Тени во мне

– Да, – поправил он меня, и его большой палец нашел ту самую чувствительную точку, заставив мое тело выгнуться. – Ты хочешь этого. С самого первого дня.

Его свободная рука схватила мою за запястье, прижав к столу, пока пальцы другой продолжали свою методичную пытку. Я пыталась вырваться, но его хватка была как стальные тиски.

Внезапно он опустился на колени, и его горячее дыхание обожгло мою кожу. – – Эвон, не… – мой голос сорвался, когда его язык заменил пальцы, медленно, намеренно, как будто пробуя на вкус каждый мой стон.

Я впилась пальцами в его волосы, не зная, хочу ли оттолкнуть или притянуть ближе. Он отвечал укусом во внутреннюю поверхность бедра, заставляя меня вскрикнуть от неожиданной боли, которая тут же превращалась в сладкое мучение.

– Ты не хочешь этого? – он поднял голову, его губы блестели влагой, а глаза пылали чем-то первобытным. – Тогда почему ты так мокрая?

Его пальцы вернулись ко мне, теперь их было уже два, входя без предупреждения, заполняя меня и растягивая, заставляя забыть, где я, кто я, что вообще происходит. Мир сузился до его рук, его глаз, его голоса, который приказывал: – Смотри на меня.

Я пыталась сопротивляться, но мое тело предательски отвечало на каждое движение, каждый поворот его запястья, каждый нюанс давления. Он знал мое тело лучше, чем я сама, находил такие места, о которых я не подозревала.

Когда волна начала нарастать где-то глубоко внутри, он замедлился, заставляя меня стонать от разочарования. – Пожалуйста… – слово сорвалось с моих губ само по себе.

– Пожалуйста, что? – он ухмыльнулся, намеренно неправильно истолковывая мою мольбу, его пальцы двигались теперь ещё медленнее .

Я ненавидела его. Ненавидела за то, что он делает со мной. Ненавидела за то, что мое тело отвечает ему, даже когда разум кричит "нет". Но больше всего я ненавидела себя за то, что шептала: – Не останавливайся…

Он не остановился. Наоборот, его движения стали резче, точнее, его большой палец нашел тот самый ритм, который сводил меня с ума. Я чувствовала, как теряю контроль, как мое тело напрягается, готовое взорваться…

И в тот самый момент, когда волна должна была накрыть меня, он остановился. – Нет! – я почти зарычала, впиваясь ногтями в его плечи.

– Проси, – его голос был жестким, но в глазах горел огонь. – Проси, как следует.

Я ненавидела его. Но еще больше ненавидела себя за то, что прошептала:

– Пожалуйста… Дай мне кончить…

Его пальцы вернулись с новой силой, и на этот раз он не останавливался.

Глава 7. Осколки после взрыва.

Мир сузился до точки между моих бедер, где его пальцы двигались с хирургической точностью. Я вцепилась в край полированного стола, чувствуя, как лак под моими ногтями трескается от напряжения. Где-то на периферии сознания я осознавала, что сижу на рабочем столе в его кабинете, что моя юбка задрана до бедер, а блузка расстегнута, обнажая грудь, покрытую испариной. Но все это казалось далеким и неважным по сравнению с тем, что творилось внутри меня.

Оргазм накатил внезапно, как цунами после землетрясения. Мое тело выгнулось так сильно, что я услышала тревожный хруст в позвоночнике. Воздух вырвался из легких со стоном, который тут же был заглушен его губами. Он целовал меня жестко, почти болезненно, его зубы царапали мои губы, а язык заполнял рот, не оставляя места даже для воздуха.

Когда сознание начало возвращаться, я ощутила, как моя грудь тяжело вздымается, а соски, все еще чувствительные после его грубых ласк, болезненно пощипывают от соприкосновения с кружевным бюстгальтером. Веки казались непомерно тяжелыми, будто я только что вынырнула из глубины океана, и соленая вода все еще щиплет глаза. В ушах стоял звон, перекрывающий все другие звуки – даже собственное прерывистое дыхание.

Он медленно вынул пальцы, и я услышала неприличный мокрый звук, от которого по спине пробежали мурашки. Когда я приподняла веки, то увидела, как он подносит пальцы ко рту и облизывает их – медленно, намеренно, не отрывая от меня своих ледяных синих глаз, в которых читалось что-то первобытное и опасное. Капля моих выделений блестела на его нижней губе, прежде чем он слизал и ее.

– Ты именно такая, какой я тебя представлял, – произнес он, и его голос, обычно такой четкий и холодный, теперь звучал слегка хрипловато. – Смесь греха… и той булочки с корицей, что ты покупаешь по утрам в кофейне на углу.

Мое сердце пропустило удар. Он знал. Он изучал мои привычки, мои маршруты, мои маленькие слабости. Эта мысль должна была испугать меня, но вместо этого внизу живота пробежала новая волна возбуждения. Он заметил, как я каждый вторник и четверг заворачиваю в ту самую кофейню, где беру кофе с двойной порцией корицы и ту самую булочку, которую потом крошу птицам на скамейке у фонтана.

Я всегда была удобной девочкой. Послушной дочерью, которая никогда не спорила с матерью, даже когда та выбирала за меня платья, друзей и университет. Примерной студенткой, аккуратно подчеркивающей важные места в учебниках желтым маркером и никогда не выходящей за поля. Покладистой любовницей, которая терпела, когда было некомфортно, и делала вид, что получает удовольствие, когда на самом деле просто ждала, когда это закончится, чтобы побыстрее одеться и уйти.

Но Эвон… Эвон не хотел удобства. Он требовал правды – той самой правды, что сейчас заставляла мое сердце бешено колотиться, а ладони – дрожать. Он разглядел во мне то, что я сама годами старалась не замечать: жажду потерять контроль, желание быть не удобной, а настоящей, даже если это означало быть грубой, эгоистичной, ненасытной.

– Софи. – Он произнес мое имя мягко, почти ласково, но в его голосе чувствовалась стальная нотка, от которой по спине пробежал холодок. Его руки, все еще пахнущие моим возбуждением, легли на мои бедра, оставляя влажные отпечатки на коже. – Ты дрожишь.

Я отстранилась, сползая со стола. Ноги дрожали так сильно, что мне пришлось на секунду опереться о край мебели, чтобы не упасть. В горле стоял ком, а в груди – странное чувство, похожее одновременно на страх и возбуждение. Его запах – дорогая туалетная вода с нотками бергамота и кожи, смешанная с потом – все еще витал вокруг, обволакивая, не давая мыслить ясно.

– Я… я не могу быть частью этого, – прошептала я, и мой голос звучал неузнаваемо хрипло.

Наступила тяжелая тишина. Затем он рассмеялся – низко, беззвучно, только уголки его глаз слегка сморщились. Этот смех звучал как вызов, как обещание чего-то большего, чего-то, к чему я не была готова.

– Этого? – переспросил он, делая шаг вперед. Я машинально отступила, пока спина не уперлась в стену. Его ладонь легла рядом с моей головой, отрезая путь к отступлению. – Ты называешь 'этим' то, как твое тело только что откликалось на каждое мое прикосновение? Как ты цеплялась за меня, будто я твоё единственное спасение в этом мире? Как ты стонала, когда я… – Его голос стал тише, превратившись в опасный шепот, – когда я наказывал тебя за то, что ты пыталась солгать самой себе?

Я сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Эта боль помогала сосредоточиться, не давала потерять остатки самообладания. Его слова били точно в цель, вскрывая все те страхи, которые я так тщательно прятала.

– Я сказала 'нет', – повторила я тверже, чем ожидала сама. Голос больше не дрожал, и это маленькое достижение придало мне сил.

Его глаза потемнели, но не от гнева – в них вспыхнул интерес, тот самый, что обычно предшествует очередной его опасной игре. Он медленно провел пальцем по моей щеке, собирая слезу, которую я даже не заметила.

– Почему? – спросил он просто, но в этом одном слове было столько слоев, что мне потребовалось время, чтобы осознать их все.

Потому что я боюсь. Потому что ты разобьешь меня вдребезги, а я только недавно научилась складывать эти осколки обратно. Потому что я уже чувствую, как трещит моя тщательно выстроенная защита, и это пугает меня до безумия. Потому что ни один мужчина не заглядывал так глубоко в мою душу, не видел всех этих темных уголков, которые я сама стараюсь не замечать.

– Потому что я не хочу, – выдохнула я, и впервые за всю жизнь эти слова не вызвали во мне чувства вины. Они прозвучали как освобождение, как глоток свежего воздуха после долгого удушья.

