Даниэль Дефо: факт или вымысел

Александр Ливергант

Даниэль Дефо: факт или вымысел

© Ливергант А. Я.

© ООО «Издательство АСТ»

В оформлении книги использован портрет Дефо работы Готфрида Кнеллера и гравюра 1862 года, где Дефо изображен у позорного столба, а также иллюстрации из 1-го издания романа «Робинзон Крузо»: главный герой и карта острова Робинзона.

* * *

Один из этих писак, тот, что стоял у позорного столба, совсем забыл его имя… Автор «Чистокровного англичанина». Чистокровный проходимец. Безграмотный писака…

Джонатан Свифт* * *

Пролог

По морям, по волнам, или В погоне за козами

Неуживчив – и это еще мало сказано. Скандалит, пьет, чуть что пускает в ход кулаки. Однажды избил до полусмерти своего младшего брата-недоумка: тот внес в дом миску соленой воды, а Селкерк, решив, что вода питьевая, ее выпил. За младшего, Эндрю, вступились отец и старший сын Джон – досталось и им, а заодно и невестке, жене Джона: не подворачивайся под руку. Приходской совет постановил, что Александр Селкерк обязан – или сам, или при посредстве бидла, – явиться в церковь и, стоя лицом к кафедре, покаяться и просить прощения за домашние свары, ссоры с родителями, братьями и сестрами (детей у старшего Селкерка, сапожника, было семеро), за рукоприкладство и брань, и пообещать исправиться «во имя Божие, с чем и будет отпущен».

Селкерк, однако, дожидаться, когда его отпустят, не стал: с юных лет он бредил морем, дальними странствиями, и 27 августа 1695 года, когда – и не в первый раз – призван был попечителями и церковным старостой к порядку, находился Александр уже далеко. Шесть лет, пренебрегая уговорами отца и мольбами матери, бороздит он морские просторы, промышляет именем его величества короля Вильгельма разбоем, а по возвращении ведет себя еще хуже, развязнее: пьет, буянит пуще прежнего, то и дело лезет в драку, не пропускает ни одной юбки – море его не перевоспитало. Морской волк, что тут скажешь.

Осень и зиму 1701–1702 годов Селкерк провел в своем родном шотландском городке Ларго, графство Файф, однако уже весной 1702 года вырвался на волю: вновь вышел в море. Рассуждал – если умел рассуждать – в точности как Лемюэль Гулливер:

«Надо думать, что сама природа и судьба предназначили меня к деятельной и беспокойной жизни»[1].

Природа и судьба предназначили Александра Селкерка если и не к деятельной, то уж точно к беспокойной, рискованной жизни джентльмена удачи.

В этот раз Селкерк вышел в море под началом славного адмирала Демпьера, знаменитого пирата, грозы испанских, голландских и французских торговых судов. Снарядил Демпьер сразу два корабля: «Святой Георг», где капитаном был он сам, и «Пять портов» под началом Чарльза Пикеринга; помощником Пикеринга нанят был Томас Стредлинг, а боцманом – Селкерк. Вскоре после отплытия покладистый, здравомыслящий Пикеринг внезапно умирает, и на капитанский мостик поднимается Стредлинг, человек, как и Селкерк, властолюбивый, вздорный и скорый на расправу; с Селкерком его отношения не задались с первого дня. Стредлинг не терпел неповиновения, Селкерк же не признавал авторитетов, ни с кем и ни с чем не считался и вел себя, как и на суше, как ему в голову взбредет. О последствиях подобной вольницы он не думал.

10 февраля 1704 года оба корабля пристали к Мас-а-Тьерре, одному из островов архипелага Хуан-Фернандес, расположенного неподалеку от берегов Чили. К острову дикой, буйной природы, капустных пальм, перечных деревьев, гвоздичных перцев, гигантских черепах, диких коз и морских львов, над которыми корсары – ну как не оценить их чувство юмора! – потешались на свой лад.

«Когда львы вставали на задние плавники и широко, в надежде, что их накормят, раскрывали рты, – бесстрастно записал некий Фанелл, матрос с «Пяти портов»; ему вменялось в обязанность вести дневник путешествия, – мы вставляли им в рот пистолет и стреляли прямо в глотку»[2].

Забава, что и говорить, на зависть.

