Даниэль Дефо: факт или вымысел

«Коль скоро я изучил историю древней Англии, то счел необходимым изучить также и историю Англии современной. И с этой целью совершил три или четыре путешествия по всему острову, тщательно исследуя и беспристрастно наблюдая за всем тем, что представляет интерес во всех городах и графствах, через которые лежал мой путь… Читая “Британию” Кэмдена и некоторые другие книги, в которых повествуется об истории и географии, я обратил внимание, что в этих книгах много говорится о знати и очень мало – о простых людях, как они живут, чем занимаются и т. д.».

Еще в детстве, напомним, Даниеля называли «фонтаном энергии». Не иссяк этот фонтан и с возрастом: чего только не придумывал, чем только не промышлял этот сверхдеятельный, увлекающийся, азартный человек. Причем многое – себе в убыток: скажем, изобретение водолазного колокола, который можно будет, мечтал фантазер Фо, точно член свифтовской Большой Академии в Лагадо, использовать для подъема товаров с затонувших кораблей. До такого не додумается даже смышленый и изобретательный Робинзон Крузо. И в своем авантюризме, увлеченности Фо отдает себе отчет:

«Голова моя наполнялась планами и проектами, совершенно несбыточными при тех средствах, какими я располагал».

Его, впрочем, это не останавливало.

Терпел убытки, разорялся и вновь богател, со свойственной ему дотошностью однажды подсчитал:

«Тринадцать раз становился богат и снова беден».

Но не унывал – и даже в страшном сне не мог себе представить, что очень скоро ему предстоит, как пишут в шпионских романах, «лечь на дно».

2.

В отечестве меж тем не всё благополучно.

В 1678 году Лондон охватывает паника, нечто вроде массовой истерии – страх папистского заговора. Раздул этот страх, который, понятно, лег на благодатную почву, некий Титус Оутс – авантюрист, проходимец, профессиональный провокатор. Вечерами по столице, едва оправившейся от чумы, войны и пожара, страшно было ходить: не ровен час нападут коварные, до зубов вооруженные католики, которые – в мгновение ока распространилась молва – прячутся за каждым домом.

Даниель, человек, как и его отец, здравомыслящий, да и не робкого десятка (сказано же в «Робинзоне»: «Ничто не делает человека таким жалким, как пребывание в беспрерывном страхе»), вооруженных шпагами и пистолетами папистов боялся не слишком, однако и он не выходил из дома без кистеня – оружия, как он шутил, «протестантского, не то что эти глупые шпаги и пистолеты».

Однажды, зайдя в таверну, он услышал леденящую душу историю о том, как несколько французов, мракобесов и отъявленных негодяев, попытались выкопать и унести с площади национальную святыню – Монумент авторства Кристофера Рена в память о Великом лондонском пожаре 1666 года. Неслыханное кощунство!

« – Если б не караульные, их остановившие, они бы, – рассказывал, распалившись за кружкой пива, живой свидетель этого в высшей степени экстраординарного события, – увезли бы наш памятник в Париж.

– Пойдите на площадь, – сказал собравшимся в таверне Даниель, внимательно выслушав эту “правдоподобную” историю, – и вы убедитесь, что монумент уже закапывают обратно в землю.

Среди собравшихся в таверне, – закончил он свой рассказ, – не нашлось ни одного, кто бы воспользовался моим предложением».

Имела ли место эта история в действительности – или молодой Фо пересказывал расхожий анекдот тех дней? Ответить на этот вопрос нелегко. Отличить правду от вымысла, когда имеешь дело с Дефо, задача не из простых.

Интрига Титуса Оутса была далеко не первой охотой на «католических ведьм». Годом раньше, в августе 1677 года, прошел слух (какими только слухами не полнилась в те годы английская земля!) о раскрытии очередного католического заговора. Парламент отреагировал молниеносно: члены обеих палат дружно взялись за подготовку закона об изгнании из Англии всех католиков, в том числе самой королевы, богомольной дочери португальского короля принцессы Браганской. Да что там королевы! Тем же летом на лондонской улице, неподалеку от королевского дворца, в карету Карла II, чьи католические симпатии ни для кого не были секретом, полетели камни, раздались крики: «Смерть папистам!».

Тогда-то все и заговорили о жившем «без всякой славы» тридцатилетнем Джеймсе Скотте, герцоге Монмуте, незаконном сыне Карла II от его фаворитки – одной из многих – Люси Уолтерс. Монмут – истинный протестант, он воспитан в пуританской вере, он настоящий, образцовый англичанин и англиканин, воин, спортсмен – пусть же после смерти своего отца правит нами! Он, а не младший брат Карла, продажный папист герцог Йоркский, – решил парламент, за что в январе 1681 года был за вольнодумство в очередной раз распущен.

Стоило Джеймсу, герцогу Йоркскому, стать после смерти брата Яковом II, как он, ярый католик, куда более ревностный папист, чем его брат, взялся за восстановление в стране римско-католической веры. После мнимой католической угрозы, которой пугал добропорядочных богомольных протестантов Титус Оутс, не пройдет и нескольких лет, как папистский заговор перестанет быть фикцией, продуктом воспаленного англиканского воображения, и получит поддержку, причем не из Рима, Мадрида или Парижа, а прямиком из королевского дворца. Яков приблизил к себе находившихся в опале католиков, в том числе членов парламента и видных военачальников. Вернул католические догматы и обряды. Пригрел – коварный ход! – раскольников, тем самым еще решительнее отторгая их от англикан по принципу «Чума на оба ваши дома». В стране, как встарь, возводились придорожные часовни, открывались иезуитские колледжи, католики получили желанный доступ в Оксфорд и Кембридж. Сам же Яков в первое же воскресенье после восшествия на престол демонстративно, на глазах у всего Лондона, отправился к мессе. Париж и Мадрид рукоплескали.

В 1685 году, спустя всего полгода после смерти «старого волокиты», как прозвали в народе Карла II, бежавший из страны после коронации Якова Монмут, «протестантский герцог», как его нарекли, высаживается в графстве Дорсет с отрядом в 150 человек. По пути к Бриджуотеру его армия, состоявшая в основном из крестьян, йоменов, подмастерьев, живших в Девоне и Сомерсетшире, буквально за несколько дней увеличивается до семи тысяч. Монмут объявляет себя королем и во всеуслышание призывает англичан расправиться с Яковом, «папским холуем».

Успех, однако, оказывается скоротечен. Спустя всего месяц, в июле того же 1685 года, неорганизованное, необученное воинство мятежного герцога, вооруженное косами, цепами и дубинками, сталкивается под Седжмуром с регулярной армией – и 6 июля терпит сокрушительное поражение.

Бунтовщики повержены, разбегаются кто куда, их отлавливают и безжалостно наказывают: более 300 человек вешают, многих продают в рабство за океан и, если поступил донос – а в доносах не было недостатка, – лишают имущества. Из пойманных не был помилован ни один: измена родине. «Протестантского герцога» находят в придорожной канаве, отвозят, несмотря на чистосердечное раскаяние и слезную мольбу даровать ему жизнь, в Тауэр – и спустя десять дней обезглавливают.

Среди вставших на сторону Монмута – и галантерейщик, оптовый торговец, нонконформист Даниель Фо.

И тут мы в очередной раз ступаем на зыбкую почву непроверенных сведений, «правдоподобного вымысла», которым так мастерски владел сам Дефо. Одни биографы – среди них наш Дмитрий Урнов – говорят, что Даниеля видели «среди бунтовщиков, в седле и при оружии». Что впервые Дефо повстречал герцога задолго до мятежа, на ипподроме близ Элсбери; он тогда восхитился жокейской выправкой, сноровкой королевского бастарда. Одни утверждают, что Даниель не раз говорил, не таясь, о своей преданности Монмуту, о том, как высоко его ставит. Другие – что Дефо всегда знал герцогу цену, считал лжецом, пустым болтуном и трусом.

Сам Дефо не раз писал о причинах поражения восстания, сокрушался, что герцог, пусть он и не высоко его ставил, не взял верх:

«Помню, как многие откровенно выражали герцогу Монмуту сочувствие, но если бы хоть половина из них столь же рьяно присоединилась к нему с оружием в руках, его не разбили бы на Седжмурской пустоши!»

