Испанская баллада

Иегуда излагал все это с видимым подъемом, а сам тем временем обдумывал, уместно ли прямо сейчас сказать королю о великом, созревшем у него в голове замысле. Но дон Альфонсо хранил молчание, и лицо его было непроницаемо.

Иегуда продолжал свой доклад. Он почтительно осведомился, заметил ли государь, возвращаясь в Толедо, большие стада в окрестностях Авилы. Пастбища теперь используются более разумно, так как для скотоводов введены общеобязательные правила. А не улучил ли дон Альфонсо на обратном пути свободную минуту, чтобы осмотреть новые посадки тутовых деревьев для шелкопрядилен?

Король наконец-то раскрыл рот. Да, ответил он, он видел и тутовые деревья, и стада, и еще многое другое, что свидетельствует о предприимчивости его эскривано.

– Ну и хватит утомлять меня подробностями, – вдруг ни с того ни с сего набычился он. – Твои заслуги всем известны и всеми признаны. Меня сейчас интересует только одно: когда же я наконец буду избавлен от позорного пятна? Когда смогу вступить в священную войну?

Иегуда не ожидал, что королевская милость так быстро сменится враждебностью. Горько и тревожно было сознавать это, но ничего не поделаешь, разговор о переселенцах-евреях придется отложить. И все же Иегуда не смог отказать себе в удовольствии хоть что-то возразить.

– Вопрос, когда ты сможешь вступить в войну, государь, – сказал он, – не только денежный. С казной у нас все в порядке. – И продолжил вызывающим тоном: – Как только будет достигнуто соглашение с другими испанскими государями, а главное с Арагоном, как только все вы решитесь выставить против халифа войско, объединенное под одним началом, ты, государь, сможешь внести даже больший вклад в общую копилку, чем от тебя ожидают. За деньгами дело не станет, они будут у тебя хоть завтра, если понадобится. В этом не сомневайся.

Альфонсо наморщил лоб. Вечно этот еврей кормит его всякими издевательскими «если бы» и «как только». Ничего не ответив дону Иегуде, почтительно замершему на месте, король стал расхаживать из угла в угол. Затем, без всякого перехода, вдруг спросил через плечо:

– А как там дела с Галианой? Перестройка, наверное, скоро будет завершена?

– Она завершена, – гордо ответил Иегуда, – мой Ибн Омар сделал из старой развалины не дворец, а просто загляденье. Если пожелаешь, государь, дней через десять, самое позднее через три недели, ты сможешь там поселиться.

– Может быть, и пожелаю, – небрежно бросил Альфонсо. – Во всяком случае, мне хочется видеть, что вы там сделали. Съезжу туда в четверг, а может быть, и раньше. Я тебя извещу. Ты будешь моим проводником. И донья Ракель пусть тоже поезжает с нами, – прибавил он, стараясь говорить все так же небрежно.

Иегуда был глубоко поражен. В душе зародились опасения, как и тогда, после необычного приглашения дона Альфонсо.

– Как прикажешь, государь, – ответил он.

В назначенный час Иегуда и Ракель ожидали короля у ворот Уэрты-дель-Рей. Дон Альфонсо приехал без опоздания. Он отвесил глубокий, подчеркнуто вежливый поклон донье Ракели и дружелюбно поздоровался со своим эскривано.

– Ну давай показывай, что вы тут понаделали, – произнес он с нарочитой беспечностью.

Они медленно двинулись через парк. Грядок с овощами уже не было, на их месте красовались цветы, деревца, со вкусом устроенные боскеты. Небольшую рощицу оставили, как она была. А тихий пруд соединили с Тахо узкой протокой, через которую было перекинуто несколько мостиков. Кругом росли апельсиновые деревья, а еще – заботливо окультуренные лимонные деревья с необычайно крупными плодами, каких до сих пор не знали в христианских странах. Иегуда не без гордости указал королю на эти фрукты: мусульмане называли их адамовыми плодами: именно ради того, чтобы отведать их, Адам преступил Божью заповедь.

По широкой, усыпанной гравием дорожке они направились ко дворцу. Над входом, как и над воротами парка, была помещена арабская надпись: «Алафиа – благословение и мир». Они осмотрели покои. Вдоль стен тянулись диваны, с галереек устроенных по верху стен, свисали гобелены, полы были устланы прекрасными коврами, журчание воды навевало прохладу. Мозаики на фризах и потолках еще не были закончены.

