Российский колокол № 4 (48) 2024

– Обязательно почитаю, потом… на той неделе…

– А на этой – совсем никак?

Но читатель его уже не слышит, он вообще никого и ничего не слышит. Он отошёл в сторонку и, бубня что-то под нос, правит текст в телефоне.

Разочарованная толпа, вздыхая и матерясь, начинает рассасываться.

Первыми от неё отделяются трое крепких парней и с угрожающим видом направляются к рыжему.

– Ты нам, клоун ржавый, того, харэ последних читателей портить. Усёк? В прошлый раз из-за тебя старика букиниста потеряли. Теперь – этого вот задрыгу. Ещё раз такое выкинешь – поколотим. Усёк?

– Да понял я, чего там, – виновато прячет голову в плечи рыжий и с понурым видом бредёт в сторону проезжей части, куда подходит долгожданный троллейбус…

Тело

Ответственный служащий городской Управы Чудаков Иван Павлович проснулся от ощущения, что у него ничего не болит. Такая удивительная метаморфоза произошла с ним, наверное, впервые за последние десять лет. Разлепив веки, он обнаружил, что окружающая обстановка не расплывается перед носом, как настроечная сетка в старом телевизоре «Рекорд», а выглядит вполне себе явственно и свежо. Такой оптический эффект показался Чудакову несколько нетривиальным для его минус двух и «вчерашних дрожжей».

Однако главная странность, по мнению Чудакова, заключалась здесь в том, что вид на спальню ему открывался не как положено, со стороны подушки, а откуда-то сверху, из-под самого потолка. Сейчас Чудаков одновременно видел всё, что его окружало, где бы оно ни находилось, словно поле зрения у него было, несмотря на щёлочки вместо глаз, панорамным, как у козодоя. Прямо под собой Чудаков узнал свою двуспальную кровать из сандалового дерева, на которой, откинув на пол одеяло и смиренно скрестив руки у живота, лежало мужское тело, одетое в цветастые сатиновые труселя наизнанку.

«Видел бы ты себя сейчас со стороны», – пришёл ему на ум излюбленный упрёк жены.

– Ну, вижу, – удовлетворённо хмыкнул Чудаков. – А что? Мужик как мужик. Весьма, кстати, неплох для своих сорока восьми. На Безрукова похож чем-то. Понятно, не без изъянов: брыли на щеках, прыщик вон на носу. А так, в целом, очень даже очень. Бледный вот только какой-то.

По фильмам Чудаков знал, что факт наблюдения человеком себя со стороны будто бы является для последнего не слишком благоприятным прогностическим признаком. Обычно такое возникает, когда… когда…

«Так это что ж значит, – похолодел вдруг Чудаков, – окочурился я, что ли? Инсульт, инфаркт, тромб? Бли-и-ин. Сейчас того и гляди явится жена, и начнётся шухер. Ладно ещё шухер, а как же хоккей? Долгожданный полуфинал в парке Легенд. Надо же, предоплату вчера даже внёс. А костюм из химчистки забрать?..»

Тут тело зевнуло, показав Чудакову все тридцать два ровных зуба, и остервенело почесало пузо.

– Ну и как, извиняюсь, такое понимать? – удивился тот. – Типа живой я, что ли? А почему тогда уши свои вижу? Чёрт знает что в этом доме происходит. Мистика какая-то. Наверное, это всё жена со своими спиритическими сеансами. Говорил же ей. Ладно, а по существу если, что со мной: мерцательный эпителий, кровяное давление, зрительные галлюцинации?

Надо бы вспомнить, чем я таким вечером заправлялся в кафешке у работы. Да вроде бы как всегда всё: устрицы, шпикачки… Грибов не ел. Может, пиво подали несвежее?

– Эй-эй, ты куда? – вскричал Чудаков, увидев, как его тело потянулось своими лапами к комбинашке супруги, заглянувшей пожелать ему доброго утра.

