
Полная версия:
Красавица Бешарам
Ладно, сегодня я брошу Паркера, и мне всего лишь останется дождаться конца школы, а дальше – лето лунных девчонок, только я и мои лучшие подруги. Кроме них мне никто не нужен.
Но пока мои подруги не забрали меня на бой, надо перекусить. Мама съездила на азиатский рынок за бомбейской смесью для бхела, и папа собирался приготовить свой фирменный бхел пури[3].
– Кавья! Ужин! – кричит папа с первого этажа, когда я уже почти оделась.
Перепрыгиваю последние три ступеньки и ловко, как кошка, приземляюсь на пол. В гостиной работает телевизор, там идет какой-то сериал. Мой пес Бастер завороженно смотрит на экран. Стиснув зубы, тянусь за пультом через весь диван. Из кухни доносятся голоса, монотонно бубнит радио. Родители обожают «Национальное общественное радио». Аудиосистема в папиной машине тоже настроена на эту частоту, но он еще слушает битлов и хиты Болливуда.
Не найдя пульта, причмокиваю губами и хлопаю по бедру:
– Бастер, ко мне.
Золотистый ретривер завилял хвостом, но даже не обернулся.
– Ты же хороший мальчик, – подлизываюсь я. – Пойдем со мной.
– Что-то ищешь? – Симран выходит из кухни с высоким стаканом лимонада, миской бхела и пультом под мышкой. Она хитро смотрит на меня и поджимает губы. – Я первая пришла. Ты в курсе правил.
Не могу смотреть на нее без обиды.
– Ты оскверняешь гостиную.
Она недобро смеется.
– Ты из тестов это слово взяла?
Симран плюхнулась на диван, а у меня аж челюсть отвисла. Бастеру нельзя на подушки, но она разрешает ему устроиться сбоку!
– Хороший мальчик, – сюсюкает она, трепля его за шерсть на загривке.
– Не важно, – запоздало произношу я. – Надеюсь, ты съела не все пури[4].
– Надейся! – кричит она вслед, когда я иду в кухню.
Папа тепло улыбается, продолжая смешивать ингредиенты для бхела: пряный сев[5] и воздушный рис, нарезанную кубиками вареную картошку, лук, тамариндовый соус, чатни с кинзой и лимонный сок. Повар он такой же внимательный, как и хирург.
Папа кивает в сторону стола – мама открывает чесночный соус.
– Бери миску.
Мой дух тут же приободряется, как и всегда при виде вкусного.
– Возьму вот эту, – говорю я, указывая на большую металлическую чашу для готовки.
Он взрывается хохотом.
– Моя дочь!
Папа накладывает мне бхел силиконовой лопаткой – закуска падает в миску с приятным глухим чпоком. Рис хрустит – хр-ркр-р-хр-ркр-р, – как потрескивающий радиоприемник. Я беру четыре пури и кладу сверху.
Мама добавляет в свою миску ложку ярко-красного соуса. Красно-зеленая смесь выглядит по-рождественски нарядно. Потом мама встает на стул и держит свой айфон без дерганий и параллельно полу, точно как я учила. Щелчок спустя она любуется блюдом с высоты. Белая миска красиво контрастирует с вишневой столешницей. Мама делает еще один кадр, с увеличением, затем под углом.
– Ты отлично освоила флэт-лэй, – говорю я, закидывая бхел в рот. Свежесть мяты и сладко-пряный фруктовый оттенок тамаринда приглушают едкость лимона. – Можешь выложить в Сеть.
Мама смеется:
– Я выложу это в наш семейный чат в ватсапе.
Я сглатываю.
– Фу-у, зачем?
– Кавья, – строго произносит она.
Мы с папой пересекаемся взглядами. У нас одинаковые позиции по этому вопросу. Когда речь заходит о ватсапе, куда заглядывают все наши родственники, он говорит: aa bael mujhe maar – «это как размахивать красным флагом и думать, что бык на тебя не пойдет».
Мама тыкает в экран.
– Пинки выложила фотки кебабов и самосы. А Майя написала, что я больше не готовлю индийскую еду, раз живу в Америке, – ведь ты, мол, не делишься фотографиями! Как вы там говорите с лунными девочками? «Нет фото, значит, ничего и не было»?
Я открываю пакет с бхакарвади[6] на столе.
– Какая разница, что они там думают? Тебе нечего доказывать, ты прекрасно готовишь любые блюда: индийские, мексиканские, тайские и всякие другие.
