Психоделика. Книга для мертвых

«Две тысячи».

«О и у нас две тысячи. А инженеров? У нас шесть».

Тут наш главный крепко задумался. А все от того, что в производственном отделе двести инженеров сидит, ни хера не делают, только зарплату получают. Подумал, дай дкмает скажу – семь. И сказал.

Японец головой своей покрутил и в раздумия погрузился.

Наутро приходит из гостиницы злой, невыспавшийся. Наши сочувствуют, спрашивают:

«Плохо отдохнули?» – любезно так спрашивают без наезда. А тот:

« Плохо, ночь не спал, все думал, чем у вас седьмой инженер занимается?»

Или вот Израиль взять. Там в этом году вообще вешалка. Зима наступила человеческая. Со снегом, как положено. Весь Израиль на хер завалило. Отсюда анекдот рождается.

Сидит старый еврей на автобусной остановке. Снег валит. Военные технику выгнали на дорогу расчищать завалы. Рядом стайка молодых русских пьяно орет.

Сидит еврей, думу думает:

«Зима, снег, танки, русские… Где я?»

Или свобода. В нашем, насквозь больном, обществе, именующим себя демократическим, есть одна единственная свобода – свобода быть посланным. А тут два варианта или на, или в… А деньги поделят другие.

Что-то я сегодня конкретно, растекся по древу, как говорит один мой знакомый старший мастер, мыслью, или спиваюсь уже, не пойму, надо бы паузу взять. Или до Гоши съездить. Давно не видел маздона. Решено, съезжу.

Короче отпуск мой никто не отменял, значит надо идти и затариваться, поляну бригаде накрывать. Ибо традиции надо чтить…

А пока можно и почитать, так на чем я тут остановился… Ага…

Переговоры велись с представителями императора Алексея. Совсем еще молодого на тот момент человека. Решив поднять боевой дух защитников города, Алексей со свитой продефилировал вдоль стен Константинополя на десяти галерах.

Однако видом юноши-императора народ вдохновился мало. Своя рубашка считалась ближе к телу во все времена. И уже 5-го июля войска крестоносцев высадились в предместьях Пера, расположенного на противоположной от столицы стороне залива Золотой Рог, и в тот же день начался штурм Галатского бастиона.

На следующий день галерам объединенного войска удалось порвать цепь, которая перекрывала вход в залив и уничтожить находящиеся там вражеские корабли. После этого была произведена высадка десанта в Галате.

Еще через день, седьмого числа пала галатская башня, увидев это, уцелевшие защитники Константинополя, не принимая боя, отошли за основную городскую стену и укрепились там.

Крестоносцы стали лагерем напротив Влахорианского дворца. Воинов разделили на семь отрядов и принялись одновременно атаковать город и с суши и с моря.

Обороной же руководил Феодор Ласкарис – будущий никейский император и зять Алексея.

На приступ пошли только семнадцатого, сообразив, что тянуть дальше нет никакого смысла. Венецианцы подводили корабли прямо под стены вплотную. И таким нехитрым образом удалось захватить двадцать башен. Видя, что все плохо, Ласкарис бросил в бой огромное ополчение, по свидетельствам доходившее до ста тысяч человек, но плохо обученных ратному делу.

Все они были отброшены назад в город умелыми крестоносцами и обращены в бегство. В городе вместо того, чтобы сражаться с неприятелем они подняли бунт против императора и на том оборона Константинополя практически завершилась.

х х х

Сны прекратились. Странно это все, странно… Вчера потерял сознание. Пролежал до утра под подъездом, никто даже не обшманал, потом встал и не заходя домой ушел на работу. Молоточки в голове совсем озверели, и шкура чешется от чего-то. Страшно до жути… Может, укол виноват? Поди, знай…

Пили сегодня особенно много и как-то отчаянно. Наверное, накопилось. Не знаю, как-то так.

Потом меня грубо отвлекли. Паша Кроликов по-обыкновению загадочный и немного сердитый предъявил мне с порога:

– Где ты бродишь? Тебя разыскивает масса людей.

– Например? – тускло поинтересовался я.

– Хаммурапи, Покахонтос и пара нетрезвых иудеев…

– Ого! Так много? Ладно, давай начнем с последних…

Паша хохотнул и крикнул куда-то за кулисы:

– Мойша, иди сюда, он нашелся!

Кулиса отъехала в сторону, и появился нетрезвый Птицман. В его глазах было мутно. Но когда они узрели мое несчастное тело, все на краткий миг наполнились неземным смыслом, и скрипучим голосом было мне сказано:

– Ты где, блядь, ходишь?

Я не обиделся. На Птицмана было невозможно обижаться. Отчитался по всей форме:

– В пизде, Миша, как свернешь, сразу налево.

Миша некоторое время бессмысленно глядел на меня, что-то прикидывая в уме, потом повернулся и пошел прочь, маня за собой прокуренным пальцем. Знаете, есть анекдот про женский праздник. Это из той серии, что если бы женщины праздновали свой праздник как десантники свой, то они бы целый день бродили бы по паркам пьяными в полуголом виде, купались бы в фонтанах и приставали к мирным прохожим противоположного пола с вопросом:

«А ты рожал?»

Это я к чему, а к тому, что Люда и Ксюха были именно такими. Я вообще-то в управление поехал бумаги кой-какие подписать, даже кабинет нужный нашел, но подергал дверь, а она закрыта оказалась, а тут Птицман, ну и понеслось…

Я тоже пошел прочь, в смысле следом. Мы у девочек были вообще-то. У хороших.

Мы уже задолбались пить, но тем не менее упорно бродили по городу в ожидание чуда. «Прибъют меня нахрен, допрыгаюсь», – нежданно явилась мне вполне здравая и совершенно не пьяная мысль. «А насрать!» – пришла другая не менее здравая. Мимо прошла группа вьетнамцев в смешных шляпах. Я салютовал им кепкой. Никто на меня не покусился. Обошли стороной. Отчего-то вспомнился Данилычев гобелен с китайцами и стало жутко весело, я немедленно поведал о нем Птицману, и даже спросил, что он думает о терракотовой армии. Птицман икнул и посмотрел на меня бессмысленным взглядом.

– Чего-то слышал…

Паша стопудово ничего не слышал, по ходу он уже даже и не видел ни хрена.

– Да кто они такие? В смысле что оно?

– Големы… Слышал про таких, то ли то, то ли что…

– Големы?

– Ну, да, а чему мы удивляемся? Они неподвижны до тех пор пока не будет произнесено ключевое слово. А скважина замка под этот ключик находится где-то внутри них. После этого их не остановить.

– Но как-то можно?

– Как-то можно. Кремниевая основа организмов. Технология, похоже, передана той самой кремниевой цивилизацией, что в свое время плотно занималась нашей землей. Закладка по сути своей является неким отложенным проектом.

Тут нас перебил Паша, он тыкал пальцем вперед и говорил:

– Добрый!

Я проследил за пальцем и увидел мужчину в болоньевой белой куртке, глядевшего на нас внимательно и печально.

Кличка была у него Добрый Швей. Говорят, когда он попал на зону, какой-то баклан хотел поучить Доброго понятиям. Тогда с застенчивой улыбкой наш хороший знакомый предложил баклану «завалить ебало», тот разумеется не прислушался к мудрому совету, после чего был завален на спину, обездвижен несколькими точными ударами по вышеназванному лицу, а после того подвергнут одной занятной экзекуции.

Добрый Швей зашил ему рот, подвернувшейся под руку иглой с суровою нитью. Причем, когда бедолага приходил в себя от боли, то тут же гасился новым точным ударом. Потом долго камера решала: беспредел – не беспредел, но кто-то авторитетный дал отбой и все сошло само собой, только кликуха приклеилась.

А так Швей был, как я уже и упомянул, скромен и тих в общении. Очень «сникерсы» любил, видать в организме чего-то не хватало. Но это так к слову.

И еще кто-то стоял рядом с ним. Мне сначала смешно стало, потом страшно. Как вам объяснить? Вот допустим, смотрите вы на человеческий силуэт стоящий у стены. Стоит и стоит, чего тут особенного, а этот был словно фломастером узеньким обведен, прям по силуэту, по плащу и капюшону. Представляете? Нет? А вы попробуйте и проследите собственные эмоции. Я сначала решил, что это от водки, пригляделся, хер. Швей необведенный, а этот обведенный.

Подошли ближе. Швей оглядел нас и говорит:

– Пойдем…

Мы и пошли. А тот остался. И Миша с Пашей шагах в пяти от него.

Потом мы говорили, вернее Швей говорил, а я молчал и слушал. Наехали на него, и не менты, а вроде из спецслужб.

– И смысл этого всего?

– А ты не понимаешь?

– Нет.

– Ты скажи другое… Анжелу Черную помнишь?

– Ну, – сердце мое затрепетало.

– Убили ее…

Сердце рухнуло куда-то вниз.

– Эй, ты как… – в голосе Швея прозвучало некое подобие сочувствия.

– Ддда так…

– Короче, мы с ней мутили немного. Все одно к одному.

– Как ее… она…

– Задушили, прямо на улице… Ты давно ее видел?

– Года два не видел…

– Она тебя вспоминала…

Я молчал и пытался думать. Ни хрена мне не думалось.

Швей долго тер затылок, потом понял, что толку от меня нет, стал прощаться.

– Ладно, ты это, бывай… Хочешь, нож подарю?

– Зачем?

– Просто, на вот, держи, хороший нож. Из подшипника…

Машинально я протянул руку и почувствовал, что что-то больно укололо меня в живот. Я согнулся, и меня качнуло в бок. Похожий на испанскую наваху нож с широким лезвием торчал…

Меня подхватили с двух сторон, Добрый уже уходил и этот второй тоже. Теперь он сверкал и переливался как праздничная открытка.

– Ты как? – издалека донесся голос Паши.

– Ой, бля… – это уже Птицман, – Звони в Скорую, у меня телефона нет…

Меня мягко опустили на асфальт.

– Кто это с ним был? – спросил я непослушными губами.

– Где?

– Там… Обведенный…

– Обдолбанный по ходу это да… Нет там уже никого, ну и знакомые у тебя, ты это держись Саня, мы сейчас…

– Ага, – сказал я и потерял сознание…

Последнее, что помню фраза странная, ее кто-то из космоса сказал стопудово: «А в конце того тоннеля стоит странная электричка. Ее надо пройти от последнего вагона до первого».

Кто это сказал, а главное зачем – неведомо…

х х х

Собственно психоделика

Космическая зима сковала город. Ледяная пустота окружала меня, медленно бредущего по безлюдному проспекту. Вокруг были только оставленные без присмотра автомобили – унылые и неприютные. Особенно жалко смотрелись «шестерки» и «копейки», они напоминали брошенных невнимательными хозяевами собак. Иномарки смотрелись намного независимее, у них не настолько было развито чувство привязанности к человеку. Где-то играла музыка. Это был «Аукцион». Помните вот та:

…Еще не поздно, день уже прожит…

Но город не был пустым, за холодными, промерзшими за ночь стенами домов, были люди. Иногда я замечал подрагивание настороженных занавесок и жалюзийных решеток и казалось почти физически ощущал, как испуганные лапки скребут стены изнутри. Толи чтобы согреться, толи просто от безысходности.

Безысходность, вот слово, которое полностью описывало состояние города. Вот то, что было внутри меня и снаружи. Вот то, что висело в низком небе над головой , и то, что маячило вдали.

В конце улицы мел снежную крошку одинокий дворник. Он был сосредоточен и безучастен. Я дошел до него и прошагал мимо, он даже не удостоил меня взгляда. Ну и пусть. Что-то сильно колет в бок… Плевать.

И пусть… Накрашенная девица, похожая на китайскую пагоду, прошелестела по другой стороне луны, в смысле улицы и удостоила меня взгляда, я не удостоил ее.. Зачем? Хлопнул дверь подъезда, наверное, она спаслась.

…Все бродил в состоянии аффекта, только нож в животе у меня…

Нож окровавленный, в целлофан завернутый во внутреннем кармане. С отпечатками, наверное. Это Добрый мне вчера подарил. Зачем я его взял? Что ж у меня за аффект такой странный получился? Чудно…

В милицию надо, – сверлила утомленный кавказским алкоголем мозг единственная трезвая мысль, – или что тут у нас сейчас, полиция? Жандармерия? Хрен редьки не слаще. Может и вправду там отпечатки какие-то присутствуют…»

Боль становилась невыносимой. Я распахнул куртку и увидел точащий из живота давешний нож. Кровь пропитала одежду и смотрелась очень неприятно. Запахнув куртку плотнее, я двинулся дальше. Вот оно как значит…

Дальше, больше. О милиции вспомнишь она и появится. А тут не появилась. Я засмеялся собственному афоризму и вставил в уши наушники.

…не за что биться, нечем делиться, все об одном…

«АукцЫон», и тут. Надо же…

Ожидание висело в воздухе, и оно касалось меня. Я шел. Меня окружала совершенно балабановская безысходность.

… Птица, я птица…

Эх, Леня, ты прав как всегда…

На углу Тверезовой, светился банкомат. На асфальте лежала банковская яркая карточка, я механически поднял ее и сунул в приемник. Внутри банкомата, что-то заурчали и через миг из него посыпались деньги. Много, и они все сыпались и сыпались мне под ноги, и ветер уносил их вдоль по улице. Потом поток банкнот прекратился и поднял одну. На ней отчего-то была свастика, и пятна бурой крови, засохшей и намертво впечатавшейся в рисунок.

– Рейхсмарка! – громко сказал я вслух и за мой спиной зарокотал мотор мотоцикла.

Мне что-то кричали в спину на лающем немецком, но я уже бежал, подняв воротник я несся по знакомым следам, туда куда бежал каждое утор на протяжение долгих лет, в метро…

На ступеньках у входа сидел дядя Вася и лихо наяривал Баха на своем видавшем виды аккордеоне. Я сунул ему пачку рейхсмарок и быстро стал спускаться вниз, аккордеон звучал сегодня совсем как церковный орган где-нибудь в Кельнском Соборе, величественно и монументально.

В метро было пусто. Н не так холодно как снаружи. Людей не было вовсе, но было ощущение, что они только-только ушли. Я быстро миновал вестибюль, проводивший меня эхом моих же шагов, слетел по ступенькам на платформу и спрыгнул на рельсы.

« Так, тупик у нас там, значит мне сюда…»

Привычно пошлепал по шпалам, было ощущение, словно я вышел работать в ночь. Один, с осмотром оборудования. Как у нас говорят: «в одно лицо». Пока все было как обычно, я полностью выключил голову и тупо уставился под ноги. Вспомнились все эти разговоры о послесмертии, странных туннелях и прочем… Кто-то услужливо включил дежурное освещение, и тени замаячили на стенах и дюпингах. Они были похожи…

…Далеко, далеко ли далеко… Одиноко ли…

Нет, только не думать полностью, полностью отключить воображение, а то напридумаю себе… Так и есть, напридумал. Сука…

Цокот когтей послышался из ближайшей вентсбойки. Аппетитный такой цокот. Клянусь, я не думал ни о чем таком, ускорившись и прыгая через несколько шпал, я бросился вперед понимая, что кроме Великого Ловчего меня никто не спасет…

В начале сопрягаемой кривой он вышел из-за черного путейского ящика и улыбнулся мне, разворачивая сеть. Он был похож на Рутгера Хауэра с улыбкой от старины Кокера. Глаза его прищурились и ясно сказали:

«Беги!»

Стоит ли говорить, что повторять мне было не нужно. Они сцепились – громадная Серая Кошка и Великий Ловчий, и не было конца этой битве. Все еще думая, кто же мне подсказал про Великого Ловчего о существовании которого еще пять минут назад я вовсе не подозревал, я ушел по скруглению тоннеля на ходу подумав про то, что на каждую хитрую жопу есть хер с винтом, и зря… потому что все окружающие меня винты стали угрожающе скрипеть и потихоньку выкручиваться. Наушники выпали из моих ушей.

… Поле – русское поле! – запел я первое, что пришло в голову, и скрип прекратился. Какое-то время реально было тихо, и слышался только мой надтреснутый голос. Он эхом отражался от дюпингов и уносился куда-то по спирали прочь от меня. Аккомпанировал мне топот моих ботинок по шпалам. Нож уже почти не мешал, он стал частью меня, вернее того, что от меня осталось…

– светит луна или падает снег…

Русское поле, русское поле…

И тут я забыл слова, просто вышибло их из головы и все. Начисто…

Тут же пошел снег. Снег в тоннеле это было зрелище насколько сюрреалистическое, насколько прекрасное. Вы себе представляете? Я никогда не представлял, а тут увидел и попал под него. Летел и таял. Точнее не скажешь. А говорили, что зимы не будет? А вот она. Холодные хлопья сыпали мне за шиворот и таяли на щеках, они были тяжелые и пушистые. Снег быстро наполнял тоннель и через несколько минут уже стал покрывать собой шпалы, идти стало намного труднее, и надо было что-то с этим срочно решать.

Снова тихо заиграла музыка, по-моему, Гайдн. Не силен я в композиторах, но когда я слышал подобную музыку, всегда думал, что это Гайдн… Душа моя легко откликнулась на нее и двинулась куда-то вверх, но вскоре вернулась. Я поднялся на ноги и побрел вперед. Музыка сменилась метров через двадцать.

Впереди послышались звуки задорной комсомольской песни. Замаячили красные флаги, и навстречу мне прогрохотал заставив меня вжаться в стену тоннеля видавший виды бульдозер, чем-то неуловимо похожий на бронепоезд времен гражданской войны. Как в кино, сходство дополнял транспарант с задорной надписью белым на красном полотнище:

«Все на субботник!» Следом спешила радостно оглупленная молодежь. Шла на субботник… Снег убирать. Я пропустил их и по прочищенной колее продолжил путь. В голове все еще звенели обрывки песни:

Могучая, кипучая, никем непобедимая, страна моя…

Кровь гулко била в голову. Начинается. Как он говорил? Материализация мыслей? Хо-хо… Мысли мои скакуны. Вдалеке что-то заржало. Я споткнулся и едва не свалился между рельсами. Потом отбежал в ближайшую вентсбойку, благо она была неподалеку, и залег под решетку в тень…

Они летели по тоннелю не касаясь копытами шпал, пахло степными травами и конским потом. Громадные, бурые какие-то с мохнатыми ногами и раздувающимися ноздрями. Всхрапывая на бегу, табун унесся в сторону станции и скрылся за поворотом кривой.

«Однако», – нейтрально подумал я, и ничего не произошло, потому что сложно кому бы то ни было материализовать слово «Однако».

«От улыбки станет всем светлей!» – подсказал мой испуганный мозг и туннель засиял яркими праздничными гирляндами блуждающих огоньков. Неплохо, что ж буду петь.

«И слону…» Тут я понял, что погорячился. Скользкий хобот протрубил мне прямо в левое ухо и попытался захлестнуть ногу. Я вырвался и не оглядываясь двинулся к отметке 129+70.

Сразу перешел к припеву. В голове было пусто и страшно.

«… наверняка. Вдруг запляшут облака. Не здесь, а там наверху. Пусть пляшут, мне без разницы. И вообще мне все без разницы. Дойду только, а там уже сами. Ничего… Так дальше что? Ага, кузнечик запиликает на скрипке…»

Метрах в двадцати нарисовался одинокий скрипач. В военной форме. Времен войны с немцами. Да это же Кузнечик, лейтенант Александров, ну тот, из фильма про «в бой идут одни старики». Лейтенант казался совсем не опасным, я на всякий случай отдал ему честь, а он наградил меня грустным взглядом артиста Иванова и исполнил что-то толи из Моцарта, толи из Гайдна.

На отметке 130+20 совпавшей со словами про голубой ручеек, сквозь дюпинги ожидаемо хлынула вода, но к этому я был готов и даже матюкаться не стал, чтобы не перегораживать себе и так непростой путь частоколом разномастных половых членов, ну и чем там еще люди матюка…

Потом без всякого перехода я затянул песню про Голубой же вагон и сразу вскочил на банкетку. Вагон пронесся примерно под 30 км в час причем без паровоза и машинистов, следом быстро промчалось два десятка рептилий в черных строгих шляпах. Они немного напоминали хасидов. Такие же сосредоточенные и глаза мертвые. Меня они не тронули и я благодарно поклонился вслед. Все правильно, крокодилы Гены из подсознания должны быть добрыми. Правда пасти у них были зубасты и хищны.

Еще сорок метров без мыслей, без песен…

Ага похоже на поэзию. Повторим.

Еще сорок метров без мыслей, без песен…

Неплохо может, стоит посочинять? Так глядишь, и на станцию выйду. Вспомнилось, как бригадой мы сочиняли стишки в пять утра перед выходом из тоннеля.

«Вот идем мы все толпой на Сад на Ботанический и вдыхаем полной грудью воздух венерический»

Сад – де Сад… Ага накаркал. На плечо графу присела ворона. Но Граф не выявил агрессии, похоже ему было интересно, он присел на корточки и заинтересованно щупал рельс. Ну да в его времена о таком даже не мечталось, я прошел мимо словно тень, а кто знает, может Граф и видел меня в качестве тени?

Проверил «АукцЫон» в наушниках:

…Меня почти что догоняет, моя любовь… – пропел мне Федотов и я сорвал наушники. Этого мне только не хватало!

Так, как там у классика? В смысле у меня… Без мыслей без песен…

Девочки играли в классики. Девочки были странными, синими, словно из фильма про Аватара, и белыми, словно только что из мертвецкой, и еще красными. Особенно меня поразили красные девочки с начисто содранной кожей. Им было очень больно, но они все равно прыгали через свою натянутую веревочку, падали между шпал, до хруста в костях, вставали и снова прыгали… Я разбежался, и перед самой веревочкой прыгнул на банкетку, а потом попрыгал все дальше и дальше от их разноцветных жадных рук и волчьих глаз, наполненных океаном боли…

По сути, я был их палачом…

Этого только не хватало. Мое воображение сорвалось и полетело на бреющем. Я так и знал… Мы уже забыли родные места, и одни не знают, где родились, а другие не желают об этом говорить. Некоторые уже владеют в этой стране домами и слугами по праву наследования, некоторые женились на сирийках или армянках и даже на принявших благодать крещения сарацинках. Один живет с зятем, или невесткой, или тестем, другой окружен племянниками и даже внучатыми племянниками. Этот обрабатывает виноградники, тот – поля. Они говорят на разных языках, но уже научились понимать друг друга. Разные наречия становятся общими для той и другой нации, и взаимное доверие сближает самые несхожие народы. Чужеземцы… стали местными жителями. А странники обрели пристанище…

Когда я увидел железную дверь, то немедленно толкнул ее, пытаясь спрятаться от назойливого голоса в моей несчастной голове. Она поддалась… Это был трактир «У Голема», в предместьях Берлина. И был 1945-го года, апрель. В роли голема выступал Карл, в роли единственного посетителя ваш покорный слуга. В штатском. В штатском, но с такими железными документами, что позавидует любой военный.

Пьем пиво у стойки, а Карл свободной от кружки рукой все трет и трет полировку. Наверное, хочет протереть в ней дыру, и зная его тевтонское упорство, думаю, сумеет достигнуть желаемого.

– Отчего же все-таки нескладно все так? – задаю неопределенный вопрос с претензией на легкую ироничную философию.

Карл сопит и все трет полировку.

– Да, – хочется общения вслух, но спровоцировать этого молчуна на задушевную беседу, задача для избранных, – Наверное, не буду тебе сегодня платить…

Еще один круг и тряпка наконец-то останавливается. Голова Карла вопросительно поворачивается в мою сторону – это молчун задает свой вопрос:

«Что на этот раз?»

Ну, хотя бы так.

– Русские на подходе, они несут с собой коммунизм, а при коммунизме деньги будут не нужны. По крайней мере, так утверждает их пропаганда.

«Я слышу эту шутку уже две недели». Сокрушенно ворочает головой молчаливый бармен, не произнося при этом ни единого слова. А что? Так мы и общаемся. А еще он посмотрел на меня с таким видом, что и следующая фраза стала мне сразу понятна:

«Придумай, что-нибудь новенькое».

Теперь киваю я, типа понял. Делаю хороший глоток и говорю:

– Все философы – немцы.

В ответ удивленный домик из бровей:

«Немцы?»

– Ну, арийцы, арии. Скажу, как ты любишь.

Довольный кивок и тряпка плавно пошла на новый круг. Продолжаем беседу.

– Истинная философия заключается в том, что ничего не имеет никакого смысла, а точнее все не имеет никакого смысла.

Допиваю пиво, протягиваю кружку за новой порцией. Карл кладет тряпку, открывает кран и медленно наполняет мою кружку темным пенистым напитком. Пены при этом получается немного, ровно столько сколько я люблю.

– Благодарю, – легкий кивок в ответ и бармен наполняет собственную кружку, после чего значительно тычет в бочку пальцем и грозит им куда-то на восток.

– Согласен, – комментирую вслух,– им эта бочка не достанется.

Многозначительное подмигивание, традиционное кружечное приветствие, пара хороших глотков и беседа продолжается. На работу мне сегодня не идти.

– Смысл жизни, настолько простая штука, что после третьей кружки твоего удивительного пива, я чувствую, что постигаю его во всем, так сказать, глубине и величии.

Ироничный взгляд из-под рыжих кустистых бровей. Еще один хороший глоток. Через миг на стойке появляется тарелка с неимоверно вкусно пахнущими колбасками. Это за глубину и величие, несомненно.

– И еще… Когда нам не хватает смысла, мы приходим в трактир. Его тут предостаточно.

Карл улыбается, Карл доволен. Такая вот нехитрая немецкая философия.

Желая развить успех, я продолжил, но то ли напиток уже стал оказывать на меня свое действие, то ли, что-то еще, хотя врядли, какое там еще «что-то»? Короче, я понес полную чушь: