Вечное

– Неважно кто победит, розовое джерси ему носить нельзя. Только подумайте! Розовая? – хохотнул Альдо.

Марко прежде уже это слышал. Муссолини не так давно объявил, что розовый – немужественный цвет, чем смутил и фашистов, и tifosi.

– Цвет не главное, – усмехнулся отец. – Достижения – вот что важно. Верно, Марко?

– Да, папа.

– Знаешь, Марко, я сегодня стоял у окна и смотрел, как ты свернул на мост. Ты опоздал к ужину.

– Прости, папа.

– Я не о том. – Отец положил мощные руки на стол и напряженно уставился на Марко. – Ты ехал очень хорошо. Держал курс. Даже набрал скорость. Ты меня удивил.

Прерывать отца Марко не стал, однако нутро у него меж тем завязалось узлом.

– И что случилось с кошкой, я тоже видел. Она перебежала тебе дорогу, но ты не потерял ни секунды. Пора приниматься за тренировки всерьез. Представь, чего ты добьешься, если будешь заниматься по моему режиму, сынок. Однажды ты наденешь maglia rosa[21]! Ты выиграешь «Джиро» – главную гонку Италии. И займешь свое место в истории велоспорта.

– Не так уж я хорош, папа, – ответил Марко, потому что победы в велоспорте он хотел меньше всего.

– А я думаю, ты на это способен. У тебя это в крови.

Альдо нахмурился:

– А как насчет меня, отец? Я очень много тренируюсь.

Тот повернулся к нему:

– А тебе я говорил: ты не наращиваешь мускулатуру как следует. Скорость не растет. Наверное, ты недостаточно усердно тренируешься.

– Я стараюсь.

– Тогда продолжай в том же духе. Докажи, что я ошибаюсь. В любом случае двое лучше одного. Тренируйтесь вместе. – Отец снова повернулся к Марко: – Сынок, сегодня ты приступаешь. Ясно?

– Да, папа, – ответил Марко, у которого выбора в этом вопросе не было.

Глава третья

Сандро, май 1937

Сандро в одиночестве сидел за обеденным столом. В окно проникал ночной воздух, хрустальная люстра озаряла приглушенным светом тетрадь юноши. Семья только что поужинала, и Сандро следовало бы позаниматься, но все мысли его были только об Элизабетте. Он не понимал, как можно думать о чем-то другом, когда ты влюблен. Он был потрясен – ведь люди испытывают это каждый день. Его никогда в жизни не переполняли столь сильные чувства. Развитый интеллект позволял ему много думать, но, возможно, до сих пор он недостаточно чувствовал.

Его преследовали воспоминания о том, как он поцеловал ее там, у реки. Волнующая близость ее тела – совсем рядом, как никогда раньше. Сандро любил в ней все, особенно то, как она к нему относилась. Когда все узнали о том, как он умен, с ним стали обращаться иначе – к добру ли, к худу ли. Учителя его обожали, но одноклассники считали чудаковатым. Элизабетта не делала ни того ни другого. Сандро с самого начала нравился ей таким, как есть, поэтому с ней он мог оставаться собой.

Сандро посмотрел в окно. Симоне обосновались в одном из домов, что выстроились вдоль элегантной Пьяцца Маттеи на севере гетто. Их квартира располагалась на третьем этаже по диагонали от изысканного Палаццо Костагути, так что Сандро мог видеть в окно своих соседей. Джованни Ротоли делал за столом домашнюю работу, а этажом ниже Нардуно – пожилая пара – читали газету. По вечерам в гетто обычно стояла тишина, которую нарушало лишь журчание воды в Fontana delle Tartarughe – Фонтане черепах.

Сандро нравилось жить в гетто – древнейшей еврейской общине в западном мире. Община была основана почти две тысячи лет назад, когда Иерусалим покорился императору Титу, который разграбил Храм Господень и забрал евреев в Рим – в рабство.

В честь взятия Иерусалима рядом с Римским форумом была возведена Триумфальная арка Тита: гои считали ее грандиозной, а многие евреи – символом рабства. В 1555 году построили гетто, и папа Павел IV приказал окружить этот район стенами с воротами, запираемыми на ночь, и охраной, за которую община должна была платить.

