Даниэль Дефо: факт или вымысел

* * *

Судьба – перефразируем Пушкина – Даниеля и его родителей хранила: ведь семья Джеймса Фо жила в Сити, эпицентре сразу трех бедствий, почти одновременно обрушившихся на английскую столицу. За эпидемией бубонной чумы, уже третьей в этом столетии, последовал Великий лондонский пожар, а на следующий год – очередная война с Голландией.

Вторая война с Голландией, в отличие от первой, победоносной, 1652–1654 годов, повергла нацию в трепет и стыд: в июне 1667 года голландский флот – подумать только! – вошел в устье Темзы. Не иначе, заговор папистов! Началась паника, подогреваемая тяжкими поражениями на море, разногласиями между адмиралами и мятежами матросов, бунтующих против взяточничества и насильственной вербовки.

Годом раньше, в сентябре 1666 года, после засушливого лета в городе вспыхнул не унимавшийся несколько дней пожар. В Великом лондонском пожаре сгорели тринадцать тысяч домов, больше полутораста церквей, выжжены были целые улицы, выгорел весь район Сити между Тауэром и Темплем.

«Многие не покидают своих жилищ до тех пор, пока огонь не начнет лизать им одежду»,

– читаем в увлекательнейших дневниках тогдашнего секретаря Адмиралтейства Сэмюэля Пипса. Король, по словам Пипса, в панике, а лорд-мэр вяло отбивается от нападок:

«Я-то что могу поделать? Я – человек конченый. Народ меня не послушается. Думаете, я не сношу дома? Увы, огонь действует быстрее нас».[4]

А еще двумя годами раньше, поздней осенью 1664 года, в Лондон пришла чума, уже третья за столетие, и продолжалась она до осени следующего года.

«[Бедняки] умирают в таком количестве, что подсчитать число покойников невозможно… Боже, как пустынны и унылы улицы, как много повсюду несчастных больных – все в струпьях… По улицам тащатся телеги с мертвецами, и возница тоскливым голосом возвещает: “Покойничков берем! Выносите своих покойничков!” Только и разговоров: этот умер, этот при смерти, столько-то мертвецов здесь, столько-то там. Говорят, в Вестминстере не осталось ни одного врача, одни аптекари – поумирали все».[5]

Семья Фо, однако, никак от сей кары небесной не пострадала. И война, и пожар, и даже чума прошли стороной. Что же, правоверного пресвитерианина Бог спас? Или Джеймс Фо, вняв совету рассудительного старшего брата, шорника Генри Фо, вовремя вывез семью из Лондона, когда смертельная болезнь еще только «набирала обороты»? А может – существует и такая версия – подверг жену и детей многомесячному домашнему затворничеству? О лондонской чуме Дефо напишет много лет спустя, не сообразуясь с собственным опытом. В 1665 году ему не было и пяти лет.

2.

Детские годы автора «Робинзона», насколько нам известно (а известно крайне мало), ничем с детством любого городского мальчишки, будь то вторая половина семнадцатого века или первая двадцать первого, не разнились. Был юный Даниель жизнерадостен, решителен, при этом упрям и замкнут. Отличался живостью характера, независимым нравом, повышенным чувством справедливости, от которого он еще очень настрадается в жизни. В одном из номеров своей газеты «Обозрение» («A Weekly Review of the Affairs of France») позднее отметит:

«Подравшись с одним мальчишкой и сбив его с ног, я вдруг понял, что такое благородство, понял, что нельзя бить противника, когда он лежит на земле».

А еще был самолюбив, хвастлив, скромностью не отличался – он, и повзрослев, на похвалы себе не скупился, как, кстати, и его герой Робинзон Крузо. Умел настоять на своем, дать, если что, сдачи и пользовался у сверстников уважением, не раз выручал друзей из беды. Был необычайно любопытен: «Я любопытствовал обо всём на свете», – скажет он о себе годы спустя. Любопытен и энергичен, называл себя «фонтаном энергии».

«Голова моя наполнялась планами и проектами, совершенно несбыточными»[6],

– это Дефо скажет о Робинзоне, но с тем же успехом мог бы сказать и о себе.

Даниель, шалун и драчун, эдакий Гаврош, проводивший на улице бо́льшую часть времени, отца своего ослушаться не решался. Джеймс был человеком здравомыслящим, при этом по-пуритански суровым, принципиальным и на расправу скорым. Покорно, жертвуя желанным уличным досугом, Даниель, по настоянию Джеймса Фо, часами переписывал Библию – других книг набожный глава семьи дома не держал. Внушал сыну:

«Не ленись, переписывай Слово Божье! Не ровен час явятся католики и сожгут наше протестантское Священное Писание».

Переписывать Библию, в первую очередь Пятикнижие, у нонконформистов было принято. Даниель делал это не без удовольствия и знал его назубок, ничуть не хуже Джона Беньяна, своего старшего современника и наставника.

Зато с матерью, Алисой Фо, женщиной смирной и покладистой, он считался далеко не всегда.

«Будешь ко мне вязаться, – пригрозил ей однажды Даниель, – домой с улицы не вернусь и ужинать не буду, так и знай!»

В то же время – не в детстве, а уже взрослым человеком – Даниель отдавал матери должное, вспоминал:

«Мать за мной по улицам не бегала, говорила – проголодается, сам придет».

Мальчик при всём своем бесстрашии восприимчивый, эмоциональный, чуть что – в слёзы, он тяжело пережил утрату безвременно умершей матери, и десяти лет его пришлось лечить от того, что теперь мы назвали бы нервным срывом; отец даже возил сына на целебные источники, на юг, в графство Кент.

Был Даниель пытлив, мог часами завороженно смотреть, как плетут корзины, рубят мясо или лепят свечи. И не только смотрел, но и быстро, сметливо овладевал этими навыками; вот и его герой Робинзон был ведь мастером на все руки, не чурался никакой работы; у героя Дефо, правда, в отличие от его создателя, выхода не было.

Когда Даниелю было восемь лет, исполнилась давнишняя мечта – отец взял его с собой в Ипсвич, и мальчик обомлел: впервые в жизни увидел он море и стоявшие на якоре огромные парусники. Дух далеких рискованных странствий, тоска по всему крайнему, чрезмерному, запредельному, таинственному овладели им тогда и никогда уже больше его не покинут. Советы степенного, правильного отца «не бросаться очертя голову навстречу бедствиям» были разом забыты.

«Какой же деловой город Ипсвич! – восторгался юный Фо. – Какие огромные, могучие угольщики ходят между Ньюкаслом и Лондоном!»

3.

Сам Джеймс Фо был торговцем, сына же видел «пастырем божьим», уж никак не торговцем, тем более моряком. И потому отправил его в диссидентскую семинарию Ньюингтон-Грин с громким названием Академия; таких академий было тогда в Англии несколько. Находилась Академия в пригороде Лондона Сток-Ньюингтон. Спустя тридцать с лишним лет, в 1709 году, Даниель поселится здесь, сначала будет дом снимать, а потом построит свой собственный. В Ньюингтоне родилась и его жена – но мы торопим события…

До Ньюингтона Даниель учился в начальной школе преподобного Джеймса Фишера в Доркинге, в двадцати пяти милях от Лондона. Сколько времени он учился, кто его учил и как – нам решительно неизвестно. В Ньюингтоне же Даниелю предстояло учиться три года, а при желании – и все пять, до 1678 года. Отец, человек состоятельный, денег на обучение сына не жалел – пусть учится хоть десять.

«Должен отдать должное моему престарелому родителю, – писал Дефо спустя годы. – Торжественно заявляю: если я глуп по сей день, то виноват в этом только я сам; отец же мой ничего не жалел для моего воспитания».

И ведь действительно не жалел: пятилетнее обучение, в отличие от трехлетнего, обязательного, стоило в Академии немало.

Судя по всему, идти в семинарию Даниелю хотелось не слишком; впрочем, и уходить из нее раньше времени он также не стремился.

«На мою беду, – будет вспоминать он, – меня сначала, против моей воли, отдали в сие достойнейшее заведение, а потом, опять же против воли, из него забрали».

Дефо запамятовал: всё было не совсем так, а вернее, совсем не так: Даниель, можно сказать, забрал себя из Ньюингтона сам.

«Достойнейшее» – иначе не скажешь: в семинарии учили ничуть не хуже, чем в Оксфорде или Кембридже, куда сыну пресвитерианина, нонконформиста путь был заказан. Учили отнюдь не только богословию, как в семинарии положено, но и многим другим – «мирским» – наукам; «Оптику» Ньютона и «Начала» Евклида, которые изучал в Ньюингтоне Даниель, богословием при всём желании не назовешь. Учили математике, астрономии, логике, философии, истории, географии (которая давалась Дефо, при его страсти к путешествиям, особенно легко). И языкам, конечно. Юный Даниель не только читал по-древнегречески и на латыни, но и вполне складно писал на этих языках. Бегло говорил по-французски и по-испански, изъяснялся на итальянском и даже – худо-бедно – на голландском.

Учили, словом, в ньингтонской академии на совесть. Учили до тех пор, пока, спустя тридцать пять лет, в 1714 году, парламент с подобными «крамольными» учебными заведениями не покончил Актом против раскола (Schism Act), инициатором которого парадоксальным образом явился один из самых образованных людей своего времени, видный тори, друг и корреспондент Свифта Генри Сент-Джон, лорд Болингброк, о котором еще будет сказано.

При том, как легко давались Даниелю науки, своими обширными познаниями он, хвастун по природе, не хвастался, отдавал должное соученикам, пусть и не столь даровитым и работоспособным. И, как и в детстве, отличался повышенным чувством справедливости, нравом решительным, благородным:

«Дать сдачи негодяю я готов был всегда, но никогда не хватало мне красноречия назвать негодяя негодяем, а дурня дурнем».

Подобному искусству – заметим вскользь – он мог бы поучиться у своего младшего и не менее именитого современника, доктора Джонатана Свифта: автор «Гулливера» в своем журнале «Экзаминер» («The Examiner») не выбирал выражений, причем «галантерейщику» Дефо от настоятеля дублинского собора Святого Патрика доставалось едва ли не больше, чем остальным.

Да, был скромен, не заносчив и в то же время знал себе цену. Вот что напишет он о себе в третьем лице в ответ на обвинения Свифта в невежестве:

«1. Французским владеет так же бегло, как и своим родным английским.

2. Обладает достаточными познаниями в области экспериментальных наук.

3. Знаток географии, весь мир у него как на ладони.

4. Искусен в астрономии.

5. Начитан в истории».

Чем, казалось бы, не безудержный панегирик самому себе? Вместе с тем каждый «пункт самовосхваления» кончается одной и той же иронической репликой как бы от имени Свифта, своего рода «снижающим» рефреном-комментарием: «А всё же человек этот необразован».

Себя судил строго, да и относительно своего окружения особых иллюзий не питал. С младых ногтей, еще до Ньюингтона, и до самой смерти «недорого ценил громкие права»: знатность, достаток, эрудицию ставил ниже чести и справедливости – если воспользоваться названием одного из лучших его памфлетов «Призыв к чести и справедливости». Об этом же его довольно неприхотливое двустишие из поэмы «Чистокровный англичанин», о которой речь впереди:

Хорош не тот, кто знатен и богат,А тот, кто помощь оказать вам рад.[7]

Да, громкие права ценил недорого, что, однако, не мешало ему во все времена стремиться к знатности и богатству, считать себя джентльменом – «образцовым джентльменом», как он назовет один из своих последних памфлетов. И обижаться и раздражаться, когда ему в праве называть себя джентльменом отказывали.

* * *

Возглавлял Академию преподобный Чарльз Мортон, талантливый высокообразованный проповедник, человек во всех отношениях незаурядный. Ему Дефо, да и другие ученики, обязан был не только знаниями, но и стойкостью, принципиальностью инакомыслия, глубокой верой, «…ясным, – напишет Дефо, – пониманием вещей и столь же ясным выражением своих мыслей».

Убежденный нонконформист и пресвитерианин, Мортон привил Академии сектантский дух, который Дефо сохранит на всю жизнь. В 1685 году, когда Даниеля в Ньюингтоне уже не было, Чарльз Мортон бежал от преследования сторонников «единой и неделимой» англиканской церкви в Америку, где долгое время читал проповеди в церкви городка Чарльзтаун, а в конце жизни дослужился «до степеней известных», стал вице-президентом Гарварда – блестящая карьера, сказали бы сегодня.