Он отпустил меня. Не потому, что принял отказ. А потому, что решил подождать – как хищник, знающий, что добыча все равно окажется в его лапах. Его взгляд скользнул по моему растрепанному виду, по дрожащим рукам, по губам, опухшим от поцелуев, и в этом взгляде читалось обещание: это только начало.

Когда я выбежала из кабинета, за спиной раздался звон разбитого стекла – он, должно быть, швырнул что-то в стену. В фойе я поймала свое отражение в зеркальной стене: растрепанные волосы, размазанная помада, глаза, полные чего-то дикого и непривычного. Я выглядела как после урагана, как после битвы, в которой едва выстояла.

Синтра ждала у выхода, куря тонкую сигарету и выпуская дым колечками, которые тут же разрывал ветер. Ее карие глаза, так непохожие на ледяные глаза брата, скользнули по мне с насмешливым пониманием.

– Ну что, удалось расставить все точки над "Й"? – спросила она с ухмылкой, окидывая меня оценивающим взглядом. Ее алые губы растянулись в улыбке, когда она заметила следы от его пальцев на моих бедрах.

– Я сказала 'нет', – ответила я, и мой голос впервые за вечер звучал твердо. В нем не было ни сожаления, ни сомнений – только решимость, выкованная в том кабинете, среди осколков моей защитной брони.

Ее брови поползли вверх, а в глазах мелькнуло что-то похожее на уважение. Она сделала последнюю затяжку, прежде чем раздавить окурок каблуком своей лакированной туфли.

– Судя по твоему виду, впервые? – уточнила она, и в ее голосе не было насмешки, только любопытство.

Да. Впервые в жизни я сказала "нет" мужчине, который заставлял мое тело петь, а сердце – бешено колотиться. Впервые я выбрала себя, а не чьи-то ожидания.

Дома я наполнила ванну, добавив масло сандала – его терпкий аромат напоминал о чем-то священном, о том, что останется, когда все это закончится. Хлоя, обычно такая ласковая, не подошла, а только наблюдала из-за двери, ее оранжевые глаза блестели в полумраке, словва она чувствовала, что мне нужно побыть одной.

Телефон завибрировал. Неизвестный номер. Всего три слова: "Это не конец." Я выключила устройство, погрузив кухню в тишину, нарушаемую только звуком льющейся воды.

Вода была обжигающе горячей, но я не стала добавлять холодную. Пусть горит. Пусть смоет все следы его прикосновений, его запах, его вкус на моих губах. Пусть оставит только память о том, как я впервые сказала "нет" и почувствовала себя свободной.

Глава 8. Парижский синдром.

Время после того вечера растянулось, как карамельная нить – медленно, болезненно, с бесконечными паузами между событиями. Осень, одетая в золото и багрянец, растворилась бесшумно, как пар от дыхания на холодном стекле. Я наблюдала, как листья за окном моего кабинета теряют цвет, становятся хрупкими, рассыпаются в прах от малейшего прикосновения – совсем как моя уверенность в себе после той ночи.

Декабрь принёс с собой запах мандаринов и ёлочной хвои, звенящую тишину предрассветных часов, когда город замирает в ожидании чуда, которое так и не приходит. Я просыпалась в четыре утра от собственного крика, но не могла вспомнить сон. Только ощущение падения, только его руки, которые ловят меня в последний момент, только его голос, шепчущий: "Я же говорил – это не конец".

Рождество прошло мимо меня, оставив после себя только пустые коробки от подарков, которые я так и не распаковала, и чувство, будто я наблюдаю за собственной жизнью через толстое стекло аквариума – вижу, но не чувствую, слышу, но не понимаю слов. Мари пыталась вытащить меня на вечеринки, но после третьего отказа перестала звонить. Вместо этого она начала присылать открытки с изображением одиноких маяков на скалах – без слов, только подпись: "Когда будешь готова".

Моя жизнь превратилась в монохромную картину, где каждый день был копией предыдущего:

Бизнес, приносящий деньги, но не радость. Цифры в отчетах росли, а я перестала замечать новые книги на полках своего магазина. Автографы писателей, презентации, встречи с издателями – все это теперь делали мои менеджеры. Я лишь подписывала бумаги, ставя подпись с таким усилием, будто подписывала себе приговор.