В то время в Риме проживали тысячи евреев: всех их обязали носить желтые символы на одежде и жить в гетто, где было приблизительно сто тридцать домов, занимавших несколько городских кварталов; они покрывали менее трех гектаров, или семи акров[22]. Этот район считался самым неблагоприятным в Риме: он находился в низине, которую каждую зиму затапливал Тибр, неся с собой малярию и прочие болезни. Узкие и темные улицы гетто пропускали недостаточно света и воздуха. У ворот были построены церкви, и евреи были обязаны посещать проповеди, где их убеждали обращаться в христианство.

В 1870 году Рим вошел в состав объединенного государства Италия, и в 1888 году стены гетто снесли, а евреям разрешили его покидать. Гетто очистили, а вдоль берегов Тибра возвели насыпь, чтобы предотвратить наводнения. В 1904 году была освящена великолепная Большая синагога – Tempio Maggiore – с квадратным куполом, выделявшим храм из сотен храмов с круглыми куполами. Поговаривали, что синагога была спроектирована как самое высокое здание в Риме, – ведь базилика Святого Петра находилась в Ватикане; синагога стала духовным домом общины. Многие римские евреи по-прежнему обитали в гетто, хотя те, у кого имелись средства, предпочли переехать. Дом Сандро принадлежал роду его отца на протяжении многих поколений, так что Симоне никогда и не помышляли о переезде, однако семейство жило гораздо лучше соседей.

Мысли Сандро оборвал спор, доносящийся с кухни: препирались мать и его сестра, Роза. Отец, Массимо, был у себя в кабинете; Сандро слышал, как он прикрыл дверь. Роза служила переводчицей в британском посольстве и умела спорить на пяти языках. Сестра внезапно вылетела из кухни, на бегу приглаживая блестящие темные волосы. Она была красавицей – с выразительными карими глазами, прямым носом и губами, что казались очень пухлыми, особенно когда Роза красила их помадой. Она была на десять лет старше Сандро и всегда одевалась по моде: сегодня она надела синий костюм с тонким пояском.

Роза огорченно посмотрела на младшего брата, сидевшего за столом.

– Она меня с ума сводит!

– Что стряслось?

– Я хочу уехать в Лондон. – Роза подошла к столу и села. – У меня отпуск, тратить я буду свои деньги, но она мне все равно запрещает. Я уже взрослая и могу сама решать!

– Если взрослая, зачем спрашиваешь разрешения?

Роза помедлила в нерешительности.

– Если я уеду, она разозлится.

– Она успокоится. В итоге вы всегда миритесь.

– Может, ты и прав.

– Я знаю, что я прав.

Роза посмотрела на его тетрадь.

– Над чем трудишься? Я это пойму?

– Нет. – Сандро стало любопытно: может быть, Роза посоветует что-то насчет Элизабетты. – Если честно, то я почти ничего не успеваю. Я влюбился.

– Ты еще мал влюбляться!

– А ты слишком взрослая, чтобы отпрашиваться у мамы.

Роза засмеялась:

– Но ты такой серьезный. Не похож на счастливого влюбленного.

– Что может быть серьезнее любви? – Сандро не стал добавлять, что Элизабетта – девушка, к которой следует относиться серьезно. Вряд ли сестра его поймет, ведь цинизм – ее конек.

– Ладно, ну и в кого же ты влюбился?

– В Элизабетту. – Сандро нравилось произносить ее имя.

– Да вы с ней и с Марко как три мушкетера. Ты обращаешься с ней как с одним из мальчишек. – Роза посмотрела на него как на помешанного. – Думаешь, женщинам такое нравится, гений?

Сандро сомневался, что кто-то вообще был гением в отношении женщин, кроме разве что Марко.

– Так что скажешь? Дашь совет?

– Конечно. – Роза подалась ближе. – Начни вот с чего: похвали ее прическу или платье, скажи, что она красивая. Так ты заложишь фундамент, и она будет к тебе более благосклонна. Только не говори все сразу. Растяни на несколько дней. Пусть любовь сама все сделает.

– Говоришь так, будто это какая-то магия.

– Ну, в каком-то смысле так и есть. И подари ей что-нибудь. Что ей нравится?

– Читать газеты.

– Я о другом – более романтичном, цветы например.

– Книги – это еще как романтично. Она любит читать.

Роза закатила глаза:

– Ладно, книгу. А потом, когда ты все это сделаешь, скажи ей, что любишь, и поцелуй.

Сандро не знал, что сначала нужно что-то дарить, а уж потом – целовать. Очевидно, существовали какие-то правила, как в математике, и он нарушил порядок действий. Сандро чувствовал себя глупо, и это ощущение ему не нравилось.

– А вдруг я останусь для нее только другом?

– Не теряй надежды. Твои чувства изменились, может быть, и ее чувства тоже.

– А если ей нравится кто-то другой?

Роза тепло улыбнулась:

– Это невозможно. Разве есть кто-то лучше тебя?

– Марко.

– О нет. – Улыбка Розы увяла. – Марко она тоже нравится?

– Марко лучше меня, да?

Роза расхохоталась.

– Нет, я пошутила!

– Правда?

– Правда.

Сандро ей не поверил, но расспрашивать перестал.

Глава четвертая

Марко, май 1937

Марко ехал на велосипеде позади своего брата Альдо, который поворачивал на набережную Тибра; вечер выдался прохладный. Проспект был забит машинами, и Марко не понимал, зачем брат вырвался вперед. Они всю жизнь тренировались по традиционной методике, поочередно крутя педали друг за другом в воздушном потоке, чтобы сберечь силы. Дыхание Марко стало прерывистым, бедра горели. Если ему тяжело, Альдо, должно быть, едва жив.

Марко ускорился и догнал брата.

– Полегче, Альдо!

– Нет! – Тот как бешеный крутил педали. Пот заливал ему лицо и пропитывал джерси.

– Да что стряслось? Остановись!

– Отвяжись! – Альдо поднажал, Марко тоже. Они неслись вместе – брат рядом с братом, состязаясь друг с другом в скорости.

Марко вцепился в руку Альдо, велосипеды вихляли как безумные, но Марко был сильнее, он крепко держал брата, заставляя того замедлить ход. Велосипеды резко остановились бок о бок, мимо промчался поток машин.

– Да что стряслось? – сердито прокричал Марко. Он склонился над рулем, пытаясь отдышаться, во рту остался привкус выхлопных газов.

– Я не хочу ездить с тобой! – Глаза Альдо в свете фар вспыхнули гневом.

– Потому что папа так велел? Я не виноват! Я не хочу участвовать в гонке!

– Все это знают, кроме него!

– Так я-то при чем?!

Альдо тяжело вздохнул:

– Слушай, Марко, не хотел я говорить, но на самом деле я не тренируюсь по вечерам. Просто притворяюсь. Вот почему у меня ничего не выходит.

– Ты о чем? – ошарашенно спросил Марко.

– Мне надо в другое место, а ты все портишь. Я не могу с тобой сегодня поехать.

– Что ты несешь? Куда собрался?

Альдо нерешительно помедлил.

– У меня есть женщина.

– У тебя, мистер Застенчивость?! – Марко изумленно расхохотался. – Браво, Альдо. Ты слишком долго был одинок, брат!

Настроение Альдо не улучшилось.

– Она замужем.

– Замужем? – взволнованно повторил Марко. Альдо и прежде разбивали сердце, ведь он был чересчур замкнутым, чтобы добиваться своего, а его единственная любовь оставалась неразделенной. Когда у брата дело доходило до общения с противоположным полом, он вел себя как простофиля, и ревнивых мужей было предостаточно.

– Не вздумай об этом трепаться. Маму и папу это прикончит.

– Точно, – кивнул Марко, мать он хорошо знал. Никаких новенн[23] не хватит.

– И давно ты с ней вместе?

– Где-то с полгода. Мы познакомились случайно, на улице. Муж у нее в ночную смену работает, так что мы можем видеться только по вечерам.

– Ты ее любишь?

– Очень сильно. Сложно держаться от нее подальше, любовь сильнее меня.

Марко те же чувства питал к Элизабетте. Она с детства была частью его жизни; если бы его спросили, когда он в нее влюбился, Марко бы ответил: это случилось в одиннадцать лет. Она упала ему на руки во время игры в футбол, он неожиданно ощутил тепло ее прикосновения, и его с головы до пят будто пронзило электрическим разрядом.

Альдо поерзал на сиденье велосипеда.

– Я поеду к ней. Встретимся на мосту в половине одиннадцатого. Приедем домой вместе, и никто ничего не узнает. Пока.

– Пока. – Марко со смесью гордости и тревоги смотрел вслед брату, пока не потерял из виду его белое джерси.

