Испанская баллада

Инфант был окрещен с большой торжественностью. Его нарекли Фернаном Энрике.

А потом дон Иегуда возвратился в Толедо.

Глава 7

Уже во времена Первого крестового похода воители-христиане первым делом обрушились на неверных – евреев – у себя на родине.

Вдохновители движения не желали этого, они мечтали только о том, чтобы освободить Святую землю из-под ига басурман. Однако многие встали под знамена крестоносцев не только из религиозных побуждений. Пылкая вера соединялась у них с жаждой приключений и своекорыстием. Рыцари, ретивый нрав которых на родине хоть как-то ограничивался законом, надеялись стяжать добычу и ратную славу в мусульманских землях. Крепостные вилланы брали крест, чтобы избавиться от угнетения и податей. «Много разного сброду примкнуло к воинству Креста не затем, чтобы искупить грехи, а скорее затем, чтобы содеять новые», – повествовал богобоязненный хронист-современник Альберт Аахенский.

Некто Гильом по прозвищу Плотник[72], выходец из окрестностей Труа, большой смутьян и забияка, собрал толпу воинственно настроенных пилигримов и двинулся с ними к Рейну. К его отряду присоединялись всё новые люди – франки и германцы, скоро их собралось до ста тысяч. Братья-паломники – так стали называть в прирейнских странах этих сомнительных соратников крестоносцев.

«Тогда сбилось в одну кучу много беспутного, необузданного, жестокого люда, как франков, так и германцев, – сообщал хронист-иудей, – и хотели они направиться в Святой град, дабы изгнать оттуда сынов Измаила. Каждый из сих злодеев нашил себе на платье знак креста, и собрались их огромные толпы – мужчины, женщины, дети. Один из них, Вильгельм Плотник – да будет проклято имя злодея! – всех подстрекал такими речами: „Мы идем в поход, дабы отмстить сынам Измаила. Но разве не ютятся в наших землях те самые евреи, отцы коих некогда распяли Господа нашего? Так покараем их прежде всех прочих неверных. Ежели они будут упорствовать и не признают Иисуса за мессию, тогда изничтожим всё племя Иудино“. И внимали они ему, и говорили один другому: „Поступим по совету его“, – и ополчились они на народ Святого завета».

Прежде всего, в шестой день месяца ияра, в субботу, они перебили всех евреев в городе Шпейере. Три дня спустя – в городе Вормсе. Затем двинулись в Кёльн. Здесь епископ Герман пытался защитить своих евреев. «Но врата милосердия были закрыты, – продолжает хронист, – злодеи перебили солдат и накинулись на евреев. Тогда, лишь бы избежать крещения водой, многие из сих несчастных, мужи, жены и дети, привязали себе камни на шеи и бросились в Рейн, восклицая: „Слушай, Израиль, Адонай, Бог наш, Адонай один, и нет другого бога“».

Подобное произошло в Трире, как и в Майнце.

О событиях в Майнце сказано в хронике так: «В третий день месяца сивана, о коем учитель наш Моисей некогда сказал: будьте готовы к третьему дню, когда я сойду с Синая[73], – в сей третий день сивана, в полдень, граф Эмихо Лейнингенский – да будет проклято имя злодея! – подошел к стенам города с большим отрядом, и горожане открыли перед ними ворота. И злодеи говорили один другому: „Отмстим же ныне за кровь Распятого“. Сыны Святого завета вооружились, дабы защитить себя, но разве могли они, изнемогшие от скорби и долгого поста, противиться супостатам! Они отчаянно обороняли от сих разбойников крепкие ворота, ведшие во внутренний двор архиепископского замка; но за прегрешения наши не дал им Господь превзойти злодеев силой. Видя, что участь их решена, обороняющиеся говорили, пытаясь вдохнуть мужество один в другого: „Сейчас враги наши истребят нас, но души наши не умрут, а вступят в светлый сад Эдема. Блаженны мертвые, умершие ради имени Бога единого“. И они порешили так: „Принесем жертву нашему Богу“. Когда супостаты ворвались во двор, они увидали мужей, кои сидели неподвижно, закутавшись в молитвенные покрывала. Злодеи решили, это какая-нибудь новая хитрость. Они забрасывали их камнями, метали стрелы. Мужи, закутанные в покрывала, не трогались с места. Тогда они порубили их мечами своими. А те, что укрылись внутри замка, закололи друг друга. Истину говорю вам, евреи Майнца в тот третий день сивана выдержали испытание, коему во время оно Господь подверг праотца нашего Авраама. Как тот сказал: „Вот я“ и готов был пожертвовать сыном своим Исааком, так и они совершили заклание чад своих и ближних своих. Отец приносил в жертву сына, брат – сестру, жених – невесту, сосед – соседа. Видано ли раньше столько жертв в один день? Больше одиннадцати тысяч добровольно дали себя заколоть или совершили самозаклание во славу единого, святого и страшного Имени Его».