Мама указывает на хрустящие «улиточки» с пряным кокосом.
– Ааи[7] готовила такие, когда я была маленькой.
Папа подавляет смешок:
– В смысле она велела вашему повару их готовить.
– Эй, я же не сказала, что она готовила их своими руками! – смеется мама.
Папа наклоняется и целует ее в щеку.
– Каждый раз, когда я готовлю бхел, я вспоминаю наше первое свидание. – Он улыбается мне и продолжает: – Мы гуляли по набережной Эстрады, был сезон муссонных дождей. Я взял рикшу, но мы все равно промокли до нитки.
Я столько раз слышала эту историю, что в пояснениях не нуждаюсь, но думаю, папе просто нравится рассказывать ее, а мне нравится слушать. Папа с мамой до отвращения милая пара.
– Ааи тогда сразу сказала мне выйти за тебя замуж, – говорит мама.
Папа смеется.
– Да не говорила твоя мать такого!
– Нет, сказала!
Папа ест медленно, словно каждый кусочек, положенный в рот, – это воспоминание. Мыслями он унесся в Мумбаи своей молодости.
– Никогда не забуду вкус того бхела из «Элко». Хотя прошло столько лет, – под нос произносит он.
Мама сжимает его ладонь, и я, хотя мы сидим все вместе, чувствую себя лишней. Кухня мягко освещена, фоном приглушенно звучат радио и телевизор, и мне ужасно хочется закутаться в тепло и привязанность, которыми пронизаны отношения родителей.
Мне нужна своя любовь. Милая, простая, ежедневная любовь. Prem, amore, ishq[8].
Но все мои благостные мысли о любви сдувает в форточку, потому что в кухню входит Симран с пустой миской. Бастер трусит за ней, но, увидев меня, подходит. Чешу ему спинку, он тут же разваливается на полу и подставляет пузико, виляя хвостом. Наклоняюсь и чешу ему живот, и он от удовольствия высовывает язык.
Наконец мама обращает взгляд на меня.
– У тебя красивый макияж. Это юбка, которую мы купили на прошлой неделе?
Симран, положив себе добавки, садится к нам, пури торчат из ее миски, как камни Стоунхенджа. Она сплетнически произносит:
– А вы знаете, почему Кавья расстается с Паркером?
А тебе-то я с чего должна рассказывать?
Я гневно смотрю на нее. У нее совсем стыда нет – высмеивать меня перед родителями? Внутри все кипит.
– У меня хотя бы есть парень, которого можно бросить. А ты уже сколько одна? Ну и кто теперь проиграл?
Симран бледнеет.
– Мам! – визжит она.
Я так и думала, что, если ее довести, она не сможет сдержаться.
Папа кричит:
– Кавья!
Бастер гавкает в ответ.
Мама сердится:
– Кавья, мы тебя не так воспитывали. Ценность человека не зависит от того, встречается он с кем-то… – она переводит взгляд на Симран, – или нет.
– Ты извинишься? – нетерпеливо требует Симран.
– А ты? – отражаю удар; она должна понимать, что ляпнула.
Мама с папой переглядываются.
Симран отодвигается на стуле и хочет положить миску в раковину.
– Иногда ты ведешь себя, как настоящая сучка, – негромко произносит она, развернувшись ко мне.
Ух ты… Раньше она никогда не вела себя так враждебно. Это я эмоционально на все реагирую, а Симран всегда ограничивалась закатыванием глаз или показным вздохом – тем, что демонстрирует ее положение мудрой старшей сестры, которая выше всего этого и не опустится до перепалки. Ничто, кстати, не заставляет меня чувствовать себя такой мелкой и ничтожной перед ней, хотя вряд ли она намеренно так делает.
У мамы особое отторжение слова «сучка». «Херня» еще может сойти с рук, но вот «сучка» – это уже непозволительно.
Она прищуривается, будто собирается отчитать Симран, – я жду, но секунду спустя ничего не происходит.
– Серьезно? – Я повышаю тон. – А ты знаешь, что она мне сказала…
– Девочки… – Папа щиплет себя за переносицу. – Прошу вас.
Мама складывает пальцы домиком.
– Кавья, прекрати. Не важно, кто начал ссору. Ты будущая выпускница. А ты, Симран, идешь в аспирантуру. Разве так вам следует себя вести?
Меня накрывает разочарованием, но… моим или маминым?
Я опускаю глаза. «Сучка» все равно лучше, чем слово на «б», которым в меня сплошь и рядом кидаются: бешарам.
Требовательная. Дерзкая. Грубая. Нахальная. Выскочка. Бесстыжая. Резкая. Слишком амбициозная, что к лицу любому парню, но ни разу не девушке.
Это аморфное облако значений подстраивается под любую ситуацию. Я бешарам, когда пытаюсь доказать бабушке, что чтение книг – это не трата времени. Когда говорю «дяде» – не своему дяде, а любому «земляку», который пришел к нам на семейные посиделки, – что его высказывание расистское. Когда люди считают, что им положена «скидка для своих»[9], заказывая через маму каллиграфическое оформление для их вечеринки или свадьбы. Просто бесит, что они ждут бесплатного труда, а стоит мне назвать расценки, они бестактно отказываются!
Родители никогда не называют меня так, но, когда все вокруг это делают, сложно удержаться и не подумать об этом.
Как ни крути, в любой культуре будет одинаково: с Кавьей Джоши слишком сложно.
Я – бешарам. Та, кем с гордостью должны звать себя и мама, и Симран.
Но фраза, которую так хочется произнести, всегда слишком быстро тает на языке, прямо как мятная пастилка для дыхания.
Симран первая извиняется. Она целует маму в щеку.
– Прости, мам, – и, сквозь зубы: – Прости, Кавья. – Ей не стыдно, но мы обе знаем, что родители ждут взаимных извинений.
Наверняка я тоже ее задела, но под этими извинениями прячется глубокая и сильная неприязнь. Мама с папой считают, что это моя вина, потому что я высказываю все как есть. Потому что я хамка, которая создает одни проблемы, а Симран прилежная.
Это ранит. Никто не видит, что мне тоже больно.
Мама выжидающе смотрит на меня. Я молчу, и она говорит:
– Сональ и Санни вряд ли так ведут себя.
Если еще не ясно, я не «идеальная индийская дочка» и никогда ею не буду. От сравнения с девочками Капуров у меня во рту привкус мела – сухой и зернистый. Это вкус унижения. К сожалению, слишком знакомый.
Я кривлю рот и складываю руки на груди.
– Ты ведь шутишь? Да это чушь. Они же сестры. Конечно, они ругаются.
– Кавья, – говорит папа. Выражать мысли можно, но дерзить нет.
Оборачиваюсь к Симран в поиске солидарности, но она не смотрит в ответ, потирает, как до этого папа, переносицу.
Я вскипаю. Вылизанная дочиста ложка гремит в пустой миске.
– Ну, конечно, хорошие девочки Капуров никогда не ссорятся, – говорю я. Не надо было обращать на все это внимание, как и на тот балл на уроке, но я не могу. – Они живут в гармонии, среди пения птиц, и резвятся с лесными зверьками.
Шутка не помогает сбавить напряжение, как я думала. Никто не смеется. Даже папа.
В повисшей тишине слышно только, как Бастер виляет хвостом, стукаясь о мои икры. Симран смотрит на меня с неприязнью, поджав губы. Папа встает, чтобы приготовить еще бхела, мама устало смотрит на меня.
– Кавья, ты знаешь, что между Белоснежкой и Злой королевой можно найти золотую середину. – Она произнесла это без резкости, что даже хуже. – Советую тебе попробовать.
4
Власть лунных девчонок
Мы выходим из машины Кейти, которую она одолжила у старшей сестры, и меня колет неприятное чувство. Новый бойфренд – лицом в грязь. Хуже всего то, что, когда мы начали встречаться, он виделся мне принцем. Но оказался настоящим Гастоном.
А мне между тем кое-что известно о принцах. По выходным и все лето я работаю в «Театре аниматоров Поппи», компании, которая делает представления с принцессами на детских праздниках.
Одно я могу сказать точно – любовь не похожа на диснеевский мультик.
– Улыбнись, Кавья, вечеринка же! – кричит какой-то придурок из проходящей мимо компашки.
Блэр выставляет им средний палец.
– Иди, куда шел!
– Всё в порядке, – говорю я, увиливая от встревоженного взгляда Вэл.
– Не смущает, что столько народу? – спрашивает Кейти, убирая ключи. Мы смотрим на заставленную машинами дорогу. – Ты ведь знаешь, что не обязательно расставаться с Паркером сейчас. Можно сделать это позже.