– Мы не решились, – пояснил дон Иегуда, – выбрать стихи и изречения, не испросив твоего согласия. Ждем твоих распоряжений, государь.

Было заметно, что дворец произвел сильное впечатление на дона Альфонсо, хоть тот и ограничивался односложными ответами. Обычно король не обращал внимания на внешние и внутренние красоты замков и жилищ. Но сейчас он на все смотрел умудренными глазами. Еврейка права: его бургосский кастильо чудовищно угрюм, а обновленная Галиана прекрасна и удобна. И все же бургосский кастильо ему больше по нраву: тут, посреди размягчающей роскоши, ему было как-то неуютно. Он заставлял себя произносить вежливые слова, слова благодарности, однако мысли его блуждали где-то далеко, и слова становились все скупее. Донья Ракель тоже говорила мало. Постепенно молчаливость передалась и дону Иегуде.

Патио больше напоминал сад, чем двор. Тут тоже была большая чаша с бившим посередине фонтаном, вокруг тянулись аркады, в которых были помещены матовые зеркала, и сад, отражаясь в них, казался бесконечным. С невольным удивлением король не мог не признать, сколь многое сумели сделать эти люди за короткий срок.

– А ты, госпожа моя, – вдруг обратился он к Ракели, – ты не бывала здесь, пока шло переустройство?

– Нет, государь, – ответила девушка.

– Не очень-то любезно с твоей стороны, – заметил Альфонсо, – ведь я же просил твоего совета.

– Мой отец и Ибн Омар гораздо лучше меня разбираются в искусстве строительства и внутреннего убранства, – возразила Ракель.

– А нравится тебе Галиана – такая, какой она стала теперь? – спросил Альфонсо.

– Они выстроили тебе прекрасный дворец, – не скрывая восторга, ответила Ракель. – Он совсем такой, как волшебные дворцы в наших сказках.

Король подумал: «„Как в наших сказках“, – обмолвилась она. Она все еще чужая в моей стране – и все время дает мне понять, что там, где она, чужой я».

– Все ли здесь так, как ты себе представляла? – спросил он. – Хоть какую-нибудь мелочь ты бы, наверное, распорядилась сделать по-другому. Не желаешь дать мне никакого совета, даже самого маленького?

Ракель слегка удивленно, но без смущения взглянула на нетерпеливого короля.

– Хорошо, скажу, раз ты приказываешь, государь, – ответила она. – Мне не нравятся зеркала в аркадах. Мне не нравится видеть свое отражение, повторяемое каждым зеркалом, и становится немного не по себе, когда я смотрю и вижу перед собой тебя, и отца, и деревья, и водомет, но одновременно вижу и ваши отражения.

– Тогда уберем зеркала, – решил король.

Водворилось неловкое молчание. Они сидели на каменной скамье. Дон Альфонсо не смотрел на Ракель, однако видел ее отражения в зеркалах аркады. И пристально их разглядывал. Он видел ее как в первый раз. Так вот она какая – бойкая и задумчивая, знающая и наивная, гораздо моложе, чем он, и гораздо старше. Спроси его кто две недели назад, в Бургосе, думал ли он о ней все это время, он с чистой совестью ответил бы: нет. Но это было бы ложью – он так и не смог вытравить ее из сердца.

Изучающим взором он продолжал разглядывать ее в зеркале. Худенькое лицо с большими голубовато-серыми глазами, смотревшими из-под черных прядей волос, казалось чистосердечным, немного детским, но за невысоким лбом наверняка скрываются разные соблазнительные мысли. Нехорошо, что в сердце своем он не расставался с ней даже в Бургосе. «Алафиа – благословение и мир» – приветствовал его новый дворец, и все-таки нехорошо, что он затеял это переустройство. Попрекнувший его дон Мартин был прав: мусульманская роскошь не подобает христианскому рыцарю, особенно теперь, во время крестового похода.

Как-то раз дон Мартин растолковал ему, что переспать с обозной девкой – грех небольшой, с мусульманской пленницей – менее простительный, а с благородной дамой – еще менее простительный. Переспать с еврейкой наверняка тяжелее всех прочих грехов.

Донья Ракель первой прервала гнетущее молчание. Она старалась говорить весело:

– Позволь узнать, государь, какие стихи ты выберешь для фризов. С надписями дом преисполнится смысла. А какие письмена ты предпочтешь – латинские или арабские?

Дон Альфонсо размышлял сам с собой: «Ишь сколько в ней гонору! Ничем не смущается, гордится собой, своим умом и вкусом. Ну да ничего, я с ней совладаю. И пускай дон Мартин говорит что угодно. Когда-нибудь я все-таки отправлюсь в крестовый поход, и все грехи мне будут отпущены». Вслух он сказал:

– Думаю, госпожа моя, что не стоит мне выбирать стихи и не стоит решать, какие буквы здесь использовать – латинские, арабские или еврейские. – И обратился к Иегуде: – Позволь мне, мой эскривано, высказаться с той же откровенностью, с какой однажды высказалась донья Ракель в Бургосе. То, что вам удалось сделать, прекрасно и впечатляюще. Художники и знатоки вас похвалят. Только мне это все не нравится. Я говорю это вовсе не в укор. Напротив, я изумлен, как хорошо и быстро вы все выполнили. И ты будешь прав, если возразишь: «Ты сам мне так повелел, я всего лишь повиновался». Объясню тебе, в чем тут дело: когда я дал тебе повеление, мне хотелось, чтобы дворец стал как раз таким. Но теперь я долгое время провел в Бургосе, в моем старом суровом замке, в котором нашей донье Ракели показалось так неуютно. Зато сейчас мне неуютно в этом дворце. И сдается мне, даже если будут убраны зеркала, а стены украсятся мудрейшими стихами, я все равно буду чувствовать себя неуютно.

– Крайне сожалею, государь, – с наигранным равнодушием ответил дон Иегуда. – В переустройство вложено много труда и денег, и меня глубоко огорчает, что необдуманное слово, однажды сказанное моей дочерью, побудило тебя отстроить жилище, которое тебе не по душе.

«Со стороны дона Мартина было большой дерзостью попрекать меня тем, что я решил соорудить мавританский дворец, – размышлял про себя король. – И я не буду у него спрашиваться, спать мне или не спать с еврейкой».

– Ты быстро обижаешься, дон Иегуда ибн Эзра, – сказал он, – ты человек гордый, не отрицай того. Когда я хотел дать тебе в качестве альбороке кастильо де Кастро, ты отклонил мое предложение. А ведь мы тогда заключили с тобой крупную сделку, а крупная сделка требует и весомого подарка. Придется тебе загладить промашку, мой эскривано. Дворец этот не по мне – и виноват в том один только я, как я только что тебе объяснил. Дворец этот чересчур роскошен для солдата. Но вам он нравится. Так позволь же подарить его вам.

Лицо Иегуды стало бледным, но еще сильней побледнела донья Ракель.

– Знаю, – продолжал король, – у тебя есть дом, и лучшего ты себе не желаешь. Но может статься, здешнее жилище придется по нраву твоей дочери. Кажется, Галиана когда-то была дворцом мусульманской принцессы? Здесь твоя дочь будет чувствовать себя хорошо, и этот дом ее достоин.

Слова звучали учтиво, но лицо говорившего было мрачно. Лоб короля прорезали глубокие морщины, пронзительно-светлые глаза смотрели на донью Ракель чуть ли не с ненавистью.

Он оторвал взгляд от девушки, вплотную подошел к дону Иегуде и, глядя ему в лицо, произнес негромко, но твердо, напирая на каждое слово, – так, чтобы Ракель все слышала:

– Пойми меня, я хочу, чтобы твоя дочь поселилась здесь.

Дон Иегуда стоял перед королем в почтительной позе, но глаз он не опустил, и во взгляде его светились гнев, гордость, ненависть. Дону Альфонсо не дано было проницать глубоко в чужие души. Но на этот раз, стоя лицом к лицу со своим эскривано, он угадал, какие чувства бушуют у того в груди, и на какую-то долю секунды король пожалел, что разгневал этого человека.

Повисло тяжелое молчание, все трое ощущали эту недобрую тишь почти физически. Затем Иегуда с усилием выговорил:

– Ты оказал мне много милостей, государь. Но не надо засыпать меня милостями так, чтобы я задохнулся.

– Когда-то я простил, что ты отверг мое альбороке, – ответил дон Альфонсо. – Но не прогневай меня во второй раз. Я хочу подарить тебе и твоей дочери этот дворец. Sic volo, – сказал он твердо, разделяя слова, и повторил по-кастильски: – Я так хочу! – Внезапно с вызывающей вежливостью он обернулся к девушке. – Ты не поблагодаришь меня, донья Ракель?

Ракель ответила:

– Перед тобой стоит дон Иегуда ибн Эзра. Он твой верный слуга, и он мой отец. Дозволь мне просить его о том, чтобы он ответил тебе за меня.

Исполненный ярости и нетерпения и в то же время беспомощный, король переводил взгляд с Иегуды на донью Ракель, а с доньи Ракели на Иегуду. Нет, они непозволительно дерзки! В их обществе он сам себе напоминает докучливого просителя!

Наконец дон Иегуда сказал:

– Дай нам время, государь, чтобы мы могли подыскать слова для подобающего ответа и почтительной благодарности.

На обратном пути Ракель сидела в паланкине, Иегуда, верхом на лошади, ехал рядом. Она ждала, когда же отец объяснит ей, что сейчас случилось. Что бы он ни сказал, как бы ни решил, все будет правильно.

Еще тогда, в кастильо Ибн Эзра, ее смутило высказанное королем «странное» пожелание. Но ведь то приглашение не имело последствий, и это успокоило ее, хоть и разочаровало немножко. Новое приглашение дона Альфонсо наполнило ее грудь тревожным, но сладким ожиданием. Однако то, как повел он себя сейчас, с какой бесцеремонностью, необузданностью, властностью заявил о своем желании, стало для Ракели жестоким ударом. Какая уж тут куртуазность! Этот мужчина хочет обнимать ее, целовать ее своими бесстыдными губами, возлечь с ней. И он не просит, он требует: sic volo!

В Севилье мусульманские рыцари и поэты не раз заводили с Ракелью галантные беседы, но как только речи их становились смелее, девушка робела и замыкалась в себе. И когда дамы, находясь одни, начинали болтать об изысканных способах любви и наслаждений, она приходила в смущение и слушала неохотно, даже со своей подружкой Лейлой она о подобных вещах говорила только намеками. Совсем другое дело, когда в стихах воспевалась любовная страсть, лишающая рассудка мужчин и женщин, или когда сказочники, закрыв глаза, повествовали о том же и на лицах их был написан восторг – тогда в душе Ракели вставали волнующие, смущающие картины.

Христианские рыцари тоже немало говорили о любви, о служении даме сердца. Но то были пустые преувеличения, чистейшей воды куртуазия, а их любовные стихи были какими-то чопорными, холодными, ненастоящими. Правда, изредка Ракель пыталась вообразить себе: что, если бы один из этих господ, облаченных в железные доспехи или тяжелую парчу, вдруг скинул свои одежды и обнял женщину? От этих мыслей у нее захватывало дух, но тут же все это снова казалось ей забавным, а в забавном растворялось все щекотливое и смущающее.

И тут вдруг этот король. Она видела его рыжеватую бороду с голым, выбритым кружком вокруг рта, она видела его светлые неукротимые глаза. Она слышала, как он произнес, не громко, но притом так, что каждое слово ударом молота отдавалось в ушах и в сердце: «Я так хочу!» Она была не робкого десятка, и все же голос Альфонсо испугал ее. Но было тут и нечто большее. Его голос – голос короля – проникал в самое сердце. Он приказывал. Наверное, таков его способ быть куртуазным; этот способ не назовешь благородным и нежным, зато он мужествен и, уж конечно, не смешон.

И вот он повелел: люби меня! Эти слова потрясли ее до глубины сердца. Теперь она оказалась в роли третьего брата, который стоял перед пещерой и не знал, покинуть ли ему ясный свет дня, войти ли под своды пещеры, откуда исходит тусклое золотое сияние. В пещере обитал повелитель добрых духов, но там же притаилась и всеуничтожающая смерть. Кого же встретит там третий брат?

Отец ехал рядом, его лицо было невозмутимо. Как хорошо, что у нее есть отец. Слова короля означали, что ей совсем скоро придется во второй раз переменить свое существование. И решение здесь было за отцом. Его присутствие, его ласковый внимательный взгляд помогали ей держаться уверенней.

Но дона Иегуду, хоть лицо его оставалось спокойно, терзали противоречивые мысли и ощущения.

Ракель, свою Ракель, свою дочь, свою нежную, умную Ракель, невинную, как цветок, – он должен отдать ее этому человеку!

Дон Иегуда вырос в исламской стране, где обычай и закон дозволяли мужчине иметь по нескольку жен, а вдобавок и наложниц. Младшие жены пользовались многими правами, быть наложницей знатного человека было, пожалуй, даже почетно. Но никому бы и в голову не пришло, что такой большой человек, как купец Ибрагим, может отдать свою дочь в наложницы – хотя бы даже в наложницы эмиру.

Сам дон Иегуда никогда по-настоящему не любил иной женщины, помимо своей жены, матери Ракели. Та погибла по вине нелепой случайности вскоре после рождения сына Алазара. Впрочем, по натуре своей дон Иегуда был мужчиной чувственным, даже при жизни супруги у него были другие женщины, а после ее смерти – даже очень много. Однако он не допускал, чтобы Ракель или Алазар увидели этих женщин. Он развлекался с танцовщицами из Каира и Багдада, со шлюхами из Кадиса, славившимися своей опытностью в любовных утехах, но вслед за тем он часто испытывал пресыщение и всегда омывался в проточной воде, прежде чем снова предстать пред чистым ликом дочери. Нет, не может он допустить, чтобы его Ракель делила ложе с грубым рыжеволосым варваром!

Представители рода Ибн Эзров славились тем, что заботились о благе своего народа больше всех других сефардских евреев. Ибн Эзры смиряли свою гордыню и даже принимали на себя уничижения, когда речь шла о благе Израиля. Но одно дело – унизиться самому, а совсем другое – предать на поругание собственную дочь.

Иегуда знал, этот Альфонсо не потерпит, чтобы ему перечили. А значит, оставался выбор – или отдать королю дочь, или бежать. Бежать далеко, прочь из христианских краев, ибо в королевствах Европы страсть дона Альфонсо обязательно настигла бы его и его дитя. Оставалось бежать далеко на Восток, в какую-нибудь из мусульманских стран, где евреям пока еще живется спокойно под защитой султана Саладина. Да, он возьмет детей, и они, все трое, уйдут отсюда нищими и голыми, унося с собой лишь бремя долгов, ибо все свои деньги Иегуда вложил в предприятия дона Альфонсо. Нищим беглецом, каким пришел к нему рабби Товия, в недолгом времени явится он сам в Каср-эш-Шама, к богатым и могущественным каирским евреям.

Предположим, он вырвет из сердца гордыню, он смиренно примет разорение, нищету, изгнание. Только вправе ли он так поступить? Если он убережет дочь от позора и она не смешает свою кровь с неверным, гнев дона Альфонсо обратится на всех евреев. Тогда толедские евреи не смогут помочь франкским собратьям, они даже себе самим не смогут помочь. Альфонсо наверняка предоставит архиепископу взимать саладинову десятину и отнимет у альхамы ее былые права. И тогда евреи станут говорить: «Иегуда, мешумад, сгубил нас». А еще они скажут: «Один Ибн Эзра нас спас, но сей Ибн Эзра нас сгубил».

Так что же ему делать?

А Ракель ждала. Он отчетливо ощущал, с каким напряжением девушка в паланкине ожидала от него каких-то слов. И мысленно прочитал молитву от великой беды: «О Аллах! Поистине я прибегаю к Тебе в нужде и отчаянии. Огради меня от слабости и нерешительности, от собственной трусости и подлости. Огради меня от притеснения людей». Затем он сказал:

– Нам, дочь моя, предстоит нелегкое решение. Мне необходимо все обдумать самому, прежде чем говорить с тобой.

Ракель ответила:

– Как прикажешь, отец. – А про себя подумала: «Если ты решишь покинуть сию страну, это будет благой выбор, но если решишь остаться, это тоже будет благой выбор».

Поздно вечером Иегуда сидел один у себя в библиотеке и при мягком свете лампы читал Священное Писание.

Он читал о жертвоприношении Исаака. Бог позвал: «Авраам!», и тот ответил: «Вот я!» – и был готов принести в жертву своего единственного, любимого сына.

Иегуда подумал о том, что собственный его сын Алазар все больше и больше отстранялся от отца. Юношу взманила рыцарская жизнь в королевском замке, он отвернулся от иудейских и арабских обычаев и мудрости. Впрочем, другие пажи неоднократно давали понять ему, еврею, что он там чужой. Однако, казалось, отпор только разжигал в нем желание полностью уподобиться им, и очевидная благосклонность короля поддерживала в Алазаре такой настрой.

Довольно и того, что этот Альфонсо забрал у него сына. Нельзя допустить, чтобы он отнял и дочь. Иегуда не мог себе представить, как жить дальше в этом доме, если умная, веселая Ракель уйдет отсюда.

Он развернул другой свиток Писания и стал читать про Иеффая, который был сыном блудницы и разбойником, однако, когда пришла беда, сыны Израиля избрали его своим начальником и судией. И, отправляясь в поход против врагов, сынов Аммоновых, он дал обет Господу и сказал так: «Если Ты предашь аммонитян в руки мои, Адонай, то по возвращении моем с миром от аммонитян, что выйдет из ворот дома моего навстречу мне, будет Господу, и вознесу сие на всесожжение»[75]. И когда победил он сынов Аммоновых, он возвратился в дом свой, и вот дочь его вышла навстречу ему с бубном и плясками, а кроме нее, не было у него ни сыновей, ни дочерей. И когда он увидел ее, разодрал он одежду свою и сказал: «Ах, дочь моя! Ты сразила меня, и ты в числе нарушителей покоя моего». И он совершил над нею обет свой, который дал.

Тут дону Иегуде представилось худое, бледное, унылое, померкшее лицо рабби Товии. Он вспомнил, как тот рассказывал на своем тягучем диалекте, своим проникающим в душу голосом о том, что во франкских землях отцы приносили в жертву сыновей, а женихи – невест. И все это во славу единого, великого имени Господа.

От него требуют другого. Это и легче, и труднее – принести дочь в жертву похоти христианского государя.

На другое утро дон Иегуда пришел к своему другу Мусе и сказал ему без околичностей:

– Христианский король возжелал мою дочь, чтобы спать с нею. Обещает подарить ей дворец Галиана, который я выстроил по его повелению. Мне остается либо бежать, либо отдать ему дочь. Если я покину страну, он станет чинить притеснения евреям, находящимся в его владениях. Тогда нечего и думать о том, чтобы бесчисленные евреи, которых преследуют в землях франкского короля, нашли приют в Кастилии.

По лицу собеседника Муса видел, что тот смущен и растерян, ибо перед Мусой, своим другом, Иегуда сбрасывал маску невозмутимости. И Муса сказал себе: «Он прав. Если воспротивится воле короля, под угрозой окажется не только он сам и его дочь – опасность нависнет и надо мной, и над всеми толедскими евреями, и над этим благочестивым, мудрым, хоть и слегка сумасбродным рабби Товией, и над всеми теми, о ком хлопочет Товия, а их великое множество. Вдобавок, если Иегуды не будет в числе королевских советников, большая война придет раньше». Затем Муса подумал: «Он любит дочь и не желает давать ей пагубных советов и уж тем более не желает ее принуждать. И все же ему хочется, чтобы она осталась и покорилась мужчине. Он внушает себе, что стоит перед тяжким выбором, но ведь на самом-то деле он давно уже выбрал свою стезю, ему хочется остаться, не хочется бежать отсюда куда-то на чужбину, в неизвестность и нищету. Если бы он не желал остаться, он бы сразу сказал: „Бежим!“ Я бы тоже предпочел остаться здесь, мне очень не хочется снова отправляться в изгнание, снова скитаться нищим в чужих краях».

Муса разделял воззрения мусульман на любовь и наслаждения. Утонченное, одухотворенное «любовное служение», воспеваемое христианскими поэтами и рыцарями, казалось ему вымыслом, самообманом; у арабских поэтов любовь была осязаемой, реальной. Иногда в их произведениях юноши тоже умирали от любви, а девушки чахли в тоске по любимому, но они не видели большой беды в том, что мужчина разок-другой переспит с чужой женщиной. Любовь – дело чувств, а не ума или духа. Радости любви велики, но все-таки это смутные, темные наслаждения, несравнимые с просветленным блаженством исследования и познания.

В душе его друг Иегуда, пожалуй, тоже понимает, что жертва, которой требуют от Ракели, не так уж и чудовищна. Но если сейчас Муса не убедит его разумными доводами, Иегуда, упиваясь величием своей души и чувством долга, все-таки примет неверное решение и покинет Толедо ради спасения дочери. Но возможно, такое спасение не принесет ей счастья. Какая судьба уготована Ракели, не стань она наложницей короля? Если все обернется благополучно, Иегуда выдаст ее за сына какого-нибудь откупщика или другого богатого человека. Разве не лучше для Ракели изведать большие радости и большие страдания, выбрать высокий жребий, а не скучное, посредственное существование? Начертанное на стене арабское изречение напоминало: «Не ищи приключений, но и не убегай от них». А ведь Ракель – дочь своего отца, и, дай ей выбор между ординарной, блеклой жизнью и неверным, но манящим блистательным жребием, она бы выбрала второе.