В Регенсбурге братья-паломники перебили семьсот девяносто четыре еврея – их имена занесены в книги мучеников. Сто восемь иудеев согласились принять крещение. Братья-паломники загнали их в реку Дунай, спустили на воду большой крест и стали окунать под него евреев, с головой. Святотатцы смеялись и кричали: «Отныне вы христиане! Смотрите не впадайте снова в ваши иудейские суеверия!» Они спалили синагогу, а из пергамента свитков Торы вырезали себе стельки для башмаков.

Двенадцать тысяч евреев погибло в месяцы ияр, сиван и таммуз в прирейнских землях, четыре тысячи – в Швабии и Баварии.

Светские и церковные князья в большинстве своем не одобряли жестоких деяний братьев-паломников, как и насильственное крещение. Германский император Генрих Четвертый в торжественной речи заклеймил позором зачинщиков резни, а насильственно окрещенным позволил вернуться в иудейство. Он же велел расследовать, почему архиепископ Майнцский не встал на защиту своих евреев, а, напротив, обогатился их достоянием. Архиепископу пришлось бежать в чужие земли, император сам распорядился его доходами и возместил евреям понесенные убытки.

Бо`льшая часть братьев-паломников нашла свой жалкий конец, так и не дойдя до Святой земли. Много тысяч было перебито венграми. А предводители, Гильом Плотник и Эмихо Лейнингенский, бесславно вернулись домой с остатками разбитого полчища. Согласно рассказу хрониста, Гильом еще до всей этой авантюры спросил раввина города Труа, чем завершится его поход. Раввин ответил ему: «Какое-то время ты будешь существовать в почестях и блеске, только потом вернешься сюда как побежденный, как беглец, с тремя конями». Гильом пригрозил ему: «Если случится так, что при возвращении у меня будет одним конем больше, обязательно порешу тебя, а с тобою и всех франкских евреев». Когда он вернулся в Труа, с ним было три всадника, получается: у него было четыре лошади. Гильом уже предвкушал, как он прикончит раввина. Да только когда он въезжал в городские ворота, со стены сорвался большой камень и убил одного из спутников вместе с конем. И пришлось Гильому отказаться от своего намерения и уйти в монастырь.

Начался новый крестовый поход, и евреи вспомнили все муки, кои претерпели их отцы, все муки, записанные в книге «Юдоль плача», и сердца их преисполнились страха.

И скоро они подверглись прежним напастям. Только на сей раз главными притеснителями стали государи.

Герцог Вратислав Богемский заставил своих еврейских подданных принять крещение, когда же многие из них захотели покинуть Богемию – по всей вероятности, чтобы вернуться в иудаизм, – тогда он лишил их имущества, все забрал в казну. По поручению герцога его камерарий, весьма образованный человек, обратился к переселенцам с таким напутствием, написанным по-латыни, гекзаметром: «Не принесли вы богемцам сокровищ Иерусалима, / Нищи и голы явились, нищи и голы уйдете».

Особенно худо пришлось евреям во Франции. Во времена Второго крестового похода их взяли под защиту король Людовик Седьмой и Эллинор Аквитанская. Но тот король, что ныне сидел на французском престоле, Филипп Август, сам стал во главе тех, кто избивал и грабил «проклятое племя». Король велел объявить: «Преступными уловками и вероломством сии евреи присвоили себе множество домов в столице моей, Париже. Они обирали нас, как некогда их праотцы обобрали египтян». Чтобы отомстить евреям за наглый грабеж, он приказал, чтобы солдаты в одну из суббот окружили синагоги в Париже и Орлеане и не выпускали евреев, пока другие слуги короля не разграбят их дома. Кроме того, евреям велено было снять нарядные субботние одежды и полуголыми брести назад, в свои голые жилища. Вслед за тем король издал указ, согласно которому евреям полагалось в трехмесячный срок, бросив все имущество, покинуть пределы Франции.

Большинство изгнанников переселилось в соседние графства, которые, хоть и считались вассальными землями короля Французского, на деле обладали самостоятельностью.

Но рука короля Филиппа Августа добиралась до них даже там.

Упомянем, к примеру, маркграфиню Шампани, пожилую даму по имени Бланш, отличавшуюся свободным умом и добрым сердцем. Она приняла многих переселенцев. В землях франков издавна существовал обычай – на Страстной неделе, в память о Страстях Господних, хлестать по щекам на городской площади представителя еврейства – старшину общины или раввина. Маркграфиня дозволила своим евреям заменить эту натуральную повинность солидным взносом на нужды церкви. Король Филипп Август, рассерженный тем, что его изгнанники нашли пристанище у маркграфини Бланш, потребовал, чтобы она (считавшаяся вассалом французского короля) отменила это свое постановление. Он настоятельно ссылался на священную войну, и графине пришлось уступить.

Но судьбе было угодно избавить евреев от такого поношения. Правда, совершилось это весьма прискорбным и даже трагическим образом. До Страстной недели было еще далеко, но тут один из крестоносцев, подданный короля Филиппа Августа, убил еврея во владениях маркграфини, в городе Брэ-сюр-Сен. Графиня приговорила убийцу к смерти, и казнь его состоялась в день еврейского праздника Пурим, учрежденного в память о том, как царица Эсфирь и ее приемный отец Мардохей спасли евреев от истребления недругом их Аманом. Евреи, жители города Брэ, не без удовольствия присутствовали при сей казни. Король Филипп Август получил донесение, что убийце, его подданному, евреи связали руки и возложили ему на голову терновый венец, издеваясь над Страстями Господними. За такое деяние «злодейский король» (как именует его все тот же хронист) потребовал от графини, чтобы она заточила в тюрьму всех евреев города Брэ. Графиня не выполнила его распоряжения. Тогда король направил в Брэ свой отряд, солдаты схватили евреев и предложили им: выбирайте между крещением и смертью. Четверо согласились креститься, девятнадцать детей, которым еще не исполнилось тринадцати лет, были отправлены в монастырь, а всех остальных евреев сожгли на двадцати семи кострах. Графине Бланш король Филипп Август сказал: «Теперь твои евреи избавились от пасхальных оплеух, высокочтимая дама». Затем он с воинством Христовым отправился на Восток.

Но конечно же, евреи всей Северной Франции больше не могли чувствовать себя в безопасности. Они слали гонцов к своим собратьям, жившим в более счастливых землях, Провансе и Испании, дабы просить их о помощи.

Великие надежды возлагали они на могущественную толедскую общину. Туда был направлен посланец, которого считали самым достославным и самым благочестивым человеком из всех франкских евреев. Это был рабби Товия бен Симон.

Едва дон Иегуда вернулся в Толедо, как к нему явился рабби Товия.

Господин наш и учитель Товия бен Симон, прозванный га-Хасид, «благочестивый», носил титул Episcopus judaeorum francorum, то есть «еврейский епископ франков». Он слыл выдающимся иудейским богословом, хоть о его сочинениях шло немало споров. Внешность его была довольно невзрачна, и держался он скромно. Происходил он из древнего еврейского рода, известного своей ученостью; без малого сто лет тому назад его предки, спасаясь от братьев-паломников, переселились из Германии в Северную Францию.

Речь его сильно отличалась от благородного классического еврейского языка, к какому привык дон Иегуда. То был тягучий, нечистый диалект немецких евреев, ашкеназов. Но вскоре Иегуда перестал замечать странность этого выговора, полностью сосредоточившись на содержании рассказа. Рабби говорил о бесчисленных жестоких кознях и издевательствах, на которые неистощим король Филипп Август, об ужасных кровавых происшествиях в Париже, Орлеане, Брэ-сюр-Сен, Немуре и городе Сансе. Рассказ тек медленно и тяжело; рабби одинаково подробно говорил о разных мелких унижениях и о чудовищных бойнях – в итоге мелкое становилось чем-то огромным, а огромное начинало выглядеть как звено в нескончаемой цепи мелочей. В его речи монотонно, как припев, повторялись слова: «И они кричали: „Слушай, Израиль, Адонай, Бог наш, Адонай, и нет другого бога“, и их убивали».

Сидя в безопасности, в этом спокойном роскошном доме, странно было слышать, как невзрачный рабби повествовал о чудовищных событиях. Рабби Товия говорил долго и очень подробно. Однако дон Иегуда слушал его с неослабным вниманием. Его живое воображение мигом рисовало все, о чем говорил рабби. Эти картины пробудили мрачные воспоминания. Тогда, полтора человеческих века тому назад, мусульмане в его родной Севилье бесчинствовали не меньше, чем теперь христиане во Франции. Те тоже в первую очередь обрушились на ближайших «неверных», на евреев, поставив их перед выбором – или принятие ислама, или смерть. Иегуда хорошо понимал, каково приходится тем, на кого напали сейчас.

– Покамест нам оказывают какую-то поддержку графы и бароны независимых земель, – заключил рабби Товия. – Но миропомазанный нечестивец теснит их, и они не смогут долго ему противостоять. Сердца их не злобны, но и не слишком добры. Им не захочется воевать с французским королем во имя справедливости, ради каких-то евреев. Недалеко то время, когда нам придется бежать куда-то в другое место, а это будет нелегко, ведь нам не удалось спасти ничего, кроме собственной шкуры да нескольких свитков Торы.

Здесь, в прекрасном кастильо, был мир, здесь царили роскошь и покой. Весело плескались струи фонтанов, по стенам вились золотые, лазурные, красные письмена, слагавшиеся в возвышенные стихи. С тонких бледных губ, шевелившихся на странно омертвелом лице рабби, мерно падали слова. А перед глазами дона Иегуды проходило великое множество евреев: они брели, едва передвигая усталые ноги, иногда присаживались отдохнуть на краю дороги, пугливо озираясь, не нагрянет ли новая опасность, потом снова брели дальше, опираясь на длинные посохи, простые палки, срезанные где-нибудь по пути.

Об участи франкских евреев дон Иегуда задумался еще в Бургосе, и в его быстром уме уже мелькали разные соображения. Но теперь, пока он слушал рабби Товию, в голове у него возник новый план. Затея была отчаянная, сложная. Но это была единственная возможность подать помощь тем, кто в ней нуждался. Из уст невзрачного рабби не исходило ни просьб, ни требований, ни увещеваний, но весь его облик пробуждал в Иегуде острую потребность действовать.

Когда на следующий день в кастильо Ибн Эзра явился Эфраим бар Абба, решение дона Иегуды уже созрело. Дон Эфраим, тронутый речами рабби Товии, задумал собрать десять тысяч золотых мараведи в пользу тех, кого преследовали во Франции; сам он намерен был дать тысячу мараведи, и дона Иегуду он тоже просил о посильной лепте. Но тот ответил:

– Изгнанникам мало проку с того, что мы дадим им денег, которых хватит на несколько месяцев, пускай даже на год. Ведь графы и бароны, в чьих городах они сейчас осели, рано или поздно уступят королю и тоже изгонят их. И снова придется им брести неведомо куда, и снова попадут они в лапы врагов и в конце концов будут уничтожены. Один-единственный способ помочь по-настоящему – это поселить их в надежном месте, дать им новую родину.

Старшина альхамы был неприятно поражен. Если теперь, во время священной войны, они прикличут в Кастилию толпы обнищавших евреев, то последствий не оберешься. Архиепископ выступит зачинщиком новой травли, и вся страна его в том поддержит. Толедские евреи образованны, богаты, обладают высокой культурой, пользуются уважением местных жителей. Впустив в страну сотни, а то и тысячи нищих франкских евреев, которые не знают местных обычаев и языка, которые будут привлекать всеобщее внимание своей странной одеждой, чуждыми обычаями, отталкивающим поведением, этим изгнанникам все равно не поможешь, зато себя подвергнешь новым опасностям.

Но Эфраим побаивался, что подобные возражения только укрепят отважного Ибн Эзру в его опрометчивом намерении. И он привел другие доводы:

– Подумай, приживутся ли здесь франкские евреи? Ведь это мелкий люд, занимавшийся виноторговлей да ростовщичеством. В своей Франции они имели возможность заключать только самые мизерные сделки, они не умеют мыслить широко, они ничего не понимают в крупных торговых делах. Я их за это не осуждаю. Им выпал тяжкий жребий; многие из них – сыновья тех, что когда-то бежали из немецких краев, а кто-то из стариков сам пережил те преследования. Плохо себе представляю, каким образом эти угрюмые, запуганные люди освоятся в нашем мире.

Дон Иегуда молчал. Па`рнасу показалось, что он слегка усмехнулся. Дон Эфраим продолжал еще настойчивее:

– Наш гость славится своим благочестием, он стяжал известность среди богословов. В его книгах есть глубокие, великие мысли, но есть и такие высказывания, которые меня удивили. Ты знаешь, дон Иегуда, я строже тебя отношусь к нравственности и соблюдению заповедей, что же до нашего господина и учителя Товии, то он превращает жизнь в сплошное покаяние. Он и его единомышленники все мерят иными мерками, чем мы. Думаю, нашим франкским братьям трудновато будет ужиться с нами, а нам с ними.

Дон Эфраим выразился недостаточно прямо, однако ему хотелось напомнить дону Иегуде, мешумаду и вероотступнику, что рабби Товия жесточайшими словами проклинал тех, кто отпал от веры. Он не давал пощады даже анусимам – тем, кто принял крещение под угрозой смерти, хотя бы потом эти заблудшие и вернулись в иудейство. Дону Иегуде, который долгое время по доброй воле, а не из страха служил чужому богу, не худо было бы знать, что, по мнению рабби Товии и его приверженцев, полагалось бы истребить таких, как он, Иегуда, чтобы души их погибли вместе с телом. Неужели ему хочется навязать альхаме и самому себе тяжкое бремя – присутствие людей, которые вот так о нем думают?

Но этот непредсказуемый дон Иегуда молвил в ответ:

– Разумеется, сей выдающийся муж не похож на нас. Люди нашего образа мыслей чужды его душе, а люди, подобные мне, возможно, внушают ему отвращение. И многие из его последователей, наверное, столь же нетерпимы, как он. Но ведь и те изгнанники, которые некогда нашли прибежище в этой стране благодаря моему дяде, князю Иегуде ибн Эзре га-Наси, тоже сильно отличались от местных жителей, и сначала трудно было сказать, приживутся ли они здесь. Но они прижились. Они процветают и живут припеваючи. Я думаю, мы как-то уживемся с нашими франкскими братьями, если приложим к тому усилия.

Дон Эфраим, выглядевший совсем тщедушным в своем просторном одеянии, был глубоко озабочен. Он что-то подсчитывал в уме.

– Я очень гордился, – сказал он наконец, – что мы можем пожертвовать десять тысяч золотых мараведи на беженцев из Франции. Но если мы предложим им перебраться в наши края, они вряд ли смогут заработать на пропитание, и тогда нам придется взять на себя все заботы о них, и это на долгие годы, быть может, навсегда. Десяти тысяч мараведи надолго не хватит. К тому же с нас причитается саладинова десятина. Не забудь и о средствах для выкупа пленников. Наши запасы, предусмотренные для сей цели, уже истощились, но ведь к этому капиталу приходится прибегать все чаще. Для сынов Эдома, как и для сынов Агари, священная война – хороший предлог, чтобы заключать евреев под стражу и требовать огромные выкупы. Писание заповедует вызволять пленников. Соблюдать сию святую заповедь – наш первейший долг. Лучше бы нам в первую голову позаботиться об этом, а вовсе не о том, как наводнить страну тысячами бедняков из Франции. Последнее, конечно, было бы деянием милосердным, но в то же время необдуманным и безответственным, прости меня за откровенность.

Дон Иегуда, похоже, не обиделся на него.

– Я плохой толкователь Писания, – ответил он, – однако в ушах моих и в сердце моем звучат слова Моисея, учителя нашего: «Если же будет у тебя нищий кто-либо из братьев твоих, прими его и пусть живет с тобой»[74]. Впрочем, ради исполнения одной задачи нам не обязательно пренебрегать другой. Покамест в моих силах удержать Кастилию от священной войны, – слова дона Иегуды звучали дружелюбно и в то же время высокомерно, – толедской альхаме не грозит разорение. Ее доходов хватит на то, чтобы обеспечить хлебом и пристанищем несколько тысяч франкских беженцев, не посягая притом на выкупные деньги.

Cердце дона Эфраима все сильнее сжималось от страха. Этот гордец, дон Иегуда, закрывает глаза на грозящие опасности, а может быть, действительно о них не догадывается. И тут Эфраим не сдержался, он высказал самые сокровенные свои опасения.

– Брат мой и господин дон Иегуда, – молвил он, – подумал ли ты о том, сколь мощное оружие дашь ты в руки архиепископу? Он призовет на помощь все силы ада, лишь бы твои франкские евреи сюда не совались. Он обратится к главе изуверов, французскому королю. Он обратится к папе. Он будет проповедовать в церквах, он постарается восстановить против нас весь народ: дескать, по нашей вине в Кастилию, в разгар священной войны, нахлынули толпы нищих нехристей. Ты взыскан милостью короля, нашего государя. Но дон Альфонсо приклоняет свой слух и к советам архиепископа. Ныне идет священная война, и это на руку архиепископу, это усиливает его влияние. Ты, дон Иегуда, защитил от супостата наши фуэрос, наши вольности. Сие останется твоей вечной заслугой. Но сможешь ли ты быть для нас защитой и в будущем?

Слова Эфраима достигли цели. Дон Иегуда вновь ясно представил себе все трудности задуманного. Возможно, он переоценил свои силы? Но он быстро справился с нахлынувшими сомнениями, он, как и ожидал дон Эфраим, скрыл истинные чувства под маской высокомерия и сказал сухо:

– Вижу, мое предложение тебе не по душе. Однако давай условимся. Ты займешься сбором десяти тысяч золотых мараведи. А я добьюсь, чтобы король допустил в страну беженцев из Франции и даровал им необходимые права и свободы. Я все сделаю втихомолку, мне не потребуется поддержки со стороны альхамы, не потребуются молебствия в синагогах, не потребуются ваши жалобы и стоны, ваши делегации к королю. Предоставь все заботы мне, одному мне.

Иегуда видел, до какой степени огорчен его собеседник. Он не хотел обидеть дона Эфраима, поэтому ласково прибавил:

– Но если мой замысел удастся, если король согласится, тогда обещай мне, что и ты не воспротивишься. Сломи упрямство в душе своей и помоги мне свершить задуманное. Приложи к тому всю силу разума, дарованную тебе от Бога. – И он протянул дону Эфраиму руку.

Тот – вопреки собственной воле растроганный, но все еще колеблющийся – принял протянутую руку и сказал:

– Да будет так.

Пока король жил в Бургосе, в той атмосфере, что окружала донью Леонор, он почти забыл о Толедо и обо всем, что с ним связано. Покой и уверенность, царившие в бургосском замке, благотворно действовали на Альфонсо. Теперь у него был сын и наследник. Король был глубоко удовлетворен.

Но наконец его советники настояли на том, что пора возвращаться в Толедо, – ведь он многие недели и месяцы провел вдали от своей столицы.

Как только башни Бургоса остались позади, короля вновь охватило беспокойство. Над ним по-прежнему тяготело проклятие: он обречен на вечное ожидание, ему не дано расширить пределы своего королевства. Шестой и Седьмой Альфонсо – те оба носили императорскую корону, об их великих деяниях были написаны поэмы. А про его свершения пока что сложили два-три жалких романса.

Стоило ему издали завидеть скалу, на которой возвышался Толедо, как в его душе проснулось буйное нетерпение. И в первый же день король призвал своего эскривано – ведь с этим человеком ему приходилось торговаться о том, сможет ли он выполнить свой рыцарский долг и начать войну.

Иегуда, в свою очередь, с нетерпением дожидался возвращения короля. Он рассчитывал при первой же возможности доложить о своем смелом замысле и добиться, чтобы король издал эдикт, разрешающий франкским евреям переселиться в Кастилию. Он измыслил веские доводы. В стране наблюдается оживление и хозяйственный подъем, повсюду требуются руки, нужно привлечь новых людей, переселенцев, как во времена Шестого и Седьмого Альфонсо.

И вот наконец дон Иегуда стоял перед королем и докладывал. Он опять мог похвалиться успехами: поступления в казну были отрадно высокими, еще три города были изъяты из владений грандов и перешли в ведение короны. Новые многообещающие торговые и хозяйственные начинания возникали в разных концах страны, а также в самом Толедо и его окрестностях. Тут тебе и стеклодувная мастерская, и гончарная, тут тебе и кожевенное производство, и бумажная мануфактура, не говоря уже об успехах монетного двора и королевского коннозаводства.