб над ними здиваца, ишь чиво придумала, чадом подушить. Да чи табе, бездетной пустой бабе, понять материнское щастя. Ну, кума, ну, совсем, дасть бог, к табе за миластынию не приду. Каждый свой крест несёть.– Раиса отвернулась от кумы Маши и свернула на другую стежку.
– Кума, кумочка, Раичка, прости, я ж хотела кабы табе лекше, – залепетала кума.
Раиса молча ускорила шаг и подумала: « Вот кума дак кума, пожалела, да бог ей судья».
С ужасом взглянула Раиса на свое сиротливое подворье, хата – мазанка под соломенной подгнившей дырявой крышей, сарай, плетённый из хвороста, обмазанный коровьим навозом, распадающийся в стороны, с трухлявой крышей. Баз опкопанный рвом, чтобы талые весенние воды с бугра, что был перед хатой, не стекали под хату и сарай.
«Как же они могли так поступить, он же для детей и семьи ни чиво не нажил, усё об колхозе и думал, завсегда тольки и гутарил: главное колхоз поднять, как колхоз будет богатым, то и колхозники заживут припеваючи у богатстве», – вспоминала Раиса рассуждения мужа.
Двенадцатилетняя дочка Нюра проснулась и потихоньку, чтобы не разбудить других, подошла к матери, цедившей молоко в первой комнатушке.
– Маманька, а папаньку скоро отпустять? – потирая глаза, спросила Нюра, «вылитая» Раиса.
– Не знаю, дочка, не знаю, но думаю, што не севодня, так завтра уже будя дома, – прижав одной рукой к себе дочку, поцеловала в голову.
– Мамань, а учора Коляшка и Ванятка сказали, што папаньку никогда не отпустять, потому што дядьки те, какие забирали были дюже злые, как собаки.
– Дочечка, приняси сюды крестики усех, они у прискрынку, у сундуке, ну што у той хате стоить, и там голка и нитки, усе сразу бяри, – приказала Раиса.
Нюра быстро все нашла и принесла матери. Раиса взяла крестик и чью – то рубашонку. Спереди, надрезав на вороте дырочку, она просунула крестик в дырочку и зашила.
– Дочечка, вот кажному, а ты знаешь иде чия рубаха, и ушивай, поняла?
Нюра кивнула головой и принялась за дело.
Раиса вышла на баз, где стояла летняя грубка. Возле печки лежали кучи сухой нехворощи, колючего перекатиполя и немного мелкого хвороста. Всё это накосили дети еще вчера.
Она поставила чугуны в прогары, в один налила воды для борща на обед, в другой – молока для затирки на завтрак. Засунув нехворощу и хворост в печку, чиркнула спичкой, печка стала похожа на маленький паровоз, хворост горел, потрескивая, из трубы и всех щелей шел дым. Раиса взяла две жмени муки, всыпала в воду и рукой замешивала до мелкой рассыпчатой крошки, а потом высыпала в закипевшее молоко, помешивая деревянной «веселкой». Затирка, пахнущая дымком, была аппетитной и вкусной, и дети ели её с удовольствием почти каждый день.
– Нюра, затирка уже готова, иди, разбуди ребят, нихай устають. Раиса схватила тряпкой чугунок и понесла в хату.
– Маманя, я вшила крестики, а удруг у школе проверють и найдуть? Наш папанька коммунист, и тогда его точно не отпустють оттуды. Дома мы ж молимся, молитвы знаем. А ишо и у комсомол мине не примуть, – запереживала Нюра.
– Нюра, крестик от усех врагов и болезней охороняить, а у пионеры и комсомол примуть, туды усех принимають. Я пойду картошку на борш зараз чистить, а ты усех буди и наливай у чашку затирку, нихай остынить.
Нюра зашла в комнату, где спали дети.
– Дуняшка, ты уже проснулась. Умница! Ванюшка, Коляшка, Васятка! А ну вставайте! Маманька уже затирки наварила. Васятка, а ты чиво плавал? Ах, ты ж маленький плавец, чуть у речку не уплыл! – Нюра поцеловала трёхлетнего Васятку, взяла на руки и понесла на улицу умываться к кадушке с водой. Коляшка, Ванюшка и Дуняшка побежали на перегонки к кадушке.
Умывшись, они чинно стали перед иконами, прочитали «Отче наш» и утреннюю молитву и расселись по лавкам, каждый на свое место, и каждый взял свою деревянную ложку, и начали «сёрбать» затирку за обе щеки. Наевшись, перекрестились и побежали благодарить мать за еду.
Раиса ласково глянула на своих отпрысков.