Жена же (ну не самка ли), вместо того чтобы врезать этому борову по его лоснящейся физиономии а-ля Безруков или двинуть коленом в пах, кокетливо засмеялась.

– Ну полно тебе, с утра-то пораньше. Завтрак же стынет…

– Не хлебом единым…

Тело, не обращая внимания на возражения, плотоядно зарычало и, схватив в охапку вяло сопротивлявшуюся супругу Чудакова, притянуло её к себе на кровать. Витая где-то высоко под потолком, Чудаков какое-то время совершенно ошарашенно наблюдал за происходящим, открыв от неожиданности рот: «Вот так ракурс! Не-е-е, ну что они в самом деле себе позволяют. Ух, ни фига себе, как я, оказывается, умею!» Удовлетворив несколько своё любопытство, Чудаков хотел уже было отвернуться, чтобы не видеть по-детски радостного лица жены, как в нём вдруг с новой силой взыграла ревность: «Та-а-ак, значит, жена моя не пойми с кем не пойми чем занимается. А я, вместо того чтобы быть с ней в этот ответственный момент… вишу тут, как солнечный зайчик, на потолке. Ну погоди… сейчас… сейчас. Я… я… задам тебе… вам».

Но, вместо того чтобы реализовать угрозу, он, вспомнив о своём подвешенном положении, заплакал.

Пока Чудаков так убивался, его тело приняло контрастный душ, после чего сожрало хозяйский бифштекс, надело любимый костюм в рубчик и, потрепав за щёчку гладкую и счастливую супругу Чудакова, отправилось в Управу на работу. К нему – Чудакову – на работу. Чудаков, стараясь не терять своего тела из виду, плыл над ним знакомым маршрутом.

«А чего ещё было ждать от неё, от дурочки? – успокаивал себя он дорогой. – Обмишулилась малость, обозналась. Неудивительно. Мы же с ней сколько уж за жизнь не болтали. В последнее время так и вовсе молчим в телефон больше. А с другой стороны, что обсуждать-то? Всё ж и так ясно. С меня, как всегда, зарплата. С неё – сбалансированное меню и секс по выходным. И где ж ей в таком случае отсутствие моё было опознать? Морда-то у гада точь-в-точь как у Безрукова. Другое дело – на работе, там этого хмыря как пить дать разоблачат».

– Так что давай в оба гляди, – зашипел Чудаков на ухо своему «заместителю», угнездившись у него на плече. – У нас мигом раскусят, что ты, зас…анец, – казачок засланный.

Тело, с надетой на ухо гарнитурой от смартфона, не слышало Чудакова, который, не обращая внимания на полный игнор со стороны оппонента, с удовольствием продолжал говорить ему гадости. Чудакову хотелось выговориться.

– На производстве – там ведь как? Должностная инструкция, профессионализм, хватка, – брюзжал он. – Это тебе, брат, не с женой моей на подушках кувыркаться. Вот прикольно-то посмотреть будет, как тебя, дурошлёпа, погаными тряпками оттуда…

Наконец тело вместе с Чудаковым, точно с попугаем на плече, толкнув массивную филёнчатую дверь с табличкой «Начальник управления», ввалилось в свой, то есть чудаковский, кабинет.

– Здрасьте, Иван Павлович, – улыбнулась телу Чудакова секретарша Чудакова, Анечка.

«А теперь – держись. Сейчас ты начнёшь сыпаться, узурпатор», – довольно потёр руки Чудаков.

Тело между тем, воровато оглянувшись, уверенным, привычным движением привлекло секретаршу к себе и с чувством ущипнуло её за одну из многочисленных выдающихся форм.

– Ну Иван… ну Иоаанн Па-авел, – то ли простонала, то ли смущённо хихикнула Анечка, пытаясь снять руку босса со своего бедра.

– Что Иван Павлович?

– В кофе сколько сахара вам? – находчиво спросила она, суетливо поправляя на себе юбку. – Одну, две?