Глава пятая

Альдо, май 1937 

Покинув Марко, Альдо помчался по Виа-дей-Черки, удивляясь тому, что младший брат поверил в правдивость его истории. Врун из него был никудышный, ведь до сих пор Альдо и врать-то не приходилось. Однако он знал, что Марко поверит – поскольку тот сам был влюблен. Но Альдо был совсем другим, и пусть ему не везло с женщинами, он считал, что любовь бывает разной. Любовь к Богу, любовь к родине. В нем было нечто большее, чем думали все члены его семьи. Он шел собственным путем, ставки все повышались, раньше он такого себе даже не представлял. Точка невозврата осталась далеко позади.

Альдо покрепче ухватился за руль и покатил на юг, к тихим окраинам города. Поток транспорта уменьшился, стало больше зелени и деревьев, а потом появились густые заросли. Стало темно – ведь уличных фонарей тут не было, а естественного освещения уже не хватало; у Альдо на лбу выступил пот. Юноша полной грудью вдохнул воздух, который пах травой, сеном и навозом. Проехал мимо Circo Massimo – Большого цирка, пустынного в такой поздний час, и, сохраняя прежнюю скорость, оставил позади развалины терм Каракаллы[24], темные громадины во мраке.

Вскоре он добрался до Аппиевой дороги[25], самой древней дороги в этом древнем городе. Движения здесь было меньше, однако ехать на велосипеде опасно – приходилось следить, чтобы колеса не застряли между булыжниками, сама дорога была узкой и предназначалась для пешеходов, лошадей и даже колесниц. Над головой простирались ветви деревьев, Альдо в темноте едва видел путь. А позже тьма сгустилась, поблизости не было ни домов, ни прочих строений. Если бы не лунный свет, Альдо даже не разглядел бы, куда направляется.

Его джерси промокло, бедра жгло, сердце гулко стучало в груди. Альдо не сбавлял темпа, хотя ветер здесь дул сильнее, а подъем был круче. Он добрался до просторного открытого выгона рядом с карьером по добыче pozzolana – вулканической породы и помчался через выгон по грунтовой дороге. Альдо заметил заросший овраг, у которого росло одинокое дерево, – это и было назначенное место.

Он подкатил туда, спрыгнул с велосипеда, достал из сумки под сиденьем фонарик и включил. Раздвинул заросли и увидел другие велосипеды: те лежали на земле замаскированными. Оставил свой рядом и прикрыл ветками – в этой сельской местности предосторожность излишняя, но рисковать не стоило. Альдо отсчитал тридцать шагов на юг, освещая путь туда, где за ветками был спрятан вход. Он отодвинул их, и показался туннель – не слишком большой, места едва хватало для человека.

Он присел на корточки и забрался в туннель, прикрыв за собой вход. Альдо включил фонарик, освещая себе дорогу; туннель был проделан в земле и вел в древние катакомбы первых христиан, подземное кладбище с тысячами могил, настоящий necropolis – город мертвых. Одни входы были известны всем, другие – нет, так что лучше места, чем катакомбы, для тайных встреч не отыскать.

Альдо полз на карачках по туннелю, спускаясь все дальше и дальше. Добравшись до дна склепа, он оказался в узком проходе с утоптанным полом. Здесь воздух был прохладнее: Альдо во влажном джерси озяб; из уважения к священному месту он осенил грудь крестным знамением. С обеих сторон на стенах располагались loculi – погребальные ниши прямоугольной формы, выдолбленные в tufo – туфе, серовато-красной вулканической породе. Они высились от пола до потолка, то есть весь проход был выложен останками первых христиан, завернутых в саваны, закрытых в нишах, которые после были запечатаны известью. Тут и там виднелись короткие захоронения – детские.

Альдо поспешил вперед по пробирающему до костей холодом лабиринту. Явившись сюда, он взял собственную жизнь в свои руки. Ему исполнилось девятнадцать – достаточно взрослый, чтобы следовать зову сердца, пусть даже оно вело его по темному туннелю. Альдо вступил в ячейку пламенных антифашистов, которые выступали против режима, и таким образом стал врагом государства. Италия кишела стукачами, и всем было известно: тайная полиция Муссолини, ОВРА[26], безнаказанно арестовывала, пытала и убивала инакомыслящих. Альдо старался быть таким сыном, каким хотел видеть его отец, – спортсменом и фашистом, но он сомневался в партии с самого ее зарождения. Однажды, когда он был младше, Альдо шел с отцом по делам, и они увидели, как на улице чернорубашечник избивает сапожника просто за то, что тот над ним пошутил. Отец сказал, мол, в партии есть «бандитские элементы», а Альдо задумался: головорезы – это исключение или правило?

Он заметил, что в школах стали выдавать другие учебники, теперь в них печатали только пропаганду; Муссолини опустил цены на радиоприемники, чтобы его речи могли слушать повсюду. Партия держала курс на ультрапатриотизм, воспевала Рим, Romanità, и Италию, Italianità, и это тоже тревожило Альдо. Он верил не в превосходство одной расы над остальными, а в то, что все люди – возлюбленные дети Господа. Альдо разделял глубокую веру матери, потому он пришел в ужас, когда понял, что фашисты следуют за Муссолини, как за самим Христом, называя его Il Duce[27] и заменив десять божественных заповедей фашистскими декалогами[28].

Ни один смертный не сумел бы стереть Господа из сердца Альдо и из его души. Он видел, как Муссолини пришел к власти, и с каждым днем парень чувствовал себя все хуже, на сердце поселилась тяжесть; Альдо казалось, что он живет не поднимая головы, и наконец он понял: пора встать и начать сражаться за любимую страну.

Он продолжал пробираться по лабиринту, а приблизившись к остальным, услышал, как отдаются эхом их голоса – смесь разных говоров, ведь они приехали сюда со всех концов Рима и окрестностей. Они встречались уже около полугода, однако на случай слежки меняли места явок.

Альдо, влекомый благой целью, ускорил шаг и поспешил к свету в конце коридора.

Глава шестая

Элизабетта, июнь 1937

Утреннее солнце еще только заглянуло в ставни, а Элизабетта уже проснулась. Она гладила своего кота Рико. Мордочка у него была очень пропорциональная: не слишком длинный нос, зеленые, как воды Тибра, глаза, и пасть, из которой иногда выглядывал клык – доказательство его свирепости. Великолепный мышелов, Рико порой кусал и хозяйку, хотя и без злого умысла. В остальном он милостиво принимал ласки, поскольку считал себя самой важной персоной в мире Элизабетты, а возможно, и во всей Италии.

Элизабетта поднялась с постели и сбросила ночную сорочку, помедлив, чтобы оценить, не подросли ли груди. Она обхватила их ладонями, будто взвешивая. На ощупь те были приятными и мягкими, а еще потяжелели, и это ей нравилось. Элизабетта помнила: когда груди только начали расти, они напоминали оливки под кожей, потом увеличились до размера абрикосов, затем лимонов и, наконец, стали как мандарины. И уж конечно, эти плоды были достаточно сочными, чтобы оправдать ношение бюстгальтера.

Она надела форму, затем открыла ставни, вдыхая аромат звездчатого жасмина, который оплел стену. Ее окно выходило на задворки, из него открывался вид на маленькие палисадники, заставленные растениями в горшках, где пышно кустились цветы и травы. Элизабетта обожала цветы и хотела, когда станет взрослой, завести маленький садик, чтобы Рико мог жевать там петрушку.

Небо было ясным, с востока над рекой, над гетто, вставало солнце. Элизабетта знала, что Сандро сейчас тоже поднимается, и ей стало любопытно, думает ли он о ней после того поцелуя. Странно, но с тех пор между ними ничего не изменилось. Марко тоже вел себя как обычно, но, казалось, больше интересовался Анджелой, чем ею, Элизабеттой. Она задумалась, стоят ли мальчики такой головной боли.

Элизабетта вышла из спальни и отправилась на кухню; по пятам за ней следовал Рико, держа хвост, будто восклицательный знак, трубой, – ведь все кошки разбираются в знаках препинания. Он запрыгнул на стол, а хозяйка подошла к холодильнику, которым семья обзавелась после смерти старика из квартиры сверху. Элизабетта нашла банку сардин, наколола на вилку пару рыбин, переложила на тарелку и стала разминать серую жирную мякоть и хрупкие косточки.

Она поставила вариться кофе и достала fette biscottate – сухари. Элизабетта ела, пока Рико жевал и мурчал, издавая звуки, подобные тем, что издает стиральная доска, когда об нее трут одежду. Сварился кофе, Элизабетта выключила плиту и разлила его по чашкам для отца и матери.

– Мама, кофе готов! – крикнула Элизабетта, и мать торопливо вошла на кухню, собираясь на урок пения.

У Серафины, матери Элизабетты, было лицо в форме сердечка, необыкновенные голубые глаза, необычайно изящный нос, высокие скулы и маленький рот. Карамельно-каштановые локоны она убрала в свободный узел, тонкое платье облегало прелестные изгибы ее тела.

Художница, ошеломляюще красивая, как натурщица, – ею она когда-то и была, именно так Серафина познакомилась с отцом Элизабетты, позируя ему на уроках живописи. Она по-прежнему держалась словно женщина, которая знает, какое впечатление производит на мужчин, хотя в последнее время ее тревожило появление морщин, и Серафина часами держала у уголков рта холодную тряпицу, надеясь предотвратить старение. Ее недовольство их жизнью было таким ощутимым, словно оно уже стало членом их семьи.

– Доброе утро. – Элизабетта передала матери чашку с кофе.

Мать отпила его и поморщилась.

– Горячо!

– Мам, я считаю, мне нужен бюстгальтер. Мы можем…

– Нет, говорю же тебе, не нужен. Хватит просить. Когда я была в твоем возрасте, грудь у меня была в два раза больше твоей.

Элизабетта покраснела. Груди матери напоминали грейпфруты, но дело было не в этом.

– Но у меня все равно уже большая…

– Я сказала – нет. Ты слишком маленькая. Бюстгальтеры носят женщины, а не девочки.

– Во всем классе только у меня его нет.

– Быть не может, – нахмурилась мать, поставив чашку с кофе на стол.

– Да! У них через блузки просвечивает, я вижу, а они видят мою и насмехаются.

– Не обращай внимания. Тебе с ними водиться ни к чему. Женщины – завистливые существа. – Мать взяла сухарик и пошла к стулу за своей сумкой, но Элизабетта потащилась следом.

– Мама, ну пожалуйста, я уже взрослая. Тебе даже не придется мне его покупать. Я сошью его сама, если ты позволишь мне оставить жалованье. Учительница шитья говорит, что хлопок стоит…

– Basta[29]. Я опаздываю. – Мать открыла дверь и вышла, затворив ее за собой.

Оправившись от разочарования, Элизабетта взяла чашку кофе и сухарики для отца и направилась в гостиную, где тот прикорнул на диване. Вытянутое худое лицо было небрито, темно-каштановые волосы – всклокочены. Пустая бутылка из-под вина свисала с искореженных пальцев: те плохо зажили после велосипедной аварии, в которую отец угодил, когда Элизабетта была совсем маленькой. Из-за увечья он покончил с карьерой художника и начал карьеру пьяницы. Стены их квартиры были увешаны его яркими акварелями с изображением Трастевере: Людовико удалось передать и очарование района, и загадочность его узких улочек, исчезающих во тьме. Элизабетте не верилось, что эти картины написал отец, – стоило только взглянуть на его нынешнее состояние, – но их яркие краски подсвечивали его душу.

– Доброе утро, папа, пора вставать. – Элизабетта поставила завтрак на столик у дивана.

– Ох, как голова болит… – Отец открыл глаза – карие, налитые кровью, – и улыбнулся. – Какая ты красавица. Я так люблю тебя, милая.

– И я тебя люблю. – Элизабетта на самом деле его любила, хотя мать называла отца ubriacone – пьянчугой. Родители часто устраивали склоки, но теперь уже и ссориться перестали, мать отдалилась от отца. Элизабетта понимала, что она несчастлива, но не разделяла ее чувства. Отец много раз пытался бросить пить и ненавидел себя за неудачи. Элизабетта его не винила, ведь он сам чересчур сурово винил себя; она знала, что папа ее любит. Что у трезвого на уме, у пьяного – на языке, а отец всегда обращался к ней ласково.

Отец погладил ее щеку.

– Моя дорогая малышка Бетта, ты счастлива? Счастлива?

– Да, папа. Вот, выпей кофе. – Элизабетта помогла ему поднести чашку к губам.

– Вкусно. – Отец уселся. – Голова болеть перестанет. Что бы я делал без моей девочки? Сердце у тебя такое же горячее, как у львицы. Это в жизни главное, ты еще вспомнишь мои слова.

– Не сомневаюсь, – улыбнулась Элизабетта – такое он говорил не впервые.

– Скажи-ка, ты уже видела газеты? Что нового придумал этот головорез? Парады и шествия? Ружья и ножи? Эти идиоты как бараны за ним следуют! Но он-то – волк!

– Тише, папа. – Элизабетта боялась, что его услышат прохожие, ведь жили они на первом этаже, а окно было открыто.