Дом с видом на океан, где я теперь боялась оставаться одна после наступления темноты. Я задергивала все шторы, включала все лампы, но все равно вздрагивала от каждого скрипа половиц. Хлоя перестала спать у меня в ногах – теперь она наблюдала за мной с подоконника, ее зеленые глаза блестели в темноте, как у какого-то мистического стража.

Гардероб, полный шёлка и бархата, который больше никто не видел. Я носила один и тот же серый свитер с джинсами, пряча в его складках дрожащие руки. Духи за безумные деньги, переставшие пахнуть так, как раньше – теперь в их аромате мне чудились ноты его одеколона, смешанного с дымом и опасностью.

Я не жила. Я медленно растворялась, как сахар в холодном чае – видимая, но неощутимая, сладкая, но безвкусная. И только одно имя всё ещё жгло мне губы, будто я только что его произнесла:

Эвон.

Он не пытался связаться со мной после того вечера. Не писал. Не звонил. Даже Синтра, обычно такая болтливая, внезапно замолчала, будто получила приказ. Но его отсутствие ощущалось физически – как фантомная боль в ампутированной конечности. Я ловила себя на том, что оборачиваюсь на улице, услышав чей-то похожий смех. Видела его профиль в окне проезжающего лимузина. Чувствовала его запах в переполненном лифте.

И тогда я решила бежать.

Приглашение пришло в понедельник – толстый конверт с золотым тиснением, гербом старейшего литературного общества Европы и моим именем, выведенным изящным курсивом. "Chère Mademoiselle Knight, nous avons le plaisir de vous inviter…" Я не раздумывала ни секунды.

Упаковала чемодан за два часа, словно боялась, что передумаю:

Платья, которые кричали о деньгах, но шептали о вкусе – черное Dior с открытой спиной, изумрудный Valentino, облегающий, как вторая кожа, красный Alaïa, который я купила на последние деньги в начале своей карьеры, обещая себе надеть его "когда-нибудь, когда стану той, кем хочу быть".

Бельё, от которого краснели даже продавщицы в бутиках – кружевные комплекты La Perla, шелковые пеньюары, чулки с подвязками, которые я никогда не решалась надеть.

Помаду цвета спелой вишни – для смелости, которой у меня не было. Но разве Париж не место, где можно притвориться кем угодно? Хотя бы на время.

Каблуки, на которых можно было либо покорять мир, либо сломать шею – черные Louboutin с той самой красной подошвой, розовые Manolo Blahnik, туфли-лодочки от Jimmy Choo, в которых я когда-то представляла себя героиней фильма.

Я не ехала в Париж за вдохновением. Я ехала, чтобы забыть. Чтобы снова научиться дышать. Чтобы найти кого-то, кто заставит меня почувствовать себя живой, а не сломанной.

И нет, это не должен был быть он.

Потому что Эвон Арно не любил. Он присваивал. Он не целовал – метил. Не ласкал – выжигал. Он входил в жизнь, как ураган, оставляя после себя только руины и эту странную, горькую свободу, когда тебе уже нечего терять.

А я хотела тишины. Тепла. Кого-то, чьи прикосновения не оставляют шрамов.

Париж встретил меня, как опытный любовник – знающий, но не торопливый. Я поселилась в Le Palais Royal – люкс на последнем этаже с балконом, откуда Эйфелева башня казалась близкой, на расстоянии вытянутой руки. По утрам я пила кофе с круассанами, наблюдая, как солнечный свет играет в позолоте куполов Дома Инвалидов. По вечерам – бродила по набережной, слушая, как Сена шепчет свои вековые секреты.

Именно там, в музее Орсе, я встретила его.

Поль.

Экскурсовод с лицом, словно сошедшим с полотен эпохи Возрождения – высокие скулы, тёмные кудри, падающие на лоб, и улыбка, которая обещала, что мир не так уж и плох. Его голос был глубоким, бархатистым, будто специально созданным для чтения Бодлера вслух.

"Regardez comme la lumière joue avec les contours…" Я не понимала половины слов, но это не имело значения. Важно было то, как он смотрел на картины – будто видел в них что-то, что скрыто от остальных. Его пальцы, когда он указывал на детали, были длинными и изящными – пальцы пианиста или поэта, а не того, кто проводит экскурсии для толп туристов.

Когда группа разошлась, он подошёл:

– Вы единственная, кто не зевал. Это или хорошее воспитание, или искренний интерес. Надеюсь на второе.

Его английский был безупречным, с лёгким акцентом, который делал каждое слово музыкой. В его глазах не было того хищного блеска, к которому я привыкла – только теплое любопытство и что-то еще, что заставило меня задержаться у выхода на полчаса дольше запланированного.

Так началось наше Парижское приключение.

Поль оказался именно тем, кто мне был нужен:

Водил меня по секретным дворикам, где не ступала нога туриста – крошечным скверам с фонтанами XVII века, букинистическим лавкам, где пахло старым пергаментом и табачным дымом, кафе на крышах, откуда весь Париж лежал как на ладони.

Дарил мимозу (мой новый любимый цветок) – не в букетах, а по одному стебельку, который он незаметно вкладывал мне в руку или оставлял на подушке, когда провожал до отеля.

Смеялся над моим ужасным французским, но исправлял мягко, без насмешек – его губы шептали правильное произношение у самого моего уха, и от этого по спине бежали мурашки, но совсем другие, чем прежде.

Целовал мои ладони, будто они были сделаны из фарфора – нежно, почти благоговейно, как будто боялся оставить следы. Его прикосновения не обжигали – они согревали, как первый весенний дождь.

Накануне литературной выставки мы ужинали в ресторане отеля. Я надела то самое черное платье Saint Laurent – простое, но смертельно элегантное, с открытой спиной и разрезом до середины бедра. Волосы собрала в небрежный пучок, оставив несколько прядей, чтобы они касались шеи. Духи Tom Ford – "Noir de Noir" – шоколад, трюфели и тёмные розы.

Мы говорили о книгах. О жизни. О том, как странно – искать любовь в чужих городах.

– Ты кажешься… потерянной, – сказал он вдруг, касаясь моей руки. – Как будто ждёшь, что кто-то войдёт в эту дверь и всё изменит.

Я замерла с бокалом вина у губ. В его глазах не было осуждения – только понимание, которое пугало больше, чем любое обвинение. Я открыла рот, чтобы ответить, но в этот момент…

Он вошёл.

Эвон.

Как всегда – вовремя, чтобы разрушить всё.

Он появился в сопровождении двух мужчин в безупречных костюмах – я сразу узнала министра финансов Франции по фотографиям в Le Monde. Они прошли к своему столику, даже не взглянув в мою сторону. Но я чувствовала его взгляд, будто физическое прикосновение – тяжелое, властное, не оставляющее выбора.

Поль что-то говорил, но слова терялись в гуле крови в моих ушах. Мои пальцы сжали нож так сильно, что костяшки побелели. В горле встал ком, а под платьем выступил холодный пот, несмотря на тепло в зале.

И тогда к нам подошёл метрдотель:

– Un dessert avec les compliments de Monsieur Arnaud.

На столе появился шоколадный мусс с золотом и малиной – мой любимый. Рядом – маленький конверт. Дрожащими пальцами я вскрыла его:

"Этот десерт напоминает мне тебя. На вкус он такой же греховный, как и ты."

Подпись – одна буква. "Э."

Как клеймо. Как приговор.

Я подняла глаза. Он смотрел прямо на меня, медленно поднося бокал к губам. Его взгляд говорил: "Ты думала, что сможешь убежать?"

А я поняла, что все это время – и в самолете, и в музее, и на свиданиях с Полем – я просто делала вид, что свободна. Но настоящая свобода начинается только тогда, когда перестаешь бояться собственных желаний.

И мое желание сейчас было только одно – чтобы он подошел к нашему столику и забрал то, что принадлежало ему с самого начала.

Глава 9. Лифт в ад.

Софи ощутила, как изысканный десерт превращается в прах на её языке – не просто сладкий шоколад растворялся под дрожащими губами, а сама её гордость, та самая, что она так тщательно собирала по крупицам все эти месяцы, рассыпалась в ничто перед несколькими строчками, написанными изящным, почти каллиграфическим почерком, который она узнала бы даже в кромешной тьме.

«Этот десерт напоминает мне тебя.

На вкус он такой же греховный, как и ты.»

– Э.

Он удостоил её всего несколькими взглядами – сидел, откинувшись на стуле в дальнем углу ресторана, безупречный в своем темном костюме, ведя непринужденную беседу с важными людьми, чьи лица она мельком видела на страницах Forbes. Но Софи знала с леденящей душу уверенностью – он видел всё. Каждое её движение, каждый нервный вздох, когда пальцы Поля невзначай коснулись её запястья, каждую предательскую дрожь, пробежавшую по её спине, когда она прочитала эти слова, написанные чернилами, которые пахли дорогим пергаментом и чем-то куда более тёмным, чем просто чернила.

Поль говорил что-то о новой выставке в Центре Помпиду, его голос, мягкий и бархатистый, тёк как тёплый мёд, но Софи уже тонула в другом океане – том, где вода была густой как кровь, а волны пахли им. Сандаловым деревом. Дорогим коньяком. Властью.

– Ты хочешь прогуляться по набережной? – спросил Поль, и его пальцы, такие тёплые и живые, коснулись её руки с нежностью, которая внезапно стала невыносимой именно потому, что не требовала ничего взамен.

И именно это ранило больше всего – его искренность, его готовность дать ей пространство, его нежелание брать силой то, что она не готова была отдать добровольно.

– Мне… лучше пойти в номер, – её губы изогнулись в ту самую улыбку, которую она репетировала перед зеркалом все эти годы – улыбку "удобной девочки", но теперь она резала как битое стекло, потому что за ней не было ничего, кроме пустоты.

Тишина между ними была густой и тяжёлой, как свинец. Поль шёл рядом, и его присутствие, обычно такое успокаивающее, сейчас казалось чужим – как будто между ними выросла невидимая стена из хрусталя, прозрачная, но непреодолимая.

– Ты… потрясающая женщина, Софи, – он повернулся к ней, и в его глазах, таких тёплых и искренних, отражалось восхищение, которое она не заслуживала, потому что знала – всё, что он видел, было лишь красивой обёрткой, под которой скрывалась пустота.

И когда его губы, такие мягкие и тёплые, коснулись её, Софи закрыла глаза…

И ничего не почувствовала.

Ни той самой искры, что прожигает душу насквозь. Ни дрожи, пробегающей по коже, как электрический разряд. Ни того всепоглощающего урагана, что стирает все границы и оставляет после себя лишь руины.

Только нежность.

Только тепло.

Как чашка чая, оставленная остывать на подоконнике.

– Прости… я не могу.

Он отстранился, и в его взгляде не было ни капли гнева – лишь понимание, которое ранило куда сильнее, чем любое обвинение.

– Ты прекрасен, Поль. Правда. Просто… я сломана.

Его улыбка, печальная и такая человечная, стала последним гвоздем в крышку её гроба, когда он сжал её пальцы и исчез за поворотом коридора, оставив её наедине с пустотой, что разрывала грудь изнутри.

Двери лифта закрывались.

Медленно. Неумолимо.

Софи уже представляла, как войдёт в номер, снимет это чёрное платье (которое он наверняка заметил, потому что замечал всё) и снова окажется в плену воспоминаний, что жгли её изнутри, как спирт на открытой ране.

Но…

Дзинь.

Рука.

Сильная. Решительная. С золотыми часами, которые пахли властью и деньгами и чем-то ещё, что она не могла определить, но что заставляло её сердце бешено колотиться.

Двери раздвинулись.

И перед ней стоял он.

Эвон.

Он вошёл без приглашения, без слов, просто заняв это место, как будтоно всегда принадлежало лишь ему, в этом маленьком пространстве между этажами, между её прошлым и будущим. Его палец нажал кнопку её этажа с такой уверенностью, будто он знал этот отель лучше, чем свои пять пальцев.

– Откуда ты знаешь… – её голос сорвался на полуслове, когда она осознала всю абсурдность этого вопроса.

– Это мой отель, Софи, – он откинулся к стене, и в его позе читалась расслабленность хищника, который знает, что добыча уже в клетке, и теперь можно не спеша решать её судьбу.

Тишина между ними сгущалась, становясь почти осязаемой, наполненной невысказанными словами и обещаниями, что висели между ними, как дамоклов меч.

– Ты не имеешь права… – начала она, но он двинулся так резко, что её спина врезалась в зеркало, и холодное стекло стало единственной опорой в этом внезапно перевернувшемся мире.

– Заткнись.

Его губы нашли её – не для поцелуя, а для наказания, для напоминания, для того, чтобы стереть с её кожи следы чужого прикосновения. Его язык вторгся в её рот, как захватчик на поле боя, а пальцы впились в её бёдра, поднимая платье с такой яростью, что ткань затрещала по швам.