Испанская баллада

И Муса сказал:

– Спроси ее, Иегуда. Спроси свое дитя.

Иегуда недоверчиво возразил:

– Я должен взвалить ответственность на плечи девочки? Она хоть и умна, да только что она знает о жизни? А ведь от ее решения зависит судьба тысяч и тысяч людей!

Муса ответил ясно и понятно, в самом прозаическом, деловом тоне:

– Спроси ее, так ли уж противен ей этот человек. А если нет, то и оставайся. Ты же сам сказал: если вы с ней покинете Толедо, многим придется несладко.

Иегуда смотрел мрачно и гневно. Он возразил:

– Выходит, я должен заплатить за благополучие тысяч людей, сделав собственную дочь блудницей?

Муса сказал себе: «Вот он стоит передо мной, исполненный праведного негодования, а сам хочет, чтоб я выбил у него из головы это праведное негодование и всю его расхожую мораль. В душе он твердо решил остаться. Ему необходимо действовать, его так и тянет действовать, ему не по себе, когда он бездеятелен. А действовать с таким размахом, к какому он привык, можно, только обладая властью. Но власть у него будет, только если он останется здесь. Может быть, в глубине души (хоть, впрочем, он в этом ни за что не признается даже самому себе) – да, в глубине души он даже считает большой удачей, что король воспылал страстью к его дочери. Может быть, он уже мечтает о том, сколько благ удастся извлечь из похоти короля – как для процветания Кастилии, так и для евреев, – а заодно о том, как усилится его собственная власть». Муса смотрел на друга, в душе горько посмеиваясь.

– Ну и разбушевался ты, однако, – сказал он. – Блуд, говоришь ты. Но если бы король хотел сделать из нашей Ракели блудницу, он сошелся бы с ней тайком. Вместо того он, христианский король, предлагает ей поселиться в Галиане – ей, еврейке! И это теперь, во время священной войны!

Слова друга смутили Иегуду. В ту минуту, когда он стоял лицом к лицу с доном Альфонсо, в груди его кипели гнев и ненависть, вызванные грубой необузданностью короля, но в то же время Иегуда не мог не чувствовать какого-то неприязненного уважения к этому гордецу, к безудержной силе его желания. Муса прав: это ужасающе сильное желание было чем-то бо`льшим, чем похоть.

– В этой стране не принято обзаводиться младшими женами вдобавок к старшей, – возразил Иегуда уже без особого жара.

– Что же, тогда король введет это в обычай, – ответил Муса.

– Не годится, чтобы моя дочь стала чьей-то наложницей, пусть даже наложницей короля, – сказал Иегуда.

Муса ответил:

– Наложницы праотцев стали родоначальницами ваших племен. А что скажешь ты об Агари, наложнице Авраама? Она родила сына, которому суждено было стать родоначальником самого могущественного народа на земле, и имя ему было Измаил.

Поскольку Иегуда молчал, Муса снова, еще более настойчиво дал ему тот же совет:

– Спроси свою дочь, так ли уж противен ей этот человек.

Иегуда поблагодарил друга и вышел.

И призвал он свою дочь, и сказал ей так:

– Испытай сердце свое, дитя, и будь со мной откровенна. Представь себе, что ты будешь во дворце Галиана и этот король явится к тебе. Почувствуешь ли ты к нему отвращение? Если ты скажешь: «Этот человек противен мне», тогда я возьму тебя за руку, позову брата твоего Алазара, и мы уйдем отсюда. Пройдя через северные горы, мы достигнем области графа Тулузского, а оттуда направимся дальше, через многие земли, во владения султана Саладина. А этот человек – пусть он себе беснуется, и пусть гнев его поразит тысячи.

В душе своей Ракель чувствовала и гордое смирение перед судьбой, и безудержное любопытство. Она была счастлива, ведь теперь она тоже в числе избранников, как и ее отец, – Аллах отметил ее перстом своим, и грудь ее переполняло почти непереносимое чувство ожидания. Она сказала:

– Этот человек, этот король мне не противен.

Иегуда остерег ее:

– Поразмысли как следует, дочь моя. Может случиться, много бед навлечешь ты на свою голову этими словами.

Но донья Ракель повторила:

– Нет, отец, король мне не противен.

Однако, вымолвив такие слова, она без чувств упала на ковер. Иегуда похолодел от страха. Он стал шептать ей на ухо стихи из Корана, он кликнул кормилицу Саад и служанку Фатиму, он велел уложить девушку в постель, вызвал к ней Мусу-лекаря.

Но когда Муса явился в покои Ракели, чтобы оказать ей помощь, она уже спала – спала тихим, глубоким, явно здоровым сном.

Теперь, когда решение было принято, Иегуда расстался со своими сомнениями, он твердо верил: ему удастся исполнить задуманное. Лицо его так и сияло беззаботной отвагой, а рабби Товия то и дело поглядывал на Иегуду с упреком и огорчением. Как может сын Израиля испытывать радость в сию страшную годину бедствий! Но Иегуда сказал ему:

– Укрепи свое сердце, учитель мой и господин, ждать осталось недолго, скоро я принесу тебе радостную весть для наших братьев.

Донья Ракель в иные минуты тоже вся светилась от радости, но порой погружалась в задумчивость, замыкалась в себе – ее душа была охвачена ожиданием. Кормилица Саад лезла с расспросами, убеждала Ракель поведать, что с ней такое творится, но та ей ничего не говорила, и старуха на нее дулась. Спала Ракель по-прежнему хорошо, однако подолгу не могла заснуть, и, когда она лежала без сна, ей все слышался голос подружки Лейлы: «Бедняжка!», а еще ей слышались властные слова дона Альфонсо: «Я так хочу». Но ведь Лейла – маленькая глупая девочка, а дон Альфонсо – доблестный рыцарь и государь.

На третий день дон Иегуда сказал:

– Сегодня я сообщу королю о нашем решении, дочь моя.

– Можно я попрошу тебя кое о чем, отец? – спросила Ракель.

– Говори смело, – ответил дон Иегуда.

– Мне хотелось бы, – сказала Ракель, – чтобы еще до того, как я переселюсь в Галиану, на стенах дворца были размещены изречения, которые в нужную минуту наставили бы меня на путь истинный. Прошу тебя, отец, выбери эти изречения сам.

Просьба Ракели тронула Иегуду.

– Подумай, – заметил он, – пройдет целый месяц, прежде чем работа над фризом и надписями будет окончена.

Донья Ракель ответила с улыбкой, исполненной печали и радости:

– Именно так я и думала, отец. Сделай одолжение, позволь мне побыть это время с тобой.

Дон Иегуда обнял дочь, крепко прижал ее голову к своей груди и сверху заглянул ей в лицо. И надо же! На лице дочери он прочел то же отчаянно-счастливое ожидание, какое переполняло его самого.

Ворота кастильо Ибн Эзра распахнулись, и показалась торжественная процессия во главе с секретарем дона Иегуды, Ибн Омаром. На плечи носильщиков и спины мулов были навьючены всевозможные сокровища: изумительные ковры, драгоценные вазы, мечи и кинжалы наилучшей ковки, благородные пряности; под уздцы вели двух чистокровных лошадей, а еще несли три кувшина, до краев наполненные золотыми мараведи. Караван пересек рыночную площадь, Сокодовер, и двинулся к королевскому замку. Зеваки глазели и удивлялись: какой роскошный караван с подарками!

В замке дежурный камергер доложил королю:

– Посольство прибыло.

Альфонсо, в большой растерянности, спросил:

– Какое еще посольство?

Король оторопел от изумления, когда увидел сокровища, вносимые в покои замка. Подарки, присланные Ибн Эзрой, несомненно, должны были служить ответом на требование короля. Ответ был иносказательный, как принято у неверных. Еврей, как всегда, выражался загадками; его иносказание было слишком тонко, дон Альфонсо его не понял.

Он распорядился, чтобы Ибн Эзра пришел в замок.

– На кой черт ты мне прислал всю эту раззолоченную дребедень? – напустился на Иегуду король. – Хочешь подкупить меня в пользу твоих обрезанных? Это плата за то, чтобы я не участвовал в священной войне? Ожидаешь, что я совершу еще какое-нибудь подлое ренегатство? Умопомрачительная наглость!

– Не взыщи, дон Альфонсо, – невозмутимо отвечал ему Иегуда, – если твой верный слуга не понимает, чем мог он тебя прогневить. Ты предложил мне, недостойному, и моей дочери сказочно роскошный подарок. У нас в обычае отвечать на подарок подарком. Я не пожалел труда, выбрал лучшие из моих богатств, дабы они порадовали твой взор.

Альфонсо нетерпеливо спросил:

– К чему столько околичностей? Лучше скажи ясно, так чтобы рыцарь-христианин тебя понял: придет твоя дочь в Галиану?

Стоя с евреем чуть ли не нос к носу, король выпалил эти слова прямо ему в лицо. Иегуду душил стыд. Про себя он думал: «Вдобавок ко всему король хочет, чтобы я скупыми и ясными словами подтвердил, что мое дитя ляжет к нему в постель, пока его королева сидит одна, далеко и высоко, в своем холодном Бургосе. Собственными устами должен я произнести грязные, унизительные слова, и это я-то, Иегуда ибн Эзра! Однако этот удалец мне за все заплатит. Да, вопреки своей воле за все заплатит добрыми делами!»

А в голове дона Альфонсо стучало: «Я горю. Я умираю. Заговорит он, в конце-то концов, или нет, этот пес паршивый! И как он на меня смотрит! Не по себе становится, когда он так на тебя смотрит».

Но вот Иегуда согнул спину в поклоне. Склонившись совсем низко, он одной рукой коснулся земли и произнес:

– Моя дочь переедет в Галиану, государь, ибо ты так велишь.

Злость дона Альфонсо мигом улеглась. Его широкое лицо вдруг просветлело, озарилось безмерным, мальчишеским восторгом.

– Вот и превосходно, дон Иегуда! – воскликнул он. – Какой отрадный день!

Он радовался так по-детски, так искренне, что Иегуда почти примирился с ним.

– У моей дочери одна-единственная просьба, – сказал он королю. – Она хочет, чтобы надписи на фризах были выполнены еще до того, как она вновь войдет во дворец Галиана.

Дон Альфонсо снова посмотрел недоверчиво и спросил:

– Ну что опять за выдумки? Хотите провести меня всякими хитрыми отговорками?

Дон Иегуда с горечью подумал о праотце Иакове, которому пришлось служить за Рахиль семь долгих лет и еще семь, а этот человек не хочет обождать и семи недель. Печалясь в сердце своем, Иегуда ответил откровенно:

– Моя дочь чуждается хитрости и коварства, дон Альфонсо. Только прошу тебя, пойми, что донье Ракели хочется еще немного пожить под защитой отца, прежде чем она вступит на новую стезю. Прошу тебя, постарайся понять, как отрадно ей будет в новой соблазнительной обстановке бросить взгляд на старые привычные мудрые речения.

Альфонсо спросил охриплым голосом:

– Сколько времени уйдет на надписи?

Иегуда ответил:

– Не пройдет и двух месяцев, как дочь моя будет в Галиане.

Часть вторая

И заперся он с той еврейкой, и длилось это без малого семь лет, и не помышлял он ни о чем: ни о себе самом, ни о своем королевстве, ни об иных каких заботах.

Альфонсо Мудрый. Crónica general

Siete años estaban juntos

Que no se habian apartado,

Y tanto la amaba el Rey

Que su reino habia olvidado.

De sí mismo no se acuerda…[76]

Из романса Лоренцо де Сепульведы

Глава 1

Альфонсо открыл глаза и сразу ощутил прилив бодрости. Переход от сна к действительности у него никогда не занимал много времени. Вот и сейчас он мигом освоился в непривычной арабской спальне, куда сквозь плотную занавесь на маленьком оконце едва пробивался мягкий свет утра.

Совсем нагой, стройный, светлокожий, в рыжину белокурый, он лениво покоился на пышном ложе и был всем доволен.

Спал он один. Ракель после нескольких часов наслаждений отослала его прочь; так же вела она себя и в предыдущие три ночи. Ей нравилось просыпаться одной. Вечерами и по утрам, прежде чем выйти к нему, она долго приготовлялась – купалась в розовой воде, одевалась с большим прилежанием.

Он встал, потянулся и в чем мать родила принялся расхаживать по небольшому, устланному коврами покою. Он тихо мурлыкал что-то себе под нос, а оттого, что кругом была тишина и мягкие ковры заглушали звуки, стал напевать громче, еще громче – и вот уже в полную мочь загремели слова воинственной песни, рвущейся из его счастливой груди.

С тех пор как он приехал в Галиану, он не видел ни одной христианской души, не считая садовника Белардо, он не допускал к себе даже Гарсерана, своего друга, хоть тот каждое утро являлся осведомиться, нет ли у него каких пожеланий или поручений. Раньше всякий час был до отказу заполнен людьми и деятельностью или, по крайней мере, какими-нибудь пустяками и болтовней; теперь он впервые за всю свою жизнь находился в праздности и уединении. Толедо, Бургос, священная война, целая Испания – все погрузилось в небытие, на свете не существовало ничего, кроме него и Ракели. Он радостно изумлялся этому новому открытию. Настоящая жизнь – то, как он живет сейчас, а все прежнее было смутным полусном.

Он оборвал песню, еще разок потянулся, широко зевнул, рассмеялся без всякой причины.

Вскоре они с Ракелью снова были вместе. Подали завтрак. Он подкрепился куриным бульоном с мясным пирогом, она – яйцом, сластями и фруктами. Он пил пряное вино, сильно разбавленное водой, а она – лимонный сок с сахаром. Он смотрел на нее гордо и радостно. Она была закутана в легкий шелк, лицо наполовину скрывала легкая накидка, как подобало замужней женщине. Но сколько бы она ни куталась и ни пряталась, Альфонсо уже знал ее тело от головы до пяток.

Они болтали без умолку. Ей приходилось многое объяснять, о многом рассказывать, ведь в ее прежнем существовании было много такого, что было чуждо Альфонсо, но ему обо всем хотелось узнать, и он понимал ее, на каком бы языке она ни разговаривала – по-арабски, по-латыни или на кастильском наречии. Да и ему самому то и дело приходило в голову что-нибудь такое, что ее, конечно же, заинтересует, и ему не терпелось с ней этим поделиться. Важно было всякое слово, которое они говорили друг другу, пускай иные слова казались пустыми или даже смешными, но все равно, когда Ракель и Альфонсо расходились по разным покоям, каждый из них припоминал слова другого, и долго обдумывал их, и улыбался. Такое взаимопонимание казалось тем более прекрасным и удивительным, что сами они были очень разные. Но в глубине своего существа они были едины, и каждый ощущал в точности то же самое, что ощущал другой, – беспредельное счастье.

О, блаженство полного слияния друг с другом! Обоим нравилось ощущать, как приближается тот миг, когда они сольются, полностью уничтожатся один в другом. Вот уже совсем скоро, через какую-то долю секунды наступит слияние, и каждый из них жаждал этого мига, но в то же время пытался его оттянуть, ибо предвкушение было не менее сладостно, чем свершение.

При Галиане был большой парк. Внутри окружавших его строгих белых стен они то и дело открывали что-нибудь новое: рощица, беседка, пруд, сам дворец – все здесь хранило следы удивительных событий, все пробуждало воспоминания. Были там и две полуразрушенные цистерны – их сохранили в том виде, в каком нашли, ведь это были остатки старинной машины, какую изобрел рабби Ханан для измерения времени. Ракель рассказала Альфонсо о жизни и смерти раввина. Альфонсо ее выслушал, но, поскольку сам ничего не знал о том происшествии, предпочел промолчать.

Зато оба они знали и охотно обсуждали историю принцессы Галианы, по имени которой и было названо поместье. Отец ее, толедский король Галафре, воздвиг для Галианы этот дворец[77]. Сюда являлись многие женихи, привлеченные молвой о красоте принцессы. Был среди них и Брадаманте, король соседней Гвадалахары, витязь исполинского роста, ему-то и пообещал Галафре отдать дочь в жены. Но король франков, Карл Великий, тоже был наслышан о красоте принцессы Галианы, он явился в Толедо под вымышленным именем Майнет, поступил на службу к Галафре и во главе толедского войска одержал победу над могущественным врагом, калифом Кордовы. Галиана влюбилась в доблестного рыцаря Карла, и король Галафре в знак признательности обещал ему руку дочери. Но обманутый жених, великан Брадаманте, нагрянул с войском под стены Толедо и вызвал Майнета-Карла на поединок. Тот принял вызов, и одолел великана, и убил его. Однако Карл из-за своего быстрого возвышения нажил при сарацинском дворе множество врагов, и те стали внушать королю Галафре, будто Майнет замыслил отнять у него корону, и Галафре распорядился тайком убить Майнета. Но принцесса Галиана оповестила о том своего возлюбленного. Они вместе бежали в город Аахен, где она стала христианкой и королевой.

Ракель готова была поверить, что Галиана влюбилась в короля франков и согласилась бежать с ним. Но ей казалось невероятным, что Карл мог победить великана. А в то, что Галиана сделалась христианкой, она и вовсе не желала верить. Хоть дон Альфонсо ее убеждал:

– Дон Родриг нашел эту повесть в старинных книгах, а он человек на редкость ученый.

– Надо мне как-нибудь спросить дядю Мусу, – решила Ракель.

Альфонсо почувствовал себя слегка задетым. Он стал ей втолковывать:

– Дворец Галиана был разрушен, когда мой прадед осадил и взял Толедо. Дворец не стали восстанавливать, потому что тогда под самыми стенами города проходила граница с маврами. Сегодня Калатрава и Аларкос в моих руках, так что Толедо в полной безопасности. Оттого-то и стало возможным отстроить для тебя дворец Галиана.

Ракель тихо улыбнулась в ответ. Ему ли убеждать ее в том, какой он герой и рыцарь, какой он великий король! Всем это давно известно.

Альфонсо из любопытства просил Ракель растолковать ему изречения, украшавшие стены. Многие надписи были выполнены старинными куфическими письменами, а Ракель читала их без труда. Она рассказывала Альфонсо о том, как ее учили писать и читать. Для начала – простые стихи из Корана и девяносто девять имен Аллаха, начертанные привычным новым письмом «насх». Потом она обучилась старому куфическому письму, а уж под конец и еврейскому, в чем ей очень помог дядя Муса. Альфонсо охотно прощал ей излишнюю ученость – за то, что она была Ракелью.

В числе мудрых надписей находилась и та древнеарабская, которую особенно любил дядя Муса: «Мир весом в легкое перышко перевесит свинцовую гирю победы». Ракель вслух прочла это речение – исполненные смысла загадочные, величавые слова звучали очень странно в ее почти детских устах. Король не понял сути, и Ракель перевела на более привычную ему латынь: «Унция мира дороже, чем сто пудов побед».

– Вздор, – решительно объявил Альфонсо, – это нравоучение для землепашцев и горожан, но никак не для рыцарей. – Не желая обидеть Ракель, он тут же мягко добавил: – В устах дамы такие слова допустимы и даже приятны.

Несколько позже он поведал ей следующее:

– Как-то раз я тоже сочинил назидательные строки. Это случилось, когда я брал Аларкос. Я захватил горный перевал к югу от Нахр-эль-Абьяда и оставил там крепкий заслон, а в начальники им дал некоего Диего, ленника моих баронов де Аро. Но он не удержал позиций, неприятель застиг его врасплох. Мне эта неудача чуть не стоила Аларкоса. Этот Диего, видите ли, просто заснул. Я велел привязать его к одному из кольев палатки. Вот тут-то я и сочинил свое назидание. Так, попытаюсь припомнить в точности: «Не спи и будь всегда начеку, чтобы оттяпать голову врагу. Если волк дремлет, овцу ему не добыть. Если воин дремлет, войску не победить». По моему приказу речение записали большими жирными буквами. Диего хорошо изучил эти строки в первое утро, и во второе, и в третье. Лишь после того я приказал выколоть его негодные глаза, которые проморгали приближение мавров. А потом так-таки взял Аларкос.

В тот день Ракель говорила с ним мало.

Знойные полуденные часы она обычно проводила в уютном сумраке своей комнаты, где пропитанная водой войлочная обшивка давала прохладу. Дон Альфонсо предпочитал улечься под тенистым деревом, поближе к Белардо, который даже в жару возился с какой-нибудь садовой работой или делал вид, что возится. В первый день Белардо хотел убраться подальше от королевских очей, но Альфонсо, напротив, подозвал его ближе, потому что любил беседовать с низшими. Он говорил на их языке, для него были естественными их интонации, а потому простые люди верили ему и – при всем почтении к королю – держались с ним откровенно. Альфонсо забавляла круглая, заплывшая жиром плутоватая физиономия Белардо и его простодушное лукавство. Он часто подзывал садовника к себе, чтобы перекинуться словечком.

Белардо обладал неплохим голосом. Альфонсо повелел ему петь для ушей короля – он любил слушать испанские романсы. В числе прочих садовник знал романс о даме Флоринде, по прозванию Ла Кава. Флоринда и девушки из ее свиты, говорилось в романсе, вышли в сад и, думая, что никто их не видит, обнажили свои ножки и стали желтой атласной лентой обмерять стопы. Самыми маленькими, белыми и прекрасными оказались ножки Флоринды. Но из окна замка, притаившись за занавеской, все это видел король Родриго, и тайное пламя вспыхнуло в его сердце. Он призвал к себе Флоринду и сказал ей так: «Флоринда, Цветущая! Любовь ослепила меня, сразила, как тяжкий недуг. Исцели меня и осчастливь, и в награду я дам тебе корону и скипетр». Говорят, сначала она ничего не ответила королю; говорят, даже оскорбилась его словами. Но потом все обернулось так, как желал Родриго. И Флоринда, Цветущая, лишилась цветка невинности. Только совсем скоро королю пришлось горько расплатиться за свою нечестивую страсть, а вместе с ним и всей Испании. А если люди заспорят о том, кто был всему виною, то мужчины ответят: Флоринда, а женщины ответят: Родриго.

Так пел садовник Белардо. Король внимательно слушал, и на какое-то мгновение в его душу закралось подозрение: не с дерзким ли умыслом напомнил ему Белардо о судьбе этого самого Родриго, последнего готского короля? Ибо, как все прекрасно знали из других романсов, отец соблазненной Флоринды, граф Хулиан, решил отомстить королю: он вступил в союз с сарацинами, открыл им дорогу в Испанию – так и погибла христианская держава готов из-за греховной страсти Родриго. Но поющий Белардо выглядел глуповатым, расчувствовавшимся – сама святая простота!

Когда полуденный зной спадал, Ракель ходила искупаться в пруду. Она пригласила Альфонсо поплавать вместе. Ему было стыдно раздеваться при ней, и в душе он считал неприличным, что она при нем раздевается. Стародавние предрассудки одолевали его. Мухаммад предписывал своим последователям омываться три раза, а лучше пять раз на дню; у евреев строжайшая чистота тоже считалась религиозной заповедью. Оттого-то христианская церковь не одобряла тех, кто слишком часто мылся.

Ракель погрузила кончик ступни в прохладную воду, вскрикнула от радости. Потом, собравшись с духом, прыгнула в пруд и принялась плавать. Альфонсо последовал за нею, он тоже любил плавать и нырять.

Они сидели голые на берегу пруда, неспешно обсыхая под лучами солнца. Было еще жарко, воздух дрожал от зноя, от цветочных клумб и апельсиновых деревьев веяло пряными ароматами, повсюду пиликали и стрекотали цикады.

– Ты слышала историю о Флоринде и Родриго? – внезапно спросил Альфонсо.

Да, Ракель эту историю знала.

– Только я не верю в пустые сказки, будто из-за их любви погибло все готское королевство, – зачем-то пустилась она в премудрые рассуждения. – Дядя Муса объяснил мне, в чем тут дело. Христианское государство просто одряхлело, готские короли и солдаты слишком разнежились. По этой-то причине нашим и удалось одолеть готов так быстро, хоть наше войско было совсем не большое.

Альфонсо раззадорило слово «наши» в устах Ракели. Однако истолкование событий, предложенное этим довольно-таки сомнительным Мусой, ему понравилось.

– Твой Муса, этот старый сыч, пожалуй что и прав, – заметил он. – Король Родриг был плохой солдат, он сам виноват, что его побили. Но с тех пор мы лучше освоили искусство войны, – добавил он, гордо расправив плечи. – А кто сейчас разнежился, так это твои мусульмане – со всеми их коврами, стихами и девяноста девятью именами Аллаха, которыми они задурили тебе голову. Не сомневайся, мы сумеем сокрушить их твердыни и башни, повергнем во прах их властителей, сровняем с землей их города и посыплем ту землю солью. Мы еще сбросим в море твоих мусульман. Вот увидишь, госпожа моя. – Альфонсо выпрямился. Нагой, задиристый, полный веселой удали, стоял он в ярких лучах солнца.

Ракель вся съежилась, вдруг почувствовав, что они друг другу чужие. Нельзя было не восхищаться этим Альфонсо, ее Альфонсо, таким, каким он сейчас стоял перед нею, – сильным, веселым, горделивым, мужественным. О да, он достоин ее любви. И он гораздо умнее, чем иногда прикидывается. Весь его облик – величавый, властный. Да он и есть владыка, прирожденный властелин Кастилии, а может быть, и всего омываемого морями аль-Андалуса. Но для него закрыто то высочайшее и наилучшее, что есть под небесами и в небесах. Он не знает самого главного, ничего не знает о духе. Зато она о том знает, потому что у нее есть отец, есть дядя Муса, а еще потому, что она принадлежит к унаследовавшим Великую Книгу.

Он догадывался, что происходит в ней. Он знал, что она любит его всей душой, любит в нем все – его доблесть и силу, иногда не знающую удержу. Но лучшее в нем, его рыцарство, она способна разве что обожать – по-настоящему понять это свойство ей не дано. Да ей никто никогда и не объяснял, что такое рыцарь, что такое король. «У моих собак и у тех больше нюха по этой части», – мелькнуло у него грубое сравнение, и он тут же пожалел, что не взял с собой в Галиану своих большущих псов. Однако он смутно ощущал, что в душе этой Ракели тоже есть уголки, проникнуть в которые ему не дано. Где-то в самых глубинах ее души притаилось что-то чуждое, арабское, еврейское, совершенно недоступное его пониманию; вероятно, это можно вытравить, уничтожить, но разобраться во всем этом у него, Альфонсо, никогда не получится. На миг он неясно, но остро почувствовал, что точно так же обстоят дела со всей Испанией. Страна принадлежала ему, он владел ею по воле Божией, он был настоящим королем, он любил свою страну. Но в этой его Испании тоже оставалось что-то арабское, что-то еврейское, внешне покорное его власти, а на деле – тайна за семью печатями.