– Как обычно. И какие там вехи у нас на сегодня? – с сожалением выпустив из рук несчастную девушку, «Иоанн-Павел» нагнал на себя официальный вид, вспомнив, что он всё-таки на работе.

– Встреча с общественностью по поводу озеленения парка отдыха, потом заседание в муниципальном собрании…

«Да… да… да… – всей душой задрожал Чудаков, увидев, как суетливо забегали глаза у “нового” начальника. – Так его… так, девочка».

– На заседание заместителя моего пошли, – спокойно и непринуждённо отразило коварный удар тело Чудакова. – Этого… как его там?

– Цыпкин?

– Точно. Цыпкину вечно делать нечего. Давай дальше.

– Чувырлин Пётр Степанович из «Профит-банка» к двум быть обещался, насчёт парковки для руководства хотел поговорить.

– Батюшки, неужели сам Пётр свет Степанович собственной персоной? – расплылось в приторно-елейной улыбке тело. – Чего ждёшь-то, заказывай бегом столик на два в «Живаго».

– А как же общественность?

– К лешему общественность, не видишь, голову некогда поднять? – довольно потерев руки, сказало тело. – Завтра давай сюда свою общественность, а ещё лучше – отмени её совсем. Делать мне больше нечего. А то общественность, видите ли… Ещё что-нибудь?

– Да. Самое главное. Вас директор к себе просил с докладом. Срочно.

– С докладом, говоришь? – нахмурившись, уточнило тело.

Чудаков довольно потёр руки: «Ну вот и всё, гейм овер, как говорится. Тряпками. Ха-ха. Погаными тряпками…»

Блуждающий, недовольный взгляд руководящего тела от внимания секретарши тоже не ускользнул.

– Пожалуйста, Иван Павлович. – Анечка протянула в низком реверансе папку. – Ваш доклад. Петров весь вечер для вас готовил специально.

Тело, щёлкнув удовлетворённо пальцами, взяло папку и, сделав на ходу пару глотков кофе, направилось лёгкой поступью в кабинет главы Управы.

Чудаков проводил его долгим, полным презрения и ненависти взглядом. Ему вдруг стало душно, и он выскочил через закрытое окно на улицу

– Ну когда, когда они наконец поймут, что он – это не я вовсе? – отчаянно воскликнул Чудаков и от расстройства чувств подпрыгнул высоко на дерево.

– А никогда! – услышал он рядом с собой знакомый насмешливый голос.

Чудаков обернулся на звук и увидел прозрачный контур своего директора, который болтался рядом с ним на ветке, словно старый, рваный, выброшенный с балкона целлофановый пакет.

– Вы?

– А чему ты так удивляешься? Я уже второй год тут вишу.

– Где тут?

– Между небом и землёй, а то где ж ещё?

– А там тогда кто? – Чудаков ошарашенно кивнул в сторону окна кабинета, за которым как раз сейчас происходило их с главой совещание. – И потом… вчера же ещё с вами только пиво пили. Вы вполне себе свежо выглядели.

– Э-э-э… – заколыхалась на ветру голова начальника, – это вы вчера не со мной, с телом моим жуировали.

– С каким ещё телом?

– С тем, с которым твоё тело сейчас совещается. Это не мне, а телу моему ты вчера «Жигулёвского» подливал и в задницу целовал тоже его. Неужели так понять сложно? Да-а-а. И за что я тебя только на службе держу, такого недалёкого? За целования, наверное.

– Но всё… всё так естественно и натурально было.

– Хочешь сказать, что у тебя даже ни на секунду не закралось ни малейшего подозрения, что не я это был? – немного обиженно спросил начальник.

– Ни малюсенького. Такой же… козёл, как всегда.

Чудаков не стал утруждать себя подбором выражений, рассудив, что это несвежее привидение ему уже не начальник.

– А о чём вы со мной… с ним то бишь говорили, не помнишь?

По-видимому, на «козла» директор не обиделся… или сделал вид, что не обиделся.

– Ну, это… как всегда, о бабах вроде. А ещё о футболе, там, о геморрое, о бане, потом опять о бабах.

– Это всё?

– На профессиональные темы говорили ещё, – вспомнил Чудаков. – Ну, там, как грамотно распилить остаток годового бюджета на здравоохранение или сколько бабок лучше запросить у АО «Жилстрой» за разрешение на строительство в водоохранной зоне.

– Вот видишь, ни о чём душевном, – удовлетворённо подвёл итог начальник. – Тогда всё понятно. В тело пили, в тело закусывали, о телах болтали. Немудрено было и обознаться. В душу ты мне ж не заглядывал.

– В душу? Ну не зна-а-аю, – задумался Чудаков. – Хотя… по три ж литра на брата взяли. Как по мне, так вполне душевно посидели.

– Душевно? Понимал бы чего, душевный ты наш.

– А что я понимать должен? – нахохлился Чудаков. – Поясните. Если не спешите, как всегда, конечно.

– Чего-чего, а времени у нас с тобой, Ваня, теперь навалом. Поэтому слушай давай сюда. Как смогу – объясню.

Чудаков подплыл поближе к начальнику и по старой привычке преданно уставился ему в глаза.

– От рождения наше «я» состоит из тела и души в пропорции пятьдесят на пятьдесят где-то, – издалека начал директор. – Это навроде заводской настройки, стартовые условия, что типовые для всех. А вот как дальше пойдёт, зависит от нас уже. Кто-то развивает душу и изводит аскезой тело. Взять тех же святых хотя б. Праведники вон к концу жизни чуть ли не бесплотными становятся. Это, значит, один путь. Впрочем, как по мне, чем над собой так издеваться, то лучше и не жить вовсе. Зато если ты живёшь, к примеру, полноценно и с размахом, типа как мы с тобой, ну, там, бабы, бабки, текила, тачки, скачки и всё такое, то происходит обратный процесс. Тело начинает разрастаться, а душа скукоживается.

– Ну и в чём… в чём фокус-то? – от нетерпения фантом Чудакова вытянулся в вопросительный знак.

– Погоди. Со временем тело занимает всё больше объёма и, соответственно, потихоньку вытесняет из себя слегка сморщенную душу. Происходит это, конечно, в течение долгого времени, незаметно для остальных и для тебя самого, до того момента, пока не случится её окончательный отрыв. Собственно, тогда-то ты и оказываешься в одночасье на улице, висящим рядом со мной на дереве.

– И зачем этот отрыв происходит?

– Ну ты совсем, я погляжу, отупел от бестелесности. Потому что душе места в теле не остаётся совсем. Она к тому времени для тела и не значит уже ни хрена. Что есть она, а что её нет. Атавизм. И вот тогда у тела происходит нечто вроде самопроизвольной линьки. Отторгает оно душу на хрен, как змея шкуру сбрасывает.

– Так ведь тело…

– А что тело?

Собеседник Чудакова зевнул. Ему, похоже, наскучил этот разговор. По-видимому, директору уже не впервые приходилось проводить с новичками подобные эзотерические экскурсы.

– Манеры, опыт, повадки, которые ты обретал для него с годами, никуда не деваются, с ним остаются. Вот тело и продолжает свою жизнедеятельность на автомате. Почему бы и нет? Жрёт, пьёт, пукает, зарплату исправно получает. Никто и не замечает, что оно как бы неодушевлённое вовсе. На инстинктах преспокойно держится да на мышечной памяти. И зачем ему, скажи, в таком случае Чудаков со своей мелкой дрянной душонкой? Впрочем, не только ему. Никто вокруг душу твою, как ты, наверное, успел уже заметить, не оплакивает. Никому она не нужна вовсе по факту. Ни твоя не нужна, ни моя. Ни-ко-му. А вот когда тело поистаскается и дуба даст, тогда – ой. Тогда – вселенский траур и пышные поминки.

– И долго так мне сидеть и глазеть на себя со стороны?

– Хороший вопрос. Вот когда телу кирдык наступит, когда прикопают, тогда и того… можно и в путь будет собираться, на судилище, так сказать, ответ держать. Ну или если вдруг чудо какое произойдёт. Кто-нибудь за тебя крепко помолится на этом свете, к примеру. Тогда, может, даже в тело вернёшься. Правда, такое редко бывает. На моей памяти – два раза всего.

Чудаков попытался вспомнить, кто бы мог за него помолиться, и приуныл.

– А до тех пор мы с тобой будем сидеть тут и смотреть, как наши тела в кабинете совещаются, даже отойти от них далеко не сможем, – лениво продолжал объяснять ему диспозицию начальник. – Ну, давай попробуй, денься куда-нибудь. Вот хотя бы к метро за сигаретами сгоняй, – лукаво подмигнул он. – Смотри, как раз троллейбус подошёл.

Чудаков стёк с ветки и захотел было припустить в карьер за транспортным средством, но не смог заставить себя сдвинуться с места. Очертания его поблёкли и растянулись, от носа оторвался протуберанец. Душа Чудакова заныла, затосковала и едва не ушла туда, где должны были находиться его пятки. Однако стоило ему только взлететь обратно к себе, на ветку, и снова увидеть в окне кабинета своё родное тело в любимом пиджаке, как тошнотный ком, стоявший у горла, отступил, и к Чудакову вернулось обыкновенное умиротворение и спокойствие.

– Да ты не расстраивайся уж так, нормально это. – Рассмеявшись, начальник покровительственно похлопал его по тому месту, где должно находиться плечо. – В отличие от тела, душа твоя продолжает нуждаться в нём и после своего изгнания. Срослась она с ним, понимаешь. Ничего, впрочем, удивительного. На него же всю жизнь отпахала.

– И откуда вы всё знаете-то? – недоверчиво осклабился Чудаков, снимая с плеча руку директора. – И про заводские настройки, и про мышечную память? Вы что, бог?

– Знакомый депутат рассказал. Астральный, конечно. Знаешь, вокруг их тут сколько? Охотный Ряд ведь недалеко.

– Да ну на… – удивился Чудаков и огляделся. – А почему тогда я никого не видел?

– Так ты ведь и не присматривался толком, поди…

Вместо ответа Чудаков начал, прищурившись, внимательно смотреть по сторонам и от увиденного обомлел.

– Ишь ты, действительно. Депутаты… настоящие, целая фракция, наверное, не меньше.

– Какая там фракция – корпус в полном составе, за редким исключением, – поправил его начальник.

Впрочем, тут были не только депутаты. Окружавшее Чудакова пространство, докуда только ему хватило взгляда, заполняли размытые силуэты, как чужие, так и знакомые, среди которых время от времени попадались бестелесные образы известных артистов, политиков и даже некоторых священнослужителей. Они сновали вслед за своими телами туда-сюда по магазинам и ресторанам, катались на капотах «бентли» и «мазерати». Некоторые, правда, как Чудаков и директор, сидели на фонарях и ветках напротив окон многочисленных учреждений и, по-вороньи нахохлившись, ждали, когда им выдадут их тела…

Доверительные отношения

«Куда ведёт настоящий мужчина понравившуюся ему женщину на первой их встрече? В ресторан, разумеется. Не в чебуречную же её вести, в конце концов, не в загс, упаси, Господи, и не в свои холостяцкие апартаменты. Впрочем, насчёт апартаментов – это мысль, но туда уже потом, а сначала всё-таки в ресторан».

Так примерно рассуждал Пустохвалов, когда, зажав в одной руке гвоздичку, а другой пытаясь поддержать за локоток свою избранницу, поднимался по крутым ступенькам навстречу неоновой вывеске «Трактиръ». Его спутница – дамочка со строгим лицом и худыми лодыжками – пребывала, по-видимому, не в настроении.

– Простите, но я как-то увереннее себя чувствую, рассчитывая только на свои силы.

Она решительно высвободила руку, окатив кавалера холодным цунами, выплеснувшимся из её глубоких синих глаз.

«Стесняется, – решил Пустохвалов, – нормальных мужиков не видела до меня, похоже».

– Позвольте я вам хоть плащик помогу снять, – угодливо улыбаясь, пролебезил он, когда парочка сдавала вещи в гардероб.

– Это совершенно лишнее, я и сама могу прекрасно с этим справиться.

«А может, и не стесняется вовсе. Просто с характером баба, но ничего – обуздаю, дай срок только, и не такие бастионы брали».

В зале дамочка, не обращая внимания на предупредительно поставленный перед ней стул, демонстративно присела на соседний.

– Только ради бога не надо дуться, – бросила она, заметив гримасу то ли скорби, то ли недоумения на лице кавалера. – Намекать женщине на то, что она не в состоянии сама подвинуть себе стул или снять плащ, – это пошло и бестактно. Это, если хотите, пережиток средневекового кобелиного шовинизма, предрассудок того времени, когда женщинам изо всех человеческих радостей доставались только Kinder, Kueche und Kirche.

– Так вы это, прощу прощения, феминистка, что ли?

– Всего-навсего лишь выступаю за равноправные, доверительные и уважительные отношения между полами. Осуждаете?

– Не так чтобы очень… удивляюсь только. Но всё-таки, согласитесь, женщина – это женщина, а мужчина – это мужчина, так матушкой-природой уж заведено. А вы, бессовестная, все законы природы попрали, в смысле – поухаживать даже за собой не даёте, – кокетливо упрекнул её Пустохвалов. – И как, извините, нам, самцам, теперь обольщать вас прикажете в эпоху цифровой экономики – ни дуэлей тебе, ни мамонтов поблизости, а тут ещё и руку в автобусе подавать не велят.

– Придумаете что-нибудь, на то вы и мужчины, в конце концов.

– В таком случае у меня созрел тост: за умеренную эмансипацию. Или, другими словами, за равенство полов, но… только после свадьбы. Поддержите?

– Возможно, – лукаво прищурилась дамочка, – если, конечно, вы вина мне нальёте.

– С вашего позволения, мадемуазель…

Слово за слово, разговор незаметно перетёк в мирное русло. После второго бокала избранница заметно оттаяла и даже позволила Пустохва-лову положить к ней в тарелку немного запечённой рыбы.

А после третьего тоста доверие между полами было полностью восстановлено. Забывшая про гендерное неравенство эмансипантка смотрела на Пустохвалова влюблёнными глазами, готовая хоть сейчас делегировать ему все необходимые полномочия для доказательства последним своих чувств. Пустохвалов, надо сказать, тоже не терялся: и подкладывал, и наливал, и предупредительно щёлкал зажигалкой.

В десятом часу Пустохвалов махнул официанту рукой, после чего принесли счёт.

Увидев кругленькую цифру, бравый кавалер нахмурился и смачно втянул ноздрями воздух.

– Ух ты, четыре с гаком! Ничего себе так погуляли.

– Я, к вашему сведению, тоже могу поучаствовать, – не растерялась эмансипированная спутница Пустохвалова, перехватив его тяжёлый взгляд.

– Ну, если вы так настаиваете, – пробормотал он. – Разве с вами поспоришь, с эмансипантками.

Рыцарь стремительно терял игривость и расположение духа. На безвольной нижней губе его повисла тлеющая сигарета. Левый глаз, вперившийся в принесённый официантом квиток, слегка подёргивался.

Порывшись у себя в сумочке, женщина с гордостью выложила на стол тысячу рублей:

– Мой вклад, пожалуйста.

– В смысле?

– Ну, доля моя, так сказать…

– Разве это доля, это, скорее, дуля какая-то, честное слово, – покраснел Пустохвалов, поспешно пряча зелёную купюру во внутренний карман твидового пиджака.

– Нет, значит, чтобы в гардеробе дать мужику мужиком себя почувствовать, – глухо бурчал он себе под нос при этом. – Только там мы как бы эмансипе, а когда доходит до серьёзного, так сразу про слабый пол свой вспоминаем.

Спустя мгновенье Пустохвалов уже в полный голос разражался горьким упрёком:

– Нехорошо так поступать, любезная. И, заметьте, дело тут вовсе не в жадности, а в равноправных и уважительных половых отношениях.

– Не понимаю, о чём это вы сейчас, – испуганно поёжилась дамочка.

– А чего тут непонятного? Сам я, положим, пил беленькую по триста рэ за флакон, вам же бокал урожаем две тысячи тринадцатого освежал, целых три раза, кстати. Бордо! А бутылочка, между прочим, на две тысячи целковых тянет, – помахал он перед её носом принесённым счётом.

– Так я вроде бы и не допила её даже.

– При чём тут «допила – не допила», деньги-то за целую бутыль посчитаны. А ещё я ел селёдку под шубой, а вы балычок на шпажках заказать себе изволили, – раздражённо сказал Пустохвалов.

Дамочка, перегнувшись через стол, нащупала зажигалку и судорожно затянулась, зажав сигарету между мелко подрагивающими пальцами.

– Будь по-вашему, посчитайте, как сочтёте справедливым.

– Вот это другой разговор, милочка. Сейчас посчитаю, в общем, слушайте: две котлеты по-киевски, картофель фри, клубничный десерт…

Пустохвалов увлёкся. Попросив у официанта ручку, он с энтузиазмом ударился в вычисления. Через минуту обратная сторона счёта уже пестрела столбиками цифр, чем-то напоминающими собой бухгалтерские проводки.

– Сами понимаете, дело тут не в экономии, а в принципе, – приговаривал он, уткнувшись взглядом в бумагу. – Вопрос… э-э-э… принципиальный, уважительные отношения полов строятся на взаимном их доверии. Плюс ещё две сосиски по-венски. Пардон, сосиски это я съел. Значит, отнимем две сосиски, прибавим салат из авокадо. Не подскажете, сколько будет, если из трёхсот пятидесяти пяти отнять двести сорок восемь?

Наконец необходимые арифметические действия были выполнены.

– Уф, итого с вас ещё тысяча девятьсот восемьдесят пять рублей, – сказал он, смахивая градины пота с раскрасневшегося лица.

В ответ его спутница молча положила перед ним две тысячи и так же молча, не поднимая глаз, встала из-за стола.

Ей было стыдно и мерзко, как будто бы она наступила на неубранную кучу в подъезде. У неё свело от нервного напряжения нижнюю челюсть, а по коже поползли мурашки.

Он тоже чувствовал внутри себя какой-то необъяснимый дискомфорт: «Интересно, а что она ещё, собственно, хотела? У нас равенство полов, не Средневековье какое-нибудь. Хотя, – подумал он, вспомнив свои одинокие холостяцкие апартаменты, – неплохо было бы совершить какой-нибудь благородный поступок, чтобы восстановить пошатнувшийся статус-кво в наших доверительных отношениях».

Пошарив растерянным взглядом по сторонам, Пустохвалов остановился на недопитой бутылке бордо. После чего он наполнил бокал до краёв и блаженно крякнул…

* * *

Через минуту он догнал её в гардеробе:

– Подождите, да подождите вы! Ну что вы, ей-богу, нате вот, примите, – и протянул ей две сотенные и пятнадцать рублей мелочью.

Поймав недоумённый взгляд эмансипантки, Пустохвалов объяснился:

– Допил я бутылку вашу, подумал: не оставлять же добро. Это моя доля с неё. И ещё сдача с ваших двух. Вот теперь мы уж точно в расчёте…