– Нет, обязательно. Потому что все должны знать, кто с кем расстался, а единственный способ обеспечить это – не оставить никаких сомнений. Тут нам и нужна публика.
– Интересно, что творится в твоей голове, – пожимает плечами Вэл. – Почему-то кажется, что там злое логово Фуфелшметца[10].
– Когда меня вскроют в целях научных исследований, тебе сообщат, – отвечаю я, закинув руку ей на плечи.
Она теребит зубами нижнюю губу.
– Вы милая пара. Может, есть…
– Только не говори «надежда».
Я не хочу милых отношений. Хочу серьезных. Мне нужен тот, кто полюбит мою целеустремленность. Тот, чья уверенность в себе перевешивает эго.
Дом Кимов стоит в тупике, на изогнутой подъездной дороге могут разместиться аж девять машин, но вся улица плотно заставлена автомобилями. Родители Клавдии позволяют закатывать домашние вечеринки, только без алкоголя и не больше чем на тридцать человек. Но сегодня, кажется, каждый из тридцати привел с собой еще четырех. Словно подтверждая это, из минивэна за нами весело вываливается кучка народу.
– Вот это да, – говорит Блэр с присвистом.
Клавдия стоит в дверях, как живая баррикада, и, судя по губам, считает прибывших, но, увидев нас, озаряется и говорит:
– Кавья, привет!
– Все хорошо? – спрашиваю я, пропуская вперед смеющихся ребят.
Она нервно закусывает губу.
– Слишком много людей! Соседи точно расскажут родителям.
– Клав! – Какая-то выпускница кидается ей на шею. – Какая уютная ламповая вечеринка, – произносит она со смешком, похожим на блеяние. В руке у нее телефон. – Не переживай, я уже разнесла весть.
У нашей подруги дергается правый глаз, но твердости в ней, видимо, не больше, чем в масле: она впускает всех пятерых.
– Не знаю, что из этого хуже, – говорит она. – То, что незнакомая девушка обняла меня по-свойски, или что намекнула, будто это, – она развела руками, – ламповая вечеринка для своих…
– Может, стоит, ну, позвонить твоей маме?
Она на секунду задумывается, мотает головой и возмущенно смотрит на меня.
– Чтобы вся школа знала, что мою вечеринку мамочка свернула?
– Ладно, ты права. Просто знай, что я с радостью побуду для тебя плохишом и повышибаю всех отсюда.
Она искренне улыбается.
– Ты лучшая. Хватит создавать пробку в дверях, входи и заставь их убавить музыку.
Мы просачиваемся внутрь, Блэр тут же устремляется к ребятам из драмкружка; занятый ими угол гостиной взрывается радостными криками, будто они месяц не виделись.
– Наверное, это приятно, – бубнит Вэл. Она прекрасно выглядит: джинсы скинни и коралловая индийская туника, которую она сама вышила золотыми нитями. – Кавья, не забудь, я должна быть дома к одиннадцати, – дергает она меня.
– Еще целых два часа, – успокаиваю ее. Валика постоянно думает о времени, заглушая веселье нехилой дозой страха.
– Да, но ты же знаешь папу, – шепчет она. – Стоит на пять минут опоздать, и в следующий раз меня с вами не отпустят. Мне пришлось выпрашивать эти одиннадцать.
Обычно ей можно гулять до девяти, но в этот раз за нее вступилась мама. У папы Вэл довольно странные представления о старшеклассниках. Мол, стоит упустить дочь из виду, как ее затянет в водоворот сверхкоротких юбок, парней и текилы.
– Кавья.
– Да, хорошо, – киваю я, выпутываясь из захвата подруги. – Обещаю следить за временем. Но сначала мне надо найти Паркера.
Она явно хочет возразить, но сдерживается.
Мы расходимся, и я ищу глазами Эллиса.
Вопреки моим ожиданиям, он не накидывается на кухне, попутно рассказывая младшим сказки, будто он самый юный игрок, которому довелось попасть в университетскую лигу по футболу. И не спорит со своим лучшим другом о том, кто из одинаковых белых чуваков лучше сыграл Человека-паука, когда есть Майлз Моралес[11]!
С другого конца комнаты мне машет Клавдия.
– Посмотри наверху! – кричит она. – Кто-то из парней занял плейстейшен в игровой.
– Смотри, куда