В Ньюингтоне Дефо слушал проповеди и еще одного незаурядного человека, ныне признанного классика английской литературы. Джон Беньян, сын деревенского лудильщика, солдат кромвелевской армии, несгибаемый пуританин, написал «Путь паломника» в тюрьме, где отсидел двенадцать лет и куда попал за то, что отказался примкнуть к официальной англиканской церкви. Иносказательная, «суровая» (Пушкин) проза Беньяна сразу же нашла своего читателя: «Путь паломника» в одночасье стал бестселлером, многократно переиздавался, общий тираж – более ста тысяч экземпляров; такой цифре позавидовали бы и сегодняшние издатели. Сложные аллегории Беньяна тогдашний читатель-диссентер, даже и едва умеющий читать, расшифровывал без труда. В «Пучине отчаяния», к примеру, он угадывал жизнь, исполненную пороков и искушений, а в Христианине, одетом в лохмотья, с книгой в руках, странствующем в поисках Небесного града, – незавидную участь пуритан, своих единоверцев. Это у Беньяна Теккерей позаимствовал название своего лучшего романа. В «Пути паломника» Ярмарка тщеславия (или, в старом переводе, Базар житейской суеты) – одно из тех мест, куда, бежав из Града разрушения, попадает Христианин – житейская суета преследует его повсюду.

Вместе с Даниелем Фо проповеди Мортона и Беньяна слушали и другие учащиеся Академии, ставшие со временем людьми известными. Одни, сменив гнев на милость, отошли от инакомыслия, сделались правоверными англиканами и кончили жизнь если и не в богатстве и почете, то, по крайней мере, в своей постели. Другие остались непримиримыми раскольниками и вынуждены были скрываться или бежать из страны, чтобы не сесть за решетку, как Беньян, или не подняться на эшафот, как друзья Даниеля по Ньюингтону Баттерби, Дженкинс и Хьюлинг, участники, как, кстати, и сам Даниель, мятежа герцога Монмута, о чем еще будет подробно рассказано. Обратим внимание на двух его соучеников. Первый, пресвитерианин Сэмюэль Уэсли, с возрастом не только отошел от раскольничества, но стал ревностным гонителем инаковерующих. Второй же соученик, в будущем известный пресвитерианский проповедник, для нас примечателен прежде всего своим именем – Тимоти Крузо; Дефо его увековечил.

В Ньюингтоне Даниеля прилежно учили религиозному инакомыслию. Но – не религиозной нетерпимости. Нетерпимым он не станет; протестант, более того, диссентер, он будет приверженцем «золотой середины», лояльным ко всем конфессиям – протестантским, разумеется. И эта золотая середина ему, как мы увидим, боком выйдет, и не раз.

Проповедником он не станет. В 1678 году заявил: «Кафедра проповедника – не для меня», и покинул Сток-Ньюингтон, не доучившись и повздорив из-за этого с отцом. Почему младший Фо отказался «идти по проторенной церковной линии», остается только гадать. То ли он не чувствовал в себе призвания клирика. То ли, будучи сыном раскольника, понимал, что в текущей ситуации ему, при всех его способностях и знаниях, на духовной стезе не преуспеть. А может, он, человек с детства азартный, увлекающийся, хотел испытать себя в мирских делах, в жизни, которая не ограничена церковной кафедрой и потребует от него способностей куда более разносторонних.

Как бы то ни было, в 1678 году, неполных девятнадцати лет, Даниель покидает Ньюингтон. И в этом же году – вряд ли это случайное совпадение – на корабль впервые в жизни садится его alter ego, моряк из Йорка Робинзон Крузо. И выпускник богословской семинарии, и выдуманный им литературный персонаж вопреки родительской воле подчинились своему природному влечению, толкавшему обоих – перефразируем сказанное в романе – «к злоключениям, которые выпали на их долю».

Глава II

«Воскресный джентльмен»

1.

Злоключения Даниеля Фо – впереди. Ближайшие же несколько лет его бурной жизни, с 1678-го по 1685-й, пусть и беспокойные, зато увлекательные. Эти годы выпускник Ньюингтона живет, как говорится, «полной жизнью». Полной и заранее предначертанной: Джеймс начинал точно так же.

Торгует – торговлю называет своим любимым занятием. Много лет спустя в «Плане английской торговли» провозгласит: «Что такое Англия без своей торговли?» Женится. Путешествует. Начинает писать.