– Молодцы мои детки, на здоровье, а таперича слухайте какие дела вам надо сделать. Коляшка и Ванюшка – нанесите воды в кадушки корове, в кадушку к печке и полейтя капусту. Нюра, садись реж яблоки, вон у сапетке лежать, а ты Дуняшка, гляди Васятку, возьми метелку и подмети возля порога и печки.
Дети ещё не успели приняться за дело, как Дуняшка первая увидела деда Осипа, идущего к ним. Семидесятилетний высокий дебелый казак с седой головою, но черными бровями и ещё блестящими голубыми глазами. От него исходила неведомая сила, энергия жизненного равновесия и уверенности. Сняв шляпу, он поклонился.
– Ну, здорово ночевали, дочка, здорово унучата, – здороваясь, вытаскивал узелок из кафтана. – Вот вам гостинец, – и всем раздал по кусочку сахара – рафинада.
Поблагодарив деда за гостинец, тут же захрустели, причмокивая лакомством.
– Дочка, горе пришло не тольки к табе, но и к усем нам, Ивана ж нашево, твого брата, учора забрали уместе с Александром. – Дочка, я кады ишёл сюды зашёл к бригадиру, он даеть двуколку, поедем у Тарасовку. А за дитями зараз Наталья придёть и приглянить. Ты одевайси, а я пошёл у бригаду. Зараз 7 часов, к обеду будем у Тарасовке, – глядя на карманные часы сказал Осип.
Раиса обрадовалась приходу отца, а особенно его решению.
«Да, надо ехать, надо все узнать», – подумала она и метнулась к сундуку вытягивать выходную одежду: тонкую кашемировую юбку черного цвета и голубую маркизетовую кофточку в мелкий темно – синий цветочек, все это она еле натянула на себя. Она подумала: «вот только бы не разрешиться в дороге», дорога аж 40 км. туда». И она прихватила тряпок, свивальник и полушалок, на всякий случай.
Отец вернулся быстро. На двуколке сидела сестра Наталья.
– Здорово, нянька, здорово, племяши, – обняв сестру Раису, Наталья кинулась расцеловывать детишек.
– Наташа, борщ с грубы отняси у погреб на сходцы, а то ишо заиграить, – попросила сестру Раиса.
Постный борщ, затолченный старым салом, пах на весь двор вкусным ароматом.
– Ну, Раиса садись, а ты, Наталья, иди с дитями делом занимайси.
Дети стояли возле двуколки, а старшие – Коля и Ваня пытались гладить кобылу Лыску. Когда Раиса уселась, дед скомандывал:
– Унуки, отойдите от кобылы и слухайтесь тетю Наташу. Перекрестившись, он дернул за вожжи. Но – но, Лыска! И двуколка покатилась.
По хуторской пыльной дороге они ехали медленно, здороваясь и кланяясь проходившим и стоявшим хуторянам.
Выехав за хутор на профиль, Осип поддернул Лыску, и та, потряхивая ляшками и крутя головой, довольная, побежала рысцой.
Августовское солнце после Смоленской и двух Спасов ещё хорошо припекало, серо-коричневая выжженная степь, покрытая ещё не упавшим сухостоем, да лишь кое – где полянки розовых сухих невянушек украшали скудный пейзаж.
Взлетающие жаворонки, щуры, сороки да вороны своим разноголосием оживляли, умершую до осенних дождей, степь.
Белые редкие облака украшали высокое безукоризненно голубое бездонное небо.
Осип поднял голову вверх, как бы вглядываясь в небесное царство, учтиво перекрестился.
– Господи милостливый, спаси и сохрани усех – и детей моих, и сродственников, и другов, и недругов. Отведи от них болезни, смерти, и нападки врагов ихних. Скольки уласть Советов принесла горя, скольки смертей. За кусок каменюки,
за лошадь сничтожили какие семьи, и счас, начали хватать не угодных. Казал Ивану: «Сынок, уремя смутное, сними рясу и в учётчики пойди, чи у булгахтеры.» Дак не, не могу по божьему велению, а таперича у руках дьявольских страдаить. А от Александр Павлыч коммунист – председатель и усем наравился и угождал и властям, и народу, а таперича… Неужто так и будя, покуда усех нас не перещёлкають? Как ты морокуешь, дочка?
– Папаня, уместо дожжу кровь и слезы льются на нашу землю. Бог милостлив и он спасеть нас от дьявола. Дети он у книжках читають, што будя кадась дюже хорошо, да чи доживем мы? – вздохнула Раиса.
– А как по библии, дак, энто народ бесица перед концом света. – Глянь, дочка, он лиса с лисинятами побегла. Гутарють, уредная тварь, а я вот думаю, што она и мышей, и сусликов скольки ловить. Если лис сничтожить, то мыши и суслики на полях увесь врожай съедять.
– Папань, а чиво это на станции Чеботовке, ну вон большое здание с кирпича? – увидела Раиса, когда поднялись на бугор перед станцией.
– Аа, энто леватор, туды зерно вязуть с усех хуторов, поняла куды наше зерно ссыпають, – разъяснил Осип. Осип занал все полевые дороги до райцентра Тарасовки и повернул Лыску влево на полевую дорогу, сказав при этом: – «Поедем через Донской скакун по балке.» Опустившись в зеленеющую балку, они подъехали к кринице, обложенной камнями. Осип взял железную кружку, набрал воды и дал дочке.
– Раиса, ну как водица? Тут такая вода, што пьешь и пить хочеца, – нахваливая воду и снимая уздечку с Лыски, сказал – Пей, Лысуня, дальше такой воды уже не будя.
Он гладил лошадь по спине, пока она пила воду.
– Папаня, вода дюже хорошая, а как бы хорошо ишо поел, дак ишо б луче была, я ж ишо не завтрикала, аж под ложечкой сосёть, – пожаловалась Раиса.
– Дак давай перекусим, мать положила харчей. И он достал узелок, где была картошка в мундирах, сало, порезанное ломтиками соленые огурцы и бутылка молока.
– Пока мы перекусим, нихай и Лыска зелёной травички подъесть.
Справившись с трапезой, отправились в путь. Впереди завиднелись табуны лошадей, пасущихся по широкой зеленой балке.
– Папаня, как много тут коней, – удивилась Раиса.
– Дочка, дак энто ж Донской скакун, тут завсегда много их, тут разводють на усякие нужды: и на колхозные работы, и на военные, и у конницу. Тут дюже хорошее место, балок много, травы много. Хорошо им тут. Осип любил коней, и пока виднелись табуны, он не отрывал глз от этих грациозных и мускулистых помощников человека.
Проехав Донской скакун и хутор Красновку, Осип вытащил часы из кармана и, взглянув на них, положил в карман.
– Вот, дочка, почти 12 показывают «трофеи», через часок завиднеется и Тарасовка.
Райцентр находился в пойме реки Белой. С крутого правого берега было видно все как на ладони, железнодорожный вокзал, стоящие и движущиеся поезда, прямые улицы с выбеленными хатами, накрытыми черепицей. И центр – с белой церковью, украшенной блестящими куполами, с небольшим количеством больших домов из красного кирпича, а внизу, сразу перед вьездом в поселок, виднелись разработки мергеля, камнеломня, цементный завод, кирпичный завод.
– Вот табе и хохлы, могуть жить и без городов, он скольки работы, выбирай, иде луче платють, а казаки за землю цыпляютца, а проку?
– Папань, а чиво тут казаки не живуть? – спросила Раиса.
– Тут по – хохлацки варнякають, ишо и при царе, да ишо мой отец, твой дед Поликарп Якимович, сказывал: хохолы народ мускурный, смыкалистый, а бы где не селяца – по селам большим да по городам, а казаки – по хуторам да по станицам.
– Папань, ну куды ж нам у тюрьму ехать, чи ишо куды? – рассматривая по сторонам спросила Раиса.
– Чуток проедим, и будя тюрьма, спросим там, а коли надо, поедем у НКВД, я знаю где, там у центре и милиция, и военкомат, и суды, и прокуроры, и усе наш хлеб едять, крестьянскую кровушку пьють. Там, у центре, иде уласть крутица у во всех мужиков рожи жирные, красные, пинжаки новые, сапоги, у гармонию сложенные и со скрипом, а крали белой глиной мордяшки намазывають, губы бураком натирають, без подшальков волоссями короткими, как апосля тифу, мотыляють да ишо у тухлях на каблуках и задами крутять. Эх, дочка, у них совсем другая жизня, на хутор кабы их да у ярмо уместо быков, да цоб – цабэ, тады б они узнали, какой он, хлеб, соленый чи сладкий. Не ровня они нам.
Проехав немного по узким улицам Тарасовки, они приблизились к серому забору, по верху обтянутому колючей проволокой, в конце забора стояло двухэтажное здание с опозновательной табличкой «Тюрьма».
– Ну вот, дочка, приехали, тюрьма. Но-но, Лыска, он под уто дерево, там тебе не будя жарко, отдохнуть табе надобно, – и он хорошо привязал ее за крепкий торчащий сук. – Ну што, дочка, пойду я. Он достал часы глянул и сказал:
