Тени во мне

– До сих пор носишь мои любимые, – он сорвал шёлковые трусики одним движением, и Софи поняла: он помнит. Помнит каждый её выбор. Каждую деталь. Каждую мелочь, которую она считала незначительной.

Лифт дрогнул, будто содрогнувшись от того, что происходило внутри, но они уже не обращали внимания ни на что, кроме друг друга.

Этаж.

Дверь номера.

Его руки, срывающие с неё платье с такой яростью, что пуговицы разлетелись по комнате, как конфетти.

Её ногти, впивающиеся в его спину, оставляя следы, которые завтра будут напоминать о том, что это не сон.

Это не был секс.

Это была война.

Его зубы впились в её шею – не лаская, а метя, оставляя след, который завтра посинеет, как грозовое небо перед бурей. Его руки приковали её запястья к кровати с такой силой, что она почувствовала, как тонкая цепочка её браслета впивается в кожу, становясь ещё одним напоминанием о её плене. Его колено раздвинуло её бёдра так широко, что боль смешалась с наслаждением, создавая гремучую смесь, от которой кружилась голова.

– Ты хотела забыть? – его голос звучал хрипло, будто сквозь зубы, а горячее дыхание обжигало её кожу, как факел. – Не выйдет.

Он вошёл в неё без предупреждения, одним резким движением, и Софи вскрикнула – не от боли, а от шока, от того, как её тело сразу ответило ему, будто ждало только этого, будто все эти месяцы были лишь паузой в их вечном противостоянии.

Каждый толчок был как удар – по телу, по разуму, по той хрупкой иллюзии свободы, что она построила в Париже, по её наивной вере в то, что можно убежать от самой себя.

– Смотри на меня, – он схватил её за подбородок, заставляя поднять глаза. – Смотри, кому ты принадлежишь.

И она посмотрела.

В эти ледяные глаза, что горели сейчас, как угли.

В этот ад, что имел аромат рая.

И поняла:

Она проиграла ещё до начала.

Утро застало её одну.

На столе лежала записка – та же элегантная бумага, тот же почерк, что сводил её с ума:

«Париж научит тебя только одному – как сильно ты захочешь вернуться ко мне.

– Э.»

А на подушке, рядом с отпечатком её губ, лежала его запонка.

Чёрный оникс.

Как обещание.

Как проклятие.

Глава 10. Обжигающая исповедь.

Париж встретил утро хрустальным звоном колоколов Сен-Сюльпис. Софи стояла у окна своего номера в Le Palais Royal, наблюдая, как первые лучи солнца превращают крыши города в золотую мозаику. Она отправилась в библиотеку литературного общества. Тишина здесь была особенной – не мертвой, а насыщенной шепотом веков. Софи медленно шла между дубовыми стеллажами, ее пальцы скользили по корешкам старинных фолиантов, переплетенным в кожу с золотым тиснением. В этом храме слов пахло пылью, чернилами и чем-то неуловимо знакомым – как будто она уже когда-то здесь бывала.

"Выставка личных писем писателей XIX века" – гласила табличка у массивной двери. Софи вошла, и ее сразу же окружили стеклянные витрины с пожелтевшими страницами. Письма Гюго, Бальзака, Флобера… Все они когда-то писались дрожащей от эмоций рукой, а теперь лежали под стеклом, как экспонаты в музее.

Она остановилась перед одним особенно потрепанным письмом. Край листа был оборван, будто кто-то в порыве страсти или гнева вырвал часть страницы. Подпись – "G." – и несколько сохранившихся строк:

"Ты спрашиваешь, могу ли я забыть. Нет. Я могу лишь сжечь…"

Софи резко отвела взгляд. Эти слова слишком напоминали те, что он прошептал ей в ту ночь. И вдруг захотелось выпить чего нибудь согревающего, слишком волнительно было в душе.

За столиком у окна, где капли дождя рисовали причудливые узоры на стекле, Софи пила шоколад с корицей – слишком сладкий, слишком горячий, совсем не такой, как в той кофейне, где она любила бывать в Санта-Крузе… Она отставила чашку.

За соседним столиком молодая пара сплетала пальцы в единый узел. Девушка смеялась, запрокинув голову, а юноша смотрел на нее так, будто готов был за эту улыбку отдать весь мир. Софи отвернулась. Когда-то и она верила, что любовь может быть такой – простой и светлой.

Теперь она знала правду.

Он закрыл за собой дверь с такой жестокостью, будто за спиной оставался не просто коридор отеля, а целая вселенная, которую он запирал на ключ, оставляя снаружи все законы, все правила, все те условности, что так тщательно выстраивали их раздельные жизни. Но Софи знала с леденящей душу ясностью – настоящая буря бушевала не за этой дверью, а внутри него, в тех глубинах, куда никто не смел заглядывать, и теперь этот ураган вырывался наружу, сметая все преграды на своем пути.

Она стояла у панорамного окна, окутанная мягким светом ночного Парижа, который струился по ее телу, обтянутому шелком цвета топленого молока – таком же нежном, как ее кожа, и таком же обманчивом, потому что под этой кажущейся святостью скрывалось нечто опасное, дикое, первобытное, о чем она сама даже не подозревала до тойночи.

Эвон не произнес ни слова. Он просто смотрел. Молча. Голодно. И в этот раз – не стал тянуть, не стал играть в свои изощренные игры, потому что даже он, всегда такой расчетливый, достиг предела своего терпения.

Он приближался медленно, так медленно, что каждый его шаг отзывался в ней пульсирующей волной предвкушения, и в этой неторопливости было нечто куда более устрашающее, чем любая поспешность – уверенность хищника, знающего, что жертва уже не убежит, что она и не хочет убегать, что она замерла в ожидании, как зайчик перед удавом, парализованная страхом и чем-то еще, чем-то куда более опасным.

Он опустился перед ней на колени с такой естественной грацией, будто это было его законное место, и его большие, сильные руки легли на ее бедра, обжигая кожу даже через тонкий шелк, а его дыхание – горячее, прерывистое, почти болезненное – обжигало ее живот, когда он прижался губами к этой трепещущей плоти, вдыхая ее аромат так глубоко, будто хотел запечатлеть его в своей памяти навсегда, до самой смерти.

– Ты не представляешь, – его голос был низким, хриплым, пропитанным такой необузданной жаждой, что ее колени дрогнули, – как долго я мечтал сделать это снова.

Его губы двигались по ее коже с благоговением, с которым верующие прикасаются к священным текстам – требовательно, оставляя после себя невидимые следы, которые жгли куда сильнее, чем любые метки, потому что это были не просто отметины собственности, а что-то более глубокое, более личное, более интимное, что проникало под кожу, в самые потаенные уголки ее души.