Писал о том, что Монмут мог бы победить, если бы вовремя подоспела помощь, если бы герцог обеспечил примкнувших к нему мятежников оружием и людскими резервами, если бы повел за собой людей. О том, что, если бы не темное время суток и не река, которую герцог не успел форсировать, королевская армия была бы повержена. Если бы да кабы…

Битву Монмута с королевскими войсками у Седжмура Дефо действительно описал обстоятельно и не один раз, – но не с чужих ли слов? И если он и впрямь, руководствуясь, точно квакеры, «внутренним озарением», участвовал в боях на стороне Монмута, почему, в таком случае, остался цел и невредим, не разделил печальной участи своих товарищей, в том числе и «ньюингтонских мучеников» – казненных соучеников? Ведь – перейдем на современный сленг – гребли под завязку. И не только в Дорсете, но и в близлежащих графствах, да и в Лондоне, где жил Даниель, тоже. Почему Дефо не постигла участь его тогдашнего близкого друга, а впоследствии злейшего врага, свободолюбца и блестящего острослова-памфлетиста Джона Татчина, которого приговорили к унизительной «гражданской» (по-нашему говоря) казни? Нет, шпагу над головой, как было с Достоевским, у Татчина не ломали, не посылали, за их отсутствием, в рудники, не продавали в рабство в Америку, куда месяцами «транспортировали» бунтовщиков, точно чернокожих невольников из Африки, в задраенных трюмах и где осужденные должны были бесплатно отработать на плантациях семь лет, после чего имели право вернуться на родину. Его приговорили – всего-то! – к семи годам тюрьмы и к ежегодному избиению кнутом на рыночных площадях в Дорсетшире. Татчин слезно просил предать его смерти, как и многих мятежников, но в этом ему было отказано. Его величество король милостив.

Пощады не было никому, оставалось только молчать и подчиняться «папистскому королю».

«Я собственными ушами слышал, – писал, вспоминая это время, Дефо, – что, если монарху понадобится моя голова и он пошлет за ней своих людей, мне останется лишь подчиниться сей участи, стоять и покорно взирать, как голова моя слетает с плеч».

Даниель Фо не стал смотреть, как слетает с плеч его голова, – вместо этого он скрылся из виду, и надолго. О последующих двух-трех годах его жизни – до восшествия на английский престол долгожданного протестанта, штатгальтера Нидерландов Вильгельма Оранского, – мы мало что знаем. Пожалуй, лишь то, что в это время Фо совершает несколько поездок по Англии и на континент по «делам негоции» – импорт и экспорт товаров. Вроде бы Даниель живет на берегу Темзы в Миклхэме, графство Суррей, или в Тутинге, пригороде Лондона.

Живет затворником, вдали от семьи, в полном одиночестве, – и держит язык за зубами, «не высовывается». Не о себе ли пишет он (как всегда, в третьем лице) в «Серьезных размышлениях», третьей части «Робинзона»?

«Я слышал о человеке, – говорится в «Размышлениях», – которому настолько опротивели разговоры со своими близкими, чьего общества он никак не мог избежать, что однажды он принял решение никогда более не раскрывать рта, и этому решению, невзирая на слезные просьбы друзей, жены и детей, он неукоснительно следовал несколько лет… И вместе с тем человек этот по отношению к себе обет молчания не исполнял. Он много читал, писал прекрасные книги, которые заслуживают того, чтобы о них узнал весь мир, и часто, обреченный на одиночество, истово, в полный голос, молился Богу».

С этих пор, даже в те редкие годы, когда преследования со стороны властей и/или кредиторов Дефо не грозили, он старался по возможности жить уединенно, подчас вдали от семьи, и не только потому, что уставал от упреков жены и детского гомона.

«Для своей семьи был он чужим человеком, – отмечает один из его многочисленных биографов. – Их чувства и мысли были чужды его чувствам и мыслям, и наоборот. Он был поэтом, писателем и философом, и его семья это чувствовала, да он и сам это чувствовал тоже. Их муж и отец был не таким, как другие мужья и отцы. Он писал, читал, молился и жил вне дома… И эта поэтическая жизнь приносила страдания всем – матери, детям, да и ему самому тоже».

Что ж, не всякому удается жить одновременно коммерческой и поэтической жизнью, жизнью художника и негоцианта. Дефо удавалось – но лишь первое время. В «Образцовом коммерсанте», одном из поздних своих памфлетов, он напишет:

«Сочинитель в роли коммерсанта! Что может быть в природе более несочетаемого, чем эти две профессии! Его не удержишь никакими канатами, никакими силами не усадишь за прилавок: он сбежит не заметишь как. Вместо гроссбуха и расходной книги на столе у него Вергилий и Гораций. Записи в расходной книге ведет он пиндарическим стихом, в гроссбухе – героическим. Его торговые операции сродни пьесе, где первый акт – комедия, а два последних – трагедия, где герои кончают банкротством, а действие эпилога переносится из лавки в тюрьму».

3.

Спустя три года, в 1688-м, Даниель Фо, казалось бы, мог наконец вздохнуть с облегчением. Обе парламентские партии, виги и тори, «распри позабыв», тайно отправляют зятю нелюбимого Якова Вильгельму Оранскому приглашение занять английский престол. Приглашение заманчивое, как от такого откажешься. Вильгельм со своими войсками высаживается в Бриксеме и, не встретив сопротивления – еще бы, свой, протестант! – вступает в столицу, украшенную оранжевыми – «оранскими» – флагами. А месяц спустя Яков с семьей бежит во Францию, давнее прибежище английских католиков, и отныне зовется Старым Претендентом (Молодым будет его сын Джеймс) – Яковом III он так и не станет.

Вильгельм же – он теперь Уильям III – коронуется в Вестминстере. Но, прежде чем воссесть на трон, подписывает Билль о правах, навечно ограничивающий власть короля. Отныне фактический хозяин в стране не король, а парламент. А еще через несколько лет, в 1701 году, Вильгельм ставит свою подпись под другим важным документом – Актом о престолонаследии: на английский трон может теперь претендовать только протестант. Славная – и в кои-то веки мирная – революция. «Славной» она в истории Англии и останется. А для Дефо – еще и великой; весной 1690 года он пишет «Размышления о недавней великой революции» – первую (но далеко не последнюю) брошюру в поддержку короля Вильгельма.

Среди встречавших Вильгельма «хлебом-солью» – Даниель Фо. Его ум, как и ум Робинзона, увидевшего на горизонте корабль, «помутился от нежданной радости». Вскочил, рассказывают, на коня и во весь опор поскакал в Хенли навстречу королю-освободителю. «Найдется ли в нашей стране человек, который бы, отходя ко сну, не пожелал благоденствия Уильяму!» – восклицает он со слезами умиления и восхищения. Уильяма восхваляет, а Якова и его сторонников якобитов поносит, называет безнравственными, коварными лицемерами: для протестантов католики были прежде всего лицемерами, ханжами.

День 5 ноября 1688 года, когда Вильгельм, «голландец Билли», высадился на английском берегу, Дефо в одном из номеров своего «Обозрения» назовет «славным днем, дорогим каждому британцу, всем тем, кто любит свою родину, превозносит протестантство и испытывает ненависть к тирании и угнетению».

«В этот день, – торжествует Дефо, – родился Уильям Третий, в этот день женился он на дочери английского народа и в этот же день спас наш народ от рабства похуже египетского. Рабства и души, и тела; рабства, в которое ввергли нас непомерные амбиции, гордыня, алчность, жестокость и сластолюбие».

5 ноября Дефо будет всю жизнь отмечать как «день национального освобождения».

Но при этом Декларация о веротерпимости, заявленная еще Карлом II и подтвержденная Яковом, а следом и Вильгельмом, «королем-освободителем», с которым Даниель с самого начала связывает большие – и вполне обоснованные – ожидания, вызывает у писателя смешанные чувства. Казалось бы, Вильгельм, вслед за Карлом и Яковом, дарует своим подданным, нонконформистам в том числе, право молиться так, как они хотят. Даниель Фо, однако, недоволен – и этого не скрывает: в Декларации он, как и полагается законопослушному члену общества, усматривает нарушение закона.

«Что может быть абсурднее, – писал он, когда на троне еще сидел Яков, в «Размышлениях касательно декларации его величества о свободе совести», – чем поведение короля, который, дабы подольститься к раскольникам, привлечь их на свою сторону, дарует им свободу совести, сообразуясь единственно со своим произвольным, неукоснительным правом, и рассчитывая, что раскольники будут пожинать плоды своей религиозной свободы, дарованной им вопреки Закону».

Отповедь королю суровая, суровая – а потому анонимная… Как, собственно, и абсолютное большинство сочинений Дефо. И Свифта, кстати говоря, тоже.

* * *

Тем временем надежда стать доверенным лицом его нидерландского величества и правда вполне осуществима. Да и почему бы крупному коммерсанту, судовладельцу, члену лондонской торговой палаты не стать, к примеру, мэром Лондона – чем черт не шутит?

И тут – очередная напасть, да какая! В 1692 году Даниель Фо обанкротился: он занимался, среди прочего, страхованием морских судов, а корабли – вот ведь незадача! – часто тонули, или их топили французы, или они попадали к пиратам, в результате чего Фо задолжал в общей сложности более пятнадцати тысяч фунтов. Денежные претензии предъявляют ему не один, а несколько кредиторов, люди именитые, почтенные, и настроены они более чем серьезно. Закон суров: не можешь расплатиться с долгами – садишься в тюрьму; пускаешься в бега – при поимке смертная казнь. Остается одно: опять, как и после восстания Монмута, скрыться из виду, замести следы.

Что Даниель и делает, руководствуясь заветом своего героя Робинзона Крузо:

«Никогда не пренебрегайте тайным предчувствием, предупреждающим вас об опасности».

Не дожидаясь ареста, он в очередной раз оставляет семью. Сначала месяц скрывается в Минте, на правом берегу Темзы, где одно время находился Королевский монетный двор и где по традиции скрывались от преследования несостоятельные должники; после чего переезжает в Бристоль и останавливается в гостинице «Красный лев» на Касл-стрит. Откуда по воскресеньям, изысканно одетый (парик с локонами до плеч, кружевные манжеты, при шпаге, – всегда, до старости, любил красиво, со вкусом наряжаться), он выходит пройтись, не боясь, что будет задержан бейлифом – судебным исполнителем: по воскресеньям в долговую тюрьму не сажали. В будние же дни Даниель отсиживается в гостинице, отчего и получает прозвище Воскресный джентльмен; забавная эта кличка закрепилась за ним на всю жизнь. Забавная – и обидная: в остальные дни недели не джентльмен, стало быть.

В долговую тюрьму писатель, естественно, не стремился, но и покидать отечество не хотел тоже: он не раз повторял, что одна только мысль о том, чтобы уехать из Англии, повергает его в тоску, – вот он и отказывается от предложения, поступившего из испанского Кадиса, где, как мы писали, Даниель одно время жил и где у него установились прочные и выгодные связи с местными предпринимателями.

Всё это время, скрываясь в Бристоле, Фо – как, впрочем, и всегда – прилежно молится Всевышнему; и Всевышний услышал его молитвы. С кредиторами в конце концов удалось договориться: долгов ему, разумеется, не простили, но ждать – согласились.

И, к чести Дефо, надо сказать, что ожидания кредиторов он оправдал: был верен слову (что признавали даже его враги вроде Джона Татчина), бережлив, жизнь вел скромную, во многом себе отказывал – и сумел бо́льшую часть долгов спустя несколько лет вернуть.

Отличался, впрочем, не только бережливостью и умеренностью – был, видимо, не только азартным, но и изобретательным коммерсантом. Не раз терпел нужду, но – опять же как Робинзон – никогда не отчаивался. Писал во «Всеобщей истории торговли»:

«Нужда – мать усовершенствований и служанка изобретательности».

Кривая успеха вновь ползет вверх: он поправил дела, в очередной раз разбогател, исправно раздает долги. Он теперь больше не Даниель Фо, а Даниель Дефо (или де Фо); всего-то две буквы – и фламандский купец превратился в британского джентльмена.

У него свой дом в Тилбери в графстве Эссекс, на берегу реки, собственный выезд, и даже шлюпка для водных прогулок. Он знает себе цену, однако всегда подчеркнуто вежлив, сдержан; прекрасно воспитан, хотя воспитанием потомственного торговца никто толком не занимался, разве что Библию усаживали читать; Дефо – не чета книгочею Свифту, типичный self-made man. Правда, образованный – Ньюингтон не прошел даром.

Как всякий, «сделавший себя сам», очень следит за своей внешностью. Носит длинный, до пояса, парик; на камзоле красуется изображение его фамильного герба; говорит степенно, с расстановкой. Всегда готов, будто вещает с церковной кафедры, повторить сказанное; этого же стиля придерживается и в своих сочинениях. Ему завидуют: «Чем не лорд в парламенте!».

В 1690 году, помимо «Размышлений о недавней великой революции четыре года спустя», пишет еще один верноподаннический памфлет – «Выбор англичанина и его истинные интересы», где призывает к сбору средств на войну Вильгельма с Францией. В эти годы (и не только в эти) он – убежденный патриот и преданный царедворец:

«Даже если война с Францией обернется катастрофой, как предсказывают самые из нас неисправимые трусы и интриганы, лучше будет встретить смерть свободным народом, выполняющим свой долг и срывающим с себя рабские оковы, чем помогать недругам сажать нас на цепь».

В 1698 году, в очередной раз «работая» на короля, обрушивается на противников содержания в стране постоянной армии, в «Рассуждениях, свидетельствующих о том, что постоянная армия при согласии парламента не противоречит закону», называет «антиармейские» взгляды – к слову, нисколько закону не противоречившие, – «постыдными» – и далеко не сразу соглашается с просьбой издателя во втором издании эпитет «постыдный» снять.

Его чистосердечный – в этом нет ни малейших сомнений – патриотический порыв (взять хотя бы памфлет «Об опасности, грозящей протестантской религии», где он призывает к союзу всех протестантских государств под началом Вильгельма) не проходит бесследно: он замечен при дворе, водит дружбу с влиятельными людьми в Виндзоре и в парламенте, королева Мария, которой он помогает ухаживать за парком, окружающим Кенсингтонский дворец, где в те времена находился королевский двор, ему благоволит. И в 1694 году он получает весьма по тем временам выгодную и сановную должность: ответственный за уплату нововведенного оконного налога; должность, на которой продержится пять лет. Не оттого ли ему удается почти полностью расплатиться с кредиторами, сократить долг с семнадцати тысяч фунтов до пяти, причем за достаточно короткий срок? Мздоимство? Или высокое жалованье?

И одновременно с этим занимает не менее прибыльный пост казначея-распорядителя королевской лотереи, устроителем которой в 1695–1696 годах выступает трижды. В связи с чем путешествует по английским городам и весям, находится в свите Вильгельма во время его поездки в Ирландию. Бросает галантерейный бизнес (не по чину!), становится совладельцем кирпично-черепичного завода в Тилбери; до нас дошла расписка на двадцать фунтов стерлингов, «выплаченных мистеру Даниелю де Фо за поставку кирпичей на строительство больницы в Гринвиче».

И продолжает печататься – теперь уже регулярно.

Глава III

У позорного столба

1.

Дефо воспрял. У него высокие – самые высокие – покровители; иные свои сочинения, например «Об опасности, грозящей религии, и о вероятности религиозной войны в Европе» он даже позволяет себе посвятить его величеству, «величайшему и лучшему из монархов, которого я вправе назвать не только государем, но и своим господином». В своих памфлетах, трактатах, стихах Дефо возносит хвалу Вильгельму без всякого удержу:

«Без тени тщеславия скажу, что имею честь знать его величество лучше, чем его недруги знают его лошадь. И если только мое свидетельство способно еще что-то добавить к его безупречной репутации, имею полное право сказать: наш государь – не только человек высоконравственный, но и глубоко набожный, что присуще не многим монархам на этом свете и во все времена».

И с этих пор берет за правило откликаться на самые громкие, тревожные события в стране и в мире. Активно печатается – кстати, вместе со Свифтом – в газете своего друга Джона Дэнтона «Афинский Меркурий» с подзаголовком «Казуистическая газета». Освещает как свежие новости, так и вечные проблемы, от религиозного диссидентства до воспитания детей, придумывает каверзные (казуистические) вопросы: «Как мужьям надлежит обращаться с женами?», «Восстанут ли чернокожие из мертвых в день Страшного суда?» Или: «Какой грех тяжелее? Лгать или есть скоромное в постный день?» И выдает эти вопросы за читательские – что-что, а пудрить читателям мозги умеет как никто.