Дела пиратов меж тем складывались не лучшим образом. За проплывавшим мимо островов голландцем или французом угнаться не удавалось, поживиться было нечем, все попытки высадиться в Санта-Марии, прибрежном городке в Перу, где пираты рассчитывали разжиться золотом, также успехом не увенчались. В результате Демпьер и Стредлинг повздорили и расстались, и Стредлинг вернулся к Мас-а-Тьерре, где в скором времени у них с Селкерком вспыхнула очередная ссора, и Селкерк сгоряча заявил, что со Стредлингом ему не по пути и он остается на острове.

Стредлинг был не из тех, кто поддается на шантаж; он поймал своего боцмана на слове, и Селкерка в тот же день со всеми его пожитками посадили в шлюпку и доставили на берег. Увидев, что шлюпка возвращается на корабль без него и «Пять портов» поднимает паруса, Александр одумался: вбежал по пояс в воду, стал махать руками, кричать что было сил, чтобы за ним вернулись, – но Стредлинг был неумолим.

А Селкерк – безутешен. Он проклинал свою опрометчивость и первое время был близок к самоубийству. Раскаялся ли он? Вряд ли – такие, как Селкерк, редко каются; однако, как он потом расскажет, в первые дни своего одиночества он неотступно думал о Боге, молился, вспоминал церковь, где раньше бывал, прямо скажем, нечасто. Вспоминал и проповеди пастора, родной дом в Ларго, мать, которая заклинала сына не ходить в море…

Потом станет известно, что первое время он почти ничего не ел – отчасти от отчаяния, а отчасти из-за отсутствия на острове привычной пищи вроде хлеба, молока или сыра. Рыбы на острове было сколько угодно, но без соли он и рыбу есть не мог. И страдал бессонницей: сон сваливал его лишь под утро. Но вот прошла неделя-другая, и Селкерк, отдадим должное его мужеству и долготерпению, справился со своим горем, освоился и начал обживаться. Построил две хижины: в одной спал, в другой кухарил. Добывал огонь, натирая, на индейский манер, куски очень сухого перечного дерева. Среди вещей отыскал кое-что из белья и платья, а когда оно износилось, смастерил одежду из козьих шкур (говорят, по возвращении в Англию он, напившись, щеголял в ней, разгуливая по родному Ларго). А еще – кремневое ружье, фунт пороха, топор, нож, чайник, Библию – увлекательное оказалось чтение, – вдобавок кое-какие инструменты, книги о навигации, теперь, впрочем, бесполезные, а также глиняную кружку с выбитой на ней неприхотливой, зато жизнеутверждающей надписью:

Александр Селкерк

Наполни сей бокал вином,

Корабль теперь твой отчий дом!

Теперь, увы, отчим домом Селкерка был не корабль, а необитаемый остров. Ностальгия – и это при том, что без дела он не сидел, – брала свое. Каждый день Селкерк выходил на берег и глядел вдаль: не покажется ли парус на горизонте? Случалось, парус появлялся, и корабль даже бросал в виду острова якорь, но Селкерк боялся дать о себе знать: а вдруг это судно не под английским, а под испанским флагом? И то сказать, уж лучше жить на необитаемом острове, чем сначала угодить на многие месяцы в трюм испанского галеона, а оттуда – в тюрьму или на виселицу. Однажды он был очень к этому близок: на остров и в самом деле высадились испанцы, заметили Селкерка, погнались за ним, стреляли в него, но ему удалось скрыться.

По утрам он, безбожник и пьяница, распевал псалмы, молился и читал вслух Священное Писание – это чтобы не разучиться говорить. Питался он черепахами, речными раками, большими, как омары, а еще бурно разросшейся брюквой, водяным крессом и козлятиной, которую жарил и из которой варил наваристый бульон; по сравнению с брюквой и крессом жареная козлятина была истинным деликатесом.

Селкерк – раньше он и сам не знал этого за собой – оказался невероятно быстроног. Когда порох кончился, он начал гоняться за козами и, во что трудно поверить, догонял их! Однажды, правда, так увлекся погоней, что свалился в пропасть и три дня пролежал без чувств… Подсчитал и потом рассказывал, что за четыре с лишним года перестрелял и переловил в общей сложности пятьсот (!) коз. А пятьсот первую, по его же словам, пощадил. Ловил – какова сноровка! – и диких кошек. Нет, кошек он не ел, они были нужны, так сказать, в мирных целях, чтобы помогать отбиваться от крыс, которые по ночам грызли ему ступни. Раскрыл он в себе и прочие способности, о которых раньше не догадывался. Забавы ради учил кошек и коз танцевать, а также вы́резал свое имя на деревьях – пусть знают, что здесь жил Александр Селкерк!

Селкерк танцевал с козами, декламировал Священное Писание, проклинал свою злосчастную судьбу – и даже не подозревал, что ему повезло больше, чем его жестокосердным обидчикам. Не повезло ни «Пяти портам», ни «Святому Георгу». Первый потерпел кораблекрушение, и, хотя Стредлинг и несколько матросов спаслись, они попали в руки к испанцам; что с ними случилось, догадаться нетрудно. Судьба второго корабля оказалась немногим лучше: «Святой Георг» был взят на абордаж голландцами, и славный адмирал Демпьер через несколько лет вернулся на родину гол как сокол, и еще благодарил Создателя, что остался жив. Судовладельцы, впрочем, не отчаялись – и спустя какое-то время снарядили еще два корабля, «Герцог» и «Герцогиня», и капитаном этой флотилии вместо Демпьера, который не оправдал надежд и отошел от дел, назначили Вудса Роджерса, умелого и дельного моряка и, как впоследствии выяснилось, не менее способного литератора.

2 февраля[3] 1709 года «Герцог» и «Герцогиня», курсировавшие у бразильских и чилийских берегов, бросили якорь в гавани Мас-а-Тьерры, чтобы пополнить запасы пресной воды, и, выйдя на берег, матросы обнаружили, как записал впоследствии Роджерс,

«…человека с топором, в козлиной шкуре, который выглядел куда более диким, чем те, кому эти шкуры ранее принадлежали».

Поначалу Селкерк был безучастен: не верил, видимо, своему избавлению; спасителей он поразил замкнутостью и полнейшим безразличием к своей судьбе. Но потом вдруг сообразил, что спасен, и так обрадовался, что лишился дара речи, только плакал и бормотал что-то нечленораздельное; добиться от него ответа, как он перенес одиночество, как справлялся с трудностями, было невозможно. Опытного и рассудительного Роджерса, впрочем, это нисколько не удивило: «Моряк как моряк. Прилагал все силы, чтобы остаться в живых».

Поднявшись на борт, Селкерк довольно быстро освоился и потряс даже бывалых моряков рассказами о том, как все эти годы охотился на коз.

«Охотясь на коз, – записал за ним Роджерс, – Губернатор (так Селкерка в шутку прозвали на борту) приобрел такую сноровку, что целыми днями без устали бегал за ними по лесам и горам. Чтобы проверить, говорит ли бедняга правду, мы отправили на берег несколько наших самых быстроногих матросов, а также бульдога, и они одновременно с островитянином пустились вдогонку за козами, однако вскоре и собака, и люди выбились из сил, от Селкерка безнадежно отстали, он же вернулся на корабль с пойманной козой на спине. Наши люди были посрамлены».

В феврале 1709 года «Герцог» и «Герцогиня» подняли якорь, взяли курс на Британские острова и спустя два с половиной года, в октябре 1711-го, бросили якорь в Плимуте. Эти годы не прошли для доблестных пиратов и их судовладельцев даром; из ста семидесяти тысяч фунтов награбленного добра Селкерку (после спасения он получил место помощника капитана на «Герцоге») досталось восемьсот; сумма по тем временам немалая.

Селкерк был теперь не только богат, но и знаменит. На чудо света, человека, прожившего на необитаемом острове четыре с половиной года и продемонстрировавшего фантастическую выживаемость и силу духа, приезжали посмотреть издалека. Посмотреть и расспросить. А если удастся, и записать его невероятные приключения. В 1712 году капитан Роджерс представил подробный отчет о своем плавании с длинным, как это было тогда принято, заглавием:

Превратности судьбы,

или Удивительное путешествие вокруг света,

где, среди прочего, повествуется во всех подробностях

о некоем Александре Селкерке,

который прожил на необитаемом острове в полном одиночестве

четыре года и четыре месяца

А годом позже у Селкерка, говоря сегодняшним языком, взял интервью известный драматург, публицист и издатель Ричард Стил; очерк о Селкерке он опубликовал в декабрьском номере своего журнала «Англичанин» за 1713 год.

«Я имел удовольствие часто беседовать с этим человеком. Слушать его было любопытно до крайности, – отмечает Стил. – Человек неглупый, он описывал, что передумал и перечувствовал за столько лет одиночества».

Был ли пьяница и сын сапожника способен «описывать, что он передумал и перечувствовал», сказать трудно, но рассказывать свою диковинную историю Селкерк любил: он ощущал себя героем, недюжинной личностью и, эдакий шотландский Хлестаков, привирал, рисовался, приписывал себе подвиги, которых не совершал. Или эти подвиги приписывали ему его собеседники?

Четырехлетняя жизнь в полном одиночестве на необитаемом острове не отучила Селкерка от вранья, хвастовства, рукоприкладства, брани и пьянства. И сластолюбия. В своем родном Ларго прожил он после возвращения с Мас-а-Тьерры всего три года, после чего, соблазнив юную девицу Софию Брус, бежал с ней в Лондон, а после ее смерти, случившейся вскоре после бегства, утешился с еще одной красоткой, Франсес Кэндис, которой и завещал свое весьма солидное состояние.

Про последние годы жизни Селкерка рассказывать особенно нечего. Жил в свое удовольствие, бездельничал, шатался по лондонским пивным и, напившись, во всех подробностях который раз рассказывал, как тяжело ему приходилось на острове.

Когда же ему было уже за пятьдесят – поступил штурманом на фрегат «Веймут», и из плавания не вернулся.

В 1885 году, спустя 160 лет после смерти, Селкерку, местной знаменитости, установили в Ларго бронзовый памятник. Только ли местной?

Про Селкерка еще при его жизни, помимо книги Роджерса и очерка Стила, выходили и другие сочинения, многие с интригующими подзаголовками: «подлинная история», «записано с его слов», «написано его собственной рукой». Не извольте, дескать, сомневаться, именно так всё и было. Для пущей наглядности, достоверности, «научности» один из авторов, Айзек Джеймс, в книге 1800 года «Промысл Божий» снабдил свое повествование картой острова, где жил Селкерк, двадцатью четырьмя гравюрами, а также не поленился в этом же сочинении собрать и описать истории других моряков, волею судеб оказавшихся на необитаемом острове и проживших там долгое время в полном одиночестве.

Все эти сочинения – пусть в них и немало выдуманного, пусть они существенно отличаются одно от другого, друг другу противоречат, – так или иначе основаны на фактах. И только одно, неоспоримо лучшее, – на вымысле, точнее сказать, на правдоподобном вымысле. В чем в чем, а в вымысле, выдающемся за правду, автор этого сочинения знал толк.

Глава I

«Кафедра проповедника – не для меня»

1.

Только в одном Эттоне, деревне на сто домов, что находилась в пяти милях от Питерборо – в середине XVII века крупного текстильного центра в графстве Нортгемптон на востоке Англии, – проживало одиннадцать выходцев из Фландрии, непревзойденных мастеров ткацкого дела, протестантов, бежавших с континента еще в шекспировские времена по приглашению веротерпимой Елизаветы I. И все одиннадцать носили одну и ту же фамилию Фо – разве что записывали фламандцев в церковных книгах по-разному: Foe, Faux, Vaux, Fooe.

Выделялся среди них некий Даниель Фо. Таких, как он, называли у нас диким барином: нетерпимый, грубый, вечно пьяный, себе на уме, никому доброго слова не скажет. Бобинным кружевом, как его соотечественники-фламандцы, не промышлял – охотился и разводил охотничьих собак, которых смеха ради нарекал именами английских военачальников времен гражданской войны. С этими Горингами и Уоллерами Фо охотился на зайцев и лис, ходил, говорили, и на волков. К дому Даниеля Фо было не подступиться – собаки рьяно и преданно охраняли своего хозяина: чуть зазеваешься, вопьются в ногу, а то и в глотку.

Даниеля в Эттоне не любили – не за что было, – но побаивались и уважали: уж этот в обиду не даст ни себя, ни свою семью. Да, был строг, злопамятен, но и справедлив, в меру щедр, в завещании никого не обделил. Дал и на церковь, хотя наведывался в храм божий нечасто: был пресвитерианином, власти англиканских епископов предпочитал власть пресвитеров – выборных старейшин, а церкви – молельный дом. Потому, вероятно, и дал на церковь немного: всего-то десять шиллингов. И бедным – столько же. Не забыл, само собой, и собственных детей. Старшему – как и он, Даниелю, – досталось по завещанию восемьдесят фунтов, другим детям – дочери и еще двум сыновьям, Генри и Джеймсу, – по пятьдесят. А всё остальное – «любимой и преданной моей супруге и душеприказчице». И оговорил: деньги дети получат не раньше, чем им исполнится двадцать один год, а если не доживут, их долю надлежит поровну разделить между женой и другими детьми. Словом, всем сестрам по серьгам; сестер и братьев, правда, у старика не было.

Когда дикий барин наконец умер (наконец – потому как умирал он долго и тяжело), его младший сын был еще ребенком. Об эттонской жизни Джеймса Фо знаем мы немного, почти ничего. Крещен, согласно церковным книгам, в мае 1630 года, тринадцати-четырнадцатилетним подростком любил вместе со сверстниками играть в средневековом замке Вудкрофт в миле от Эттона, что было совсем не безопасно. Нет, бояться следовало не привидений, хотя они в полуразрушенном замке, конечно же, водились, а самых настоящих, из плоти и крови, солдат парламентской и королевской армии, в это время беспощадно истреблявших друг друга. Отрочество Джеймса Фо пришлось на годы кровопролитной борьбы за власть, которую с переменным успехом вели кавалеры, воевавшие на стороне Карла I, и «железнобокие» во главе с Оливером Кромвелем, сражавшиеся на стороне парламента. О чем читатель наверняка наслышан, юный же Джеймс Фо, хотя война шла у него на глазах, даже и не подозревал.

Про Джеймса мы «начинаем знать», только когда он, окончив школу (какую – неизвестно), отправлен был в Лондон и отдан в ученики мяснику, тоже, как и почти все лондонские торговцы, пресвитерианину Джону Левитту – сколь неожиданные и никому, в сущности, не нужные подробности порой сохраняются! А со временем, о чем имеется упоминание в приходской книге церкви Святого Джайлса в Крипплгейте, в лондонском Сити, и сам становится мясником и свечным торговцем, обзаводится домом на Фор-стрит, женой и детьми. В начале 1659 года – дочерью Мэри, а в конце этого же года (или весной следующего, биографы Дефо никак не договорятся) – сыном, как и дед, Даниелем. Сведений о других детях Джеймса Фо не сохранилось, но они, вероятней всего, имели место, семьи тогда были многодетные. Много лет спустя автор «Робинзона» в письме лорду Галифаксу упоминает своего брата, имени которого не называет, но разве можно Дефо верить: «брата» он мог выдумать точно так же, как выдумывал многое другое.

Если детство отца пришлось на смутное время гражданской войны, то детство сына – на крах недолго просуществовавшей республиканской власти и воцарение долгожданной королевской. Карл II Стюарт, сын Карла I, казненного парламентом – этим «огузком», или «охвостьем», как его презрительно прозвали в народе, – после долгих и небезопасных скитаний по Англии и Шотландии, многих лет, проведенных на чужбине, при дворе извечного врага Англии французского короля, причалил к берегам отечества и высадился в Дувре 25 мая 1660 года. Примерно тогда же, быть может, даже в те же майские дни, появился на свет и автор «Робинзона Крузо».

* * *

Деревянная лошадка на палке, хлыстик, выструганный из ивовой ветки, и картонная мельница – дело его собственных рук, – интересовали юного Даниеля куда больше, чем всенародное ликование, с каким встречен был совсем недавно гонимый, а ныне желанный, горячо любимый монарх, чья пышная коронация состоялась спустя почти год, 22 апреля 1661 года. Ликование ничуть не меньшее, чем когда его отцу сначала отрубили голову как «тирану и изменнику отечества», а потом канонизировали как святого-великомученика.

Да, встречен был монарх с ликованием, однако на определенных «ограничительных» условиях. За Карлом по соглашению с членами Палаты общин сохранялось право назначать министров, созывать и распускать парламент, возглавлять вооруженные силы. Вместе с тем король лишался права устанавливать налоги, изменять законы и обязывался упразднить Звездную палату – высший королевский суд; жертвы немалые.

Авторитетный биограф Дефо Уильям Ли сетует на то, что такой блестящий прозаик и историк, как Дефо, не удосужился написать «реставрационную» историю Англии шестидесятых годов, в которой уделил бы достойное место многим достославным парламентским актам и королевским указам, возвращавшим страну в дореволюционные, докромвелевские благословенные времена. Описал бы – хотя по малолетнему возрасту принимать в них участия никак не мог – такие исторические документы, как Акт о расформировании кромвелевской армии или Акт о ненаказании за преступления, совершенные при республике.

Под политическую амнистию, оговоримся, подпадали далеко не все злокозненные противники королевской власти. В этой связи Дефо мог бы упомянуть Акт 1662 года о единообразии, согласно которому восстанавливалась государственная англиканская церковь (во время Революции епископат был упразднен, и доминирующей церковью была пресвитерианская), и английские священники в обязательном порядке должны были пользоваться теперь «Книгой всеобщей молитвы» и принимать причастие по единому закону англиканской церкви, в случае же неповиновения изгонялись из своих приходов. Этот акт, таким образом, был направлен против всех протестантских сект, которым запрещались собственные богослужения, что раскольников (или, если по-иностранному, диссентеров, диссидентов, нонконформистов), каким был Джеймс Фо и будет, когда вырастет, его сын, никак не устраивало; Богу, как и все диссентеры, они ходили молиться не в церковь, а в молельный дом, подальше от официально назначенного англиканского духовенства, которое, согласно давнему Акту о супрематии, подчинялось примасу англиканской церкви архиепископу Кентерберийскому, а епископ Кентерберийский, в свою очередь, назначался монархом – главой англиканской церкви.

Описал бы вновь возникшие на радость лондонцам и долгие годы запрещенные увеселения вроде открывшихся при гостиницах игорных домов, танцевальных залов и кофеен. В одних, своеобразных клубах (клобах, как говорили у нас в позапрошлом веке), собирались дельцы, в других – представители свободных профессий: писатели, актеры, художники. Вроде вновь разрешенных и пользовавшихся у простого люда огромной популярностью петушиных боев и медвежьих садков, неугодных суровым, непримиримым, богобоязненным пуританам – Богу надо молиться, а не медведей травить. Вроде наконец-то, после долгого перерыва, открывшихся театров – в пору революции пуритане их позакрывали: здания театров сносили, театральные представления запрещали, а актеров приравнивали к бродягам, безжалостно наказывали и изгоняли из городов.

Коснулся бы таких знаменательных явлений, как положение распущенной кромвелевской армии. Как учреждение Королевского научного общества, осененного именами столь громких научных авторитетов, как Роберт Бойль, Исаак Ньютон, Томас Гоббс. Как всенародно объявленная веротерпимость (Карл II по рождению был католиком и, в сущности, не делал из этого тайны), которая плохо сочеталась с запретительным Актом о единообразии. Указ о прекращении всех религиозных гонений в отношении пресвитериан, пуритан и католиков, который декларировал их полное равноправие и воспринимался свидетельством монаршей любви к своему народу, давно желанным всепрощением, в действительности означал непротивление «веселому королю», как называли Карла – сластолюбца, любителя охоты, лошадей, театра и актрис.

«Уделил бы», «описал бы», «коснулся бы» – сослагательное наклонение здесь уместнее изъявительного. Ведь когда Дефо вырастет настолько, чтобы написать бурную историю шестидесятых годов, в ней разобраться, на троне будет восседать другой монарх, которому могло не понравиться, как автор трактует события эпохи Реставрации.

Только много позже на своем печальном опыте Даниель Фо убедится: быть предпринимателем, торговать мясом, чулками и свечами ни ему, ни его отцу не возбраняется, но продвижение по общественной лестнице для нонконформистов, членов протестантских «инакомыслящих» сект, отвергавших государственную церковь, если и не запрещено, то крайне затруднено, и в случае неповиновения чревато самыми серьезными последствиями. Даже в относительно либеральные времена Карла II инакомыслие, особенно церковное, не приветствовалось – что ж, у всякой веротерпимости свои границы. «Пожалуй, этот правитель, из всех стоявших в Англии у власти, наилучшим образом понимал страну и народ, которым управлял», – заметит много позже Дефо. Эти слова – не столько панегирик королю из тех, на которые Дефо всегда был горазд, сколько признание того, что народ к веротерпимости не готов, что объявленная веротерпимость – циничное славо- и пустословие.