К торговле он еще только примеривается, пока же, по отцовской протекции, записан в цех мясников, а еще подвизается переписчиком в оптовой галантерейной фирме. Джеймс Фо рассудил как отец Петруши Гринева: «Пускай его послужит!».

Заработок у начинающего галантерейщика невелик, и тем не менее двадцатитрехлетний Даниель заводит семью, находит себе подругу жизни, девушку довольно невзрачную, зато из богатой семьи и его круга. Двадцатилетняя Мэри Таффли – дочь состоятельного бочара, отец дает за ней почти четыре тысячи фунтов приданого, будет что вложить в дело, рассудили, должно быть, жених и будущий свекор.

Брачное свидетельство датировано 28 декабря 1683 года:

«Чарльз Лодуик, пастор церкви святого Михаила в Корнхилле, удостоверяет, что Даниель Фо, двадцати трех лет, того же прихода, холостяк, купец, берет в жены Мэри Таффли, приход святого Ботольфа, Олдгейт, девицу двадцати лет, незамужнюю, с согласия ее отца».

Не проходит и четырех лет, а Мэри Фо, урожденная Таффли, трижды разрешается от бремени, всего же детей у четы Фо будет семеро. Старшую дочь нарекли Ханной, вторую дочь – она умерла в младенчестве, – как мать, Мэри, а старшего сына, родившегося в 1685 году, – так же, как прадеда и отца, Даниелем.

Своим Даниелем Мэри Фо чаще всего недовольна, ворчит: верно, бережлив, трудолюбив, сметлив, зарабатывает вроде бы неплохо, но денег всё равно не хватает; хоть и энергичен, но витает в облаках, любит сочинять стишки, увлекается политикой, вечера просиживает в таверне с дружками. Отношения между супругами не складываются, супруга бранится, супруг помалкивает, в споры с женой не вступает, знает, что, говоря словами Герцена, «бугор собственности и стяжения не был у него развит». Да и дома бывает редко – весь в делах. Каких – Мэри неведомо, да она и не вникает. А то возьмет и вовсе уедет, и надолго; куда – жена не расспрашивает.

Действительно, мужем Даниель был неважным, а вот детей любил, играл с ними, воспитывать их считал своей первейшей обязанностью. Учить – в первую очередь Закону Божьему – почитал неотменимым родительским долгом, не зря же отец сажал его что ни день переписывать Пятикнижие. Рассуждал:

«Мало водить детей в школу – потребно еще знать, в какую школу отдать, каким наукам учить и как, разобраться, к чему твой отпрыск способен и склонен».

Спустя годы изложит свои представления о воспитании детей в «Семейном наставнике» – наставником, проповедником Дефо был всегда, и в молодые годы тоже. Проповедником без кафедры и паствы.

Сам же лелеял, и тоже с самого детства, две склонности: к путешествиям и к сочинительству. В 1683 году пишет первое свое сочинение «Трактат о турецком вопросе». Был ли этот трактат напечатан или нет – неизвестно. Известны обстоятельства: турецкие войска захватывают Венгрию, входят в Австрию и окружают Вену. Виги довольны: католическая Австрия вот-вот падет. Довольны – но не все. Даниель, убежденный виг, как пресвитерианину-раскольнику и положено, смотрит на дело иначе: пусть уж лучше австрийские католики расправятся с венгерскими протестантами, чем мусульманская Оттоманская империя уничтожит и протестантов, и католиков; и те, и другие – христиане как-никак.

К этому же 1683 году относится и его первое плавание по торговым делам. Фо больше не переписчик у галантерейщика, он встал на ноги и, на паях с братьями Станклиф, чем только не торгует: и духами, и вином, и мясом, и галантереей, и табаком, который вывозит из Испании и Португалии, из стран Леванта, с которыми также активно взаимодействует. Причем торгует не в розницу, по мелочи, а оптом, его склады находятся в Корнхилле, тогдашнем финансовом и торговом центре Лондона.

Знаем мы об этом путешествии, как и о первом его сочинении, немного. Знаем, что первое время, как и его герой Робинзон, мучается морской болезнью, причем когда его корабль даже не вышел еще в открытое море. Что по пути в Испанию от пиратов еле ноги унес.

«Случилось со мной такое приключение, – вспоминал писатель. – Наш корабль, державший курс на Роттердам, был захвачен алжирскими разбойниками, напавшими на нас еще в наших водах, при самом выходе из Темзы, неподалеку от Гарвича».

Напали, ограбили – и отпустили. По другой же версии, пленников не отпустили, а освободила береговая охрана. Вел себя Фо, однако ж, смело, несмотря на неопытность и молодые годы, не струсил, держался молодцом.

Не раз за его кораблем, равно как и за кораблями, им зафрахтованными, гнались пираты из марокканского города Сале, порта на атлантическом побережье Марокко, печально знаменитого «пиратского гнезда», считавшегося в те годы центром морского пиратства. Это их, марокканцев, Дефо называет «алжирскими разбойниками»; марокканцы, алжирцы – какая разница.

Справиться с «турецким пиратом из Сале» не представлялось возможным, против них предпринимались целые экспедиции, в Англии печатались списки захваченных пиратами моряков – всё напрасно.

«…Нас отвезли в качестве пленников в Сале, морской порт, принадлежавший маврам… капитан разбойничьего корабля удержал меня в качестве невольника», – читаем в начале «Робинзона Крузо».

К слову: среди многочисленных и разнообразных трудов Дефо есть и двухтомная «История пиратства», написанная незадолго до смерти. Каких только экзотических историй за Дефо не числится: и история чертей, и история привидений, и история черной магии. Любимым пиратом Дефо был непобедимый Уолтер Рэли, гроза морей, который в XVI веке доставил немало неприятностей «французу» и «испанцу» и снарядил экспедицию за золотом, отправившись на другой край света, в устье реки Ориноко. Золота, увы, не добыл (а, возможно, его припрятал), и по возвращении был посажен в Тауэр и обезглавлен: с государственным заданием не справился.

Пройдет несколько лет, и Дефо предложит королю Вильгельму осуществить этот проект; он дотошно изучит описания путешествий Рэли, а много позже, в 1720 году, выпустит «Историческое известие» о странствиях великого пирата и даже подготовит для «Компании южных морей» специальную брошюру с тщательно разработанным планом отправки в устье Ориноко нескольких кораблей английского флота.

Еще знаем, что в Испании торговал он успешно, задержался надолго, изъездил всю страну, побывал на корриде, которую подробно, однако без особого удовольствия, описал. Спустя годы чуть было не согласился занять место торгового агента в Кадисе. Почему отказался – опять же неизвестно; когда его спрашивали, ссылался на Провидение, Промысл Божий – они, мол, всё решают.

По слухам, в бытность свою в Испании получил он выгодное предложение отправиться в Африку в «гвинейский вояж», то есть заняться работорговлей, но отказался: «гвинейский купец» из Дефо получился бы вряд ли, хотя к работорговле он относился, как мы вскоре увидим, неоднозначно. Отправляя в Англию и из Англии корабли с товаром, давая ссуды на судостроение, зарабатывал юный Фо неплохо, хотя и сильно рисковал: корабли не раз тонули или же попадали в руки «джентльменам удачи» вроде его героя капитана Боба Синглтона, – на таком бизнесе недолго и разориться (что, к слову, вскоре и произойдет). И даже как-то раз, по слухам, дрался на дуэли. С кем, из-за чего, из-за кого – Бог весть. Одно можно сказать точно: жив остался.

Испанцев полюбил, о чем, не жалея эпитетов, напишет в «Дальнейших приключениях Робинзона Крузо»: они и благородны, и честны, и мужественны, и справедливы, даром что католики. Испанцев – но не португальцев.

«В общем, в плавании с португальцами я научился кое-чему, главным же образом научился быть бродячим вором и плохим моряком; а смею сказать, что во всём мире для обоих этих дел не сыскать учителей лучше португальцев», – читаем в «Капитане Синглтоне».[8]

Побывав в Испании и в соседней Португалии, а на обратном пути еще и во Франции, Германии, он много потом ездил по Англии, добрался и до Шотландии, в которой бывал неоднократно и которую, истинный пресвитерианин, полюбил на всю жизнь. Любовь была взаимной: в Эдинбурге Дефо уважали, к нему прислушивались и, в отличие от отечества, не преследовали. Полюбил настолько, что одно время подумывал даже перебраться туда с женой и детьми, подальше от лондонских парламентариев, министров и кредиторов. Поездки по стране всю жизнь будет считать своим долгом, иной раз – и секретным государственным заданием; в «Великом законе о субординации» напишет: