Российский колокол № 4 (48) 2024

Нарасхват

Несмотря на раннее утро и плохое самочувствие, рядовая пенсионерка Ангелина Степановна несла трудовую вахту на своей маленькой кухне, охая и кряхтя, сновала между плитой и холодильником, выходила к мусоропроводу и на балкон, тяжело переставляя непослушные стопы, обутые в тёплые тапки из овчины. Перед глазами у неё плясали навязчивые серые мухи, а где-то в затылке плескалось килограмма полтора раскалённого свинца.

Артрит, гипертония и диабет – единственные верные спутники пожилой женщины – сегодня как-то особенно напоминали ей о себе.

«Впрочем, это ещё ничего – жива, значит!» – Ангелина Степановна давно уже не расстраивалась по такому заурядному поводу, как хронические болячки, а вместо этого изо всех сил старалась радоваться тем скромным подношениям, которые покамест отпускала ей жизнь.

Сейчас она лепила сырники и, прищурив от удовольствия глаз, представляла, как скоро польёт пышущие жаром сочные лепёшки прошлогодним вареньем из чёрной смородины, а потом, обжигая нёбо, будет запивать их зелёным чаем с терпким ароматом жасмина.

Не успело зачавкать масло в тяжёлой чугунной сковороде, как в квартире пенсионерки раздался телефонный звонок.

– Однако кому бы это я могла понадобиться? – удивилась она. – Притом с утра уже.

Внешний мир не слишком жаловал Ангелину Степановну вниманием. Разве что старинная подруга позвонит на здоровье посетовать да двоюродная сестра ещё вспомнит, когда нужда до пенсии перехватить случится. Больше некому. Дочка с семьёй в Заокеании сколько лет уж демократией наслаждается. По уши в делах да заботах вся. Вот и звонит потому, наверное, редко, да и то чаще ночью. Супруг же, Царствие ему небесное, пять лет, как в Николо-Архангельском обосновался. А тут нате вам: «Странно, кто бы это мог быть?»

– Здравствуйте! – протаранил эфир волевой баритон в ответ на её застенчивое «аллё». – Сегодня мы приготовили для вас шикарную новость. Только для вас и только сегодня. Готовы выслушать? Тогда присядьте и ничему не удивляйтесь, уважаемая Ангелина Степановна.

Баритон теперь был уже не властным, а, напротив, сочился из трубки сладким елеем:

– Ибо мы хотим предложить вам лучшие лекарства со скидкой в целых пять процентов. И всё это, заметьте, в рамках муниципальной программы поддержки инвалидов и пенсионеров…

– Поди ж ты, – обрадовалась Ангелина Степановна, – как кстати. Мне-то всё равно до аптеки надо, коринфара вон последняя упаковка осталась. А тут как-никак скидка. Постойте, постойте, а вы не жулики часом? – насторожилась на всякий случай она.

– Здрасьте вам! – обиделся голос. – Я представляю Фонд «Долголетие», что при городском департаменте социальной защиты. У нас даже рекомендации есть. – Пенсионерка услышала, как на том конце провода зашуршали бумагами. – Вы скажите лучше: хороша ли наша новость?

– Новость, признаюсь, любопытная. Настолько, что я, пожалуй, даже зайду к вам вечерком, точнее, завтра, сегодня не смогу, давление, знаете ли, разгулялось.

– Вот ещё, никаких завтра! Со здоровьем не шутят. Мы сейчас же направим к вам социального работника. Он быстренько всё расскажет и покажет, заодно измерит давление бесплатно, пульс пощупает. Тут же и рассчитаетесь. Забота о старшем поколении – наш священный долг. Да, чуть из головы не вылетело, – спохватился голос, – скидка действует при условии предоплаты и минимальной суммы заказа в десять тысяч рублей. Как говорится, утром – деньги, вечером – стулья.

– Ну хорошо, заходите, – решилась наконец Ангелина Степановна, проверив заначку в вазочке. – Ой, по мобильному звонят. Вам несложно будет попозже набрать, я вам адрес продиктую?

– Пустое, у нас есть.

Повесив трубку, женщина взяла мобильный телефон: «Ишь ты, как я нарасхват сегодня!»

– Слушаю!

– Ангелина Степановна? – обласкало слух пенсионерки юное мелодичное сопрано. Получив утвердительный ответ, сопрано набрало обороты и зачастило скороговоркой: – Мы являемся эксклюзивными представителями вашего районного отделения социального обеспечения. У вас есть минутка?

– Извините, нет, у меня сырники горят.

– Вот и славненько! – послышалось из трубки. – Мы вас надолго не задержим. Ведь когда предлагают современные лекарственные препараты, да ещё с неприлично высокой скидкой, долго раздумывать, согласитесь, не приходится…

– К тому же вы чуток опоздали, – виновато сказала женщина, прижимая телефон к уху сухим плечиком, ибо соответствующая конечность была занята у неё спасением сырников. – Мне только что позвонили представители городского фонда и уже предложили скидку, причём аж в пять процентов.

– Во ско-о-олько? Ну разве это представители? Жульё, ей-богу, – забулькала от возмущения трубка. – Нищего пенсионера на каких-то пять процентов купили. Форменный развод. Другое дело – семь, как у нас! В нашем лице государство реально заботится о своих пенсионерах. Ну как, подходит вам такое предложение?

– Подходит, подходит, – обрадовалась пенсионерка. – А от меня, наверное, документы какие-нибудь нужны, чтобы право на скидку подтвердить?

– Обижаете, Ангелина Степановна. Скажите только, когда вам встретиться удобно?

– В течение дня и подходите, деточка. Кстати, вы мне давление померите?

– Конечно, и пульс проверим, и гланды…

Только Ангелина Степановна хотела продиктовать милой девушке код от подъезда, как снова раздалась трель звонка.

– Ой, простите, мне тут на городской звонят, повисите на линии немного, – сказала Ангелина Степановна и снова сняла трубку городского телефона: «Надо же, день какой суматошный!»

– Гражданка Петрова? – послышался сухой и недовольный голос в динамике. – Это вас из собеса беспокоят. Вам положена единовременная президентская субсидия на оплату лекарств в размере трёхсот рублей. К пенсии, так сказать, прибавка. Чтобы воспользоваться льготой, вам надо будет подойти прежде в наше отделение и заполнить анкету. Приёмные часы с десяти до трёх, если что.

– А можно прислать ко мне социального работника с этими вашими бумагами сегодня? Просто у самой у меня давление с утра, да ещё артрит, будь он неладен…

– Какого работника, уважаемая, вы в своём уме? У нас после оптимизации полтора человека осталось, да и те на полставки. В общем, не наглейте! Ну так на чём мы с вами остановились? – холодно продолжила вещать трубка, когда возмущение чиновницы улеглось. – С собой, значит, надо иметь паспорт, социальную карточку, пенсионное удостоверение, ветеранскую книжку. А ещё справки из поликлиники, из налоговой и с последнего места работы. Кажется, ничего не забыла. Кстати, не торопитесь вы так с бумагами-то, лечитесь лучше, – в голосе собеседницы послышались тёплые нотки. – Всё равно сегодня пенсия ваша уже ушла. Теперь в следующем месяце только начислим, если справки ещё соберёте.

– Куда ушла, почему ушла? – забеспокоилась Ангелина Степановна. – Батюшки, а какое у нас число нынче, не напомните?

– Пятнадцатое с утра было…

– Неужели пятнадцатое уже? – Пенсионерка, недоверчиво качая головой, зашаркала в спальню, где у неё висел отрывной календарь. – И впрямь, надо же как время-то летит. Однако дожила, слава Богу!

Пятнадцатого числа Ангелине Степановне обычно переводили пенсию…

Искусство поздравления

Уютно устроившись за обеденным столиком, облизывая время от времени лоснящиеся, замасленные расстегаем с кроликом губы, начальник отдела информации и печати г-н Смекалов оформлял поздравительную открытку. Поздравление готовилось по случаю грядущего Дня печати – профессионального праздника одного ответственного лица, коему предназначался данный труд.

На лице Смекалова были написаны напряжение вольт эдак в триста и вселенская скорбь, а на открытке – пока лишь только «Уважаемый Анатолий Степанович!..»

К слову, Анатолий Степанович – это директор одного из департаментов того же ведомства, по которому служил сам сочинитель, а точнее, непосредственный руководитель взявшегося за перо чиновника.

Вот уже полчаса, как Смекалов, обняв руками горячую плешь и пританцовывая полными, обутыми в домашние тапочки из овчины ножками, изо всех сил старался придумать поздравительный текст, но дело у него шло из рук вон плохо. Ничего ровным счётом не шло в голову, разве что глухое раздражение щемило висок, но оно, как известно, является слабым катализатором вдохновения.

– Ну чего бы такого сочненького написать этой истрёпанной калоше, – ворчал Смекалов, ковыряя огрызком химического карандаша в ухе, пунцовом от усиленных когнитивных процессов. – Нормальные люди давно уже друг другу эсэмэски шлют, – злился он, – письма электронные отправляют. Этот же индюк облезлый любит, чтобы всё было как во времена оны. Чин чином. Чтоб почтальон обязательно депешу, как материальное свидетельство верноподданных чувств, доставил. Чтобы было, значит, чем на пенсии перед внуками щегольнуть: «Ну-ка, взгляните, детки, какое дед на службе уважение снискал».

Вот и я так думаю, на пенсию ему пора, к внукам. Лет уж десять как пора. А он всё сидит в своём кабинете, точно истукан с острова Пасхи. И, что самое обидное, ведь не дождёшься, когда место мне очистит. Порой даже кажется, что меня самого на пенсию раньше определят.

«А вот это уже, что называется, идея!»

И он, смочив слюной карандаш, ровным почерком вывел: «Желаю вам оставаться ещё долгая-долгая лета на руководстве нашим департаментом!»

– Сам же как будто и не видит, что кислород всем перекрыл, – продолжил раздражаться Смекалов. – Впрочем, о чём это я, конечно же, видит и чувствует глубокое удовлетворение. Дураку же ясно, что не уйдёт он по-хорошему, если только не окочурится ненароком. Одна только, прости, Господи, надежда, в общем и осталась. Ух ты, опять неплохая мысль! Ишь ты как процесс пошёл, однако.

И он, пока не запамятовал, торопливо написал: «Желаю вам богатырского здоровья и кавказского долголетия».

Потом он, уже совсем разойдясь, пожелал начальнику новых трудовых свершений, материальных (куда ж без них) благ и даже (на всякий случай) побед на любовном фронте…

Наконец чиновник оглядел критическим взглядом свои письмена и остался недоволен. Текст показался ему куцым, невыразительным и, что самое ужасное, не исполненным должного почтения.

– Ты, брат, давай уже, что ли, напрягись. Постарайся ещё что-нибудь такое-этакое закрутить. А то сам ещё надуется не дай бог и устроит тебе «счастливые времена» на остаток дней. С таким-то сволочным нравом, как у него, ему это раз плюнуть будет. Только и умеет, что гнобить и мытарить, мытарить и гнобить. Впрочем, в этом, собственно, и заключается весь стиль его недалёкого руководства.

После чего Смекалов потёр виски и дописал: «С неподдельным уважением к вашему незаурядному управленческому таланту и искренним восхищением высокими человеческими качествами».

– Всё, пожалуй, сейчас именно то, что доктор прописал. Такое поздравление и министру отправить незазорно. Пилотаж!

От благостных мыслей его оторвал настойчивый звонок в дверь. Звонил курьер. «Поздравительная открытка? Интересно, от кого она могла бы быть?»

Смекалов взял со стола ножичек и осторожно вскрыл доставленный конверт. Нельзя сказать, что содержимое конверта сильно его удивило.

– Ну так кто ж ещё, если не Мудров. Десять лет как-никак работает у меня заместителем. Отметиться, значит, решил, шельма. Ну-кось, посмотрим, на что ты там сподобился, – пробормотал польщённый Смекалов и надел очки.

«…От души поздравляю вас с нашим общим праздником – Днём печати. Искренне желаю крепкого здоровья, профессионального долголетия, а также побед на любовном фронте. Горд и счастлив работать с таким грамотным руководителем и замечательным человеком…»

Ольга Жигалова

Ходют Марфы по роялям

Рояль стоял в кустах. Хотя ему совершенно не подобало там находиться. Марфа, нынешняя хозяйка рояля, пристроила его сюда из-за нехватки места в дворницкой. Потаённая мечта Марфы – приобщиться к культуре и аристократизму тех, на кого она всю жизнь горбатилась, – сподвигла её уволочь инструмент из полупустой квартиры (хозяева, прихватив только самое необходимое, подались за границу) сначала к себе в комнатушку, а потом во двор, в укромные кусты, где небольшой навес мог защитить его от дождя. «К зиме снова домой заберу, места, правда, с воробьиный носок – ну да ничего, потеснимся», – думала Марфа.

Вечерами она пробиралась к роялю, ставила перед ним дощатый ящик, открывала крышку и корявыми, предварительно тщательно вытертыми пальцами блаженно давила на клавиши. Рояль простуженно вздыхал: постанывали бемоли, поругивались диезы, но звуки завораживали, манили в неведомый, чарующий мир музыки. Глаза Марфы слезились, она была как бы и не она вовсе, а изящная барышня, и рядом с ней стоял, слегка облокотившись на рояль, бравый поручик. Его образ был накрепко запечатлён в её памяти: ещё бы, дочка-то – вылитый папаня получилась, ни дать ни взять – половина благородных кровей на личике ангельском выписана. И не жалела Марфа никогда, что приглянулись они с первого раза друг другу. Ночью постучался, она дверь и открыла. Не устояла. Потом, правда, когда всё обнаружилось, выставила её хозяйка на улицу, не пожалела (поручик-то для её дочери приваживался, а тут такое).

Как сейчас помнит Марфа тот вечер: дождь по щекам злобной плёткой хлещет (слёз-то и не разглядеть), ветер жухлые листья по двору гоняет. И она, Марфа. Сидит мокрым комочком на лавке. Тощий узелок рядом. Никому нет дела. А вот Софья Александровна остановилась. Присела. Расспросила. Взяла за руку и повела. В тепло и сытость. В жизнь. С работой помогла: помощник дворника – не бог весть что вроде, а пристроена. Дом приличный, работы немного, да и дочь, которую аккурат тогда в срок родила, рядом, под присмотром. Чего ещё желать? А люди в доме жили сплошь культурные да обходительные, всегда: «Здравствуй, Марфа! Дочка как, растёт?» Гостинцы ей подсовывали. Порой и платьюшки-пальтишки перепадали: чудные такие, нарядные, а уж как они Полюшке шли – любо-дорого смотреть: ангелочек, а не девочка. А Софьясанна, как дочка подросла маленько, нотам её научила: способности у Полины обнаружились (от поручика-папаши, видно) к музыке. Вот с тех пор Марфа и начала мечтать о лучшей доле для дочери. Вона как Софьясанна живёт: в роскоши да в довольстве. Выучит Полюшку на фортепьянах играть, сразу жених подходящий появится, и заживут они в холе и достатке. Софья – санна-то в частной музыкальной школе тогда преподавала, а муж её из попечителей той школы оказался. Полюшку туда и пристроили. Образование дали. И как славно получилось, что успели: муж-то Софьисанны не пережил (царствие ему небесное!) революционных перемен, да и саму её вскоре оттуда попёрли. Ну а Полюшка научилась-таки играть так, что люди заслушивались. Поэтому-то, обнаружив в одной из заброшенных квартир рояль, Марфа своевременно его экспроприировала. А что? Если заводы-фабрики можно, то уж старый, покинутый рояль – сам бог велел. Марфа вздыхала: кабы переложить на музыку её жизнь – невесёлая получилась бы мелодия. Да и нынче времена пошли неспокойные. Революция эта непонятная: с одной стороны, таким как она на руку, а с другой – как была дворничихой, так и помрёт, не дождавшись лучшей доли. А Полине уже семнадцать. Невеста. И ни жениха, ни покровителя на горизонте. Болтается между пролетариатом и интеллигенцией. Одни не по нраву, другим не глянется.

Музыка где-то в глубинах очерствевшей души Марфы, сострадая ей, всхлипывала. Вместе с ней поскуливала и Марфа.

Однако неисповедимы пути Господни. Никто не знает, как в одночасье повернётся твоя судьба: может покорёжить, а может и ангелов ниспослать, которые новую страничку жизни откроют. Лучшую, что не ждала да не угадывала.

Вот и к Марфе спустились такие в лице веснушчатой комсомолки в тужурке, залепленной широким ремнём на осиной талии, и выглядывающего из-под её кожаной подмышки малорослого корявого мужичонки на кавалеристских ногах.

– Как ты относишься к революционным переменам, м-м-м… – Мужичок заглянул в бумаги и прошелестел: – Марфа Никитишна?..

– Товарищ Марфа, – звонко обратилась к ней девчушка.

От недопонимания и неожиданности вопроса Марфу одолела икота.

– И-и-ик, хорошо отношусь, и-и-ик… Приветствую.

– Ты, товарищ Марфа, пролетарской жилки и должна помочь революции укрепить свои завоевания, поэтому решено ввести тебя в новое домоуправление жильцов нашего дома.

Комсомолка шмыгнула было хлюпающим носом, но, осознавая важность момента, утираться рукавом не стала.

Марфа нерешительно запротестовала:

– Да я не жилец, я в дворницкой…

– Вселим тебя в квартиру Стародубцева. Будем вместе заниматься уплотнением, подселением, другими важными вопросами. Покажешь себя – глядишь, и председателем домкома станешь.

Марфа почувствовала, как метла словно приросла к её рукам. А под дворницкой робой стало так жарко, будто на дворе не поздняя осень, а лето. Залепившимися губами-варениками она с трудом выдавила:

– А эту куда же? – приподняла метлу. – Кто ж за меня работать будет?

– Несознательность проявляешь, товарищ Марфа. – Комсомолка порозовела. – Пролетариат – движущая сила, если не мы, то кто? На всё надо находить время. Ну а ежели что, приходи – поможем.

Так и стала Марфа сначала бочком, а потом и по-хозяйски (полномочный представитель домоуправления – это вам не баран начхал) ходить по квартирам. Примечала, прикидывала, подселяла, уплотняла. Софьюсанну пожалела: отстояла ей две комнатушки. А когда НЭП начался, смекнула: стала предлагать «бывшим» помочь продать или обменять вещи (им-то непривычно, а кому и стыдно простаивать на рынке часами). А сама те вещички припрятывала. Готовилась. Копейками откупалась (больше теперича и не дают). И наконец развернула-таки свою комиссионку, поднялась, всем на удивление. А Полюшка тем временем уроки частные давать стала. Музыке учила. Вот и дала между делом поэту одному (фу-ты ну-ты, что за дело такое – поэт?). Но не урок, а своё сердечко глупое. Ну да ладно, Марфа сама втайне желала сродниться с интеллигенцией. Поначалу, знамо дело, выяснила, что квартирка от родителей у того имеется, да и барахлишко кое-какое осталось. Поприжала, конечно, чуток – не без этого. Но поженила. Наведываться, понятно, приходилось почитай каждый день – а то как же? В узде таких держать надо, а у Полюшки жилка не та. Не рабоче-крестьянская. Да и хитрости никакой: вся на виду. Экая жалость была смотреть на них: воркуют, а в буфете – не одна уже мышь, поди, придушилась. Полюшка-то не хозяйка. Всё в эмпиреях ихних витает, да и зять – там же. Одним словом, богема. Марфе хотелось выругаться. Сочно. Конкретно. По-пролетарски. Однако сдерживалась. Приносила то щец, то котлетки, да и деньжат подкидывала. Так и жили.

Ну а рояль из кустов Марфа к себе в комиссионку приволокла – благо рядом, прямо в их же доме, на первом этаже, квартирку перекроила. Оформила на Игната, бывшего главного дворника, что над ней столько лет стоял, а нынче поднялся (в милиции участковым служит – куда выше?). Делилась, конечно, – что за вопрос? А рояль, хоть и пошарпанный, пусть стоит.

Марфа прошлась по магазину, с удовлетворением оглядывая своё хозяйство. Наконец-то сбылось всё, о чём мечтала: и она – из дворницкой в председатели домкома да во владелицы комиссионки, и дочь пристроена. Переставляя «прихватизированные» безделушки, подумала, что к Софьесанне наведаться бы не мешало: прикупить чего. Мелодичной трелью задребезжал входной колокольчик.

Марфа моментально оценила вошедших: из тех, кто ни тебе заработать, ни продать выгодно. Вещи из их домов обычно вытекали рекой, превращаясь в молоко, пшено и картофель. Значит, можно взять задёшево. «Бывшие» же в нерешительности замялись на пороге, ослеплённые пестротой и безвкусицей Марфиного наряда.

– Чего изволите? – Некое подобие шляпки, напоминавшей потасканную курицу с вырванными перьями, отвесило им лёгкий полупоклон.

– Да вот, фамильная реликвия, – нерешительно произнесла та, которая посмелее.

– Ну, покажите вашу реликвию.

Женщины переглянулись.

– Выкладывайте, говорю. Что застыли статуями, не икона, поди. Хозяйка я. – Марфа горделиво откинула остатки вуальки. Курица на голове приосанилась.

– Вот щипчики для сахара. Серебро. Эмалью инкрустировано.

– Маловаты что-то. Да ими и не поколешь!

– Это не для колки, из сахарницы брать.

– Да видала я, не учите. Но цена им и в базарный день невелика.

– Сколько дадите?

Марфа бросила на прилавок несколько монет.

– Больше не дам.

Женщины вздохнули.

– Мы согласны.

Молча взяв деньги, они удалились. Марфа же выложила щипцы на витрину, обозначив тройную цену. «А кичливости – невпроворот! – с неприязнью подумала она и подытожила: – Ничего, скоро мы спесь с этих инкрус… инкус… (тьфу ты, не выговоришь!) собьём». И вновь распушилась на звук колокольчика.

Софья Александровна молча провела Марфу на кухню. Чуждый аромат витал в воздухе. Марфа по-свойски села и, не спрашивая разрешения, плеснула себе кофе. По скатерти коричневой жижей расползлись рваные взбухающие рубцы.

– А вы что же, Софьясанна, не присядете? Допрежь того не брезговали. – Она пытливо посмотрела на бывшую хозяйку.

Софья Александровна, укутавшись в воздушную шаль, вздохнув, присела.

– Шалька-то ваша никчёмная совсем, непригодна от холода-то. И чего вы в неё вворачиваетесь? – начала разговор Марфа. – Может, тёплую вам принесть? Вы только скажите, по старой памяти расстараюсь.

Разговор не клеился. Марфа, оттопырив толстый мизинец, с при-хлюпыванием втягивала в себя из крошечной чашки горячий кофий (чёрт бы побрал этих бывших, ведь дрянь несусветная!). Однако силилась соответствовать благородным манерам хозяйки. Изнутри же просто захлёбывалась ядом: «Ишь ты, какая: обнищала, распродала, почитай, всё, а гонор остался. Противно ей со мной чаёвничать, а виду не показывает. А чем я хуже? Наше сейчас время. Хватит. Были уже ничем. А станем всем. И из сервизов ихних будем кушать, и в кринолинах ходить, и на роялях играть».

Софья же Александровна, глядя на разодетую, в рюшах Марфу, напоминавшую ей дачную самоварную бабу, печально думала: «И это – будущее России? Да хоть тысячу лет будет водить Моисей по пустыне таких марф – генофонд не улучшится».

– Голубушка, – вежливо выдержав ещё два прихлюпа, спросила она Марфу, – могу я поинтересоваться целью вашего визита?

Марфа по-хозяйски откинулась на стуле, предварительно вытерев запотевшие руки о скатерть. Тонкая бровь Софьи Александровны приподнялась в лёгком изломе и опустилась на место.

– Я, глубоко… важаемая Софьясанна, комиссионку держу. Слыхали, наверное. А у вас вещичек ненужных – не счесть. Оптом могу скупить – всё равно проедите. Вот серебра столового уже не вижу, глядишь, и до хрусталя дойдёт. А я всё за хорошие деньги приму.

Взгляд Софьи Александровны сквозил мимо Марфы в прошлое. Ничего не осталось в этой хваткой бабище от отчаявшейся беременной, которую она по доброте душевной приютила. А теперь та мнит себя ровней. Да, их время. Что стало с Россией? Словно причудливое лоскутное одеяло из клочьев смешавшихся сословий, чуждых культур и неясных ориентиров. И сплошь марфы: хваткие, наглые, невежественные.

– Софьясанна, вы тут невзначай Богу душу не отдали? Взгляд-то какой стеклянный. – Марфа склонилась над ней, обдав запахом застоявшейся пролетарской столовки. – Ну, вы тут решайте, а я завтра тогда загляну, отдохните покуда. – И ретировалась подальше от греха, заприметив мимоходом: «Совсем плоха Софьясанна, туго соображать стала, да и взгляд… Не ровён час, падучая».

Громоподобные раскаты опостылевшего голоса тёщи закупоривали уши. Марфа, упёршись руками в исполинские бока, достойные внимания пролетарского скульптора, смотрела на зятя как солдат на обречённую вошь.

– И чего же, тебе, болезный, неймётся? В третий раз пристраиваю на доходное место, а ты, немощь интеллигентская, никак не приноровишься? С тебя требовалось-то: ящик поднять, донести, поставить. А ты?

– Не моё это, Марфа Никитична.

– А что твоё? Стишки сомнительные клепать? Дождёшься – загребут как чуждый элемент.

Марфа схватила со стола тетрадку:

– Вот здесь ты на что намекаешь, паршивец:

«Все за лопаты! Все за свободу!

А кто упрётся – тому расстрел»?

– Это не я, это Гиппиус, – сдавленно застонал зять.

Марфа шарахнула жилистым кулаком по столу. В серванте жалобно возроптали серебро и хрусталь.

– Я с вами не из одной печи хлеб едала. По мне что Хипиусы, что какая другая тля недобитая – всё одно: враги народа.

– Боже, ваше невежество ужасает. – Субтильный зять воздел было руки к семейной реликвии, но взгляд наткнулся на шляпки гвоздей.

– Куда вы дели Матерь Божью? Неужели снесли в свою комиссионку? – ахнул он. И осел подломленной берёзкой.

– Ах ты, говна какая: иконку пожалел! Люди добрые, держите меня, а то ща как запендюрю – ведь руки чешутся. – Двинулась Марфа на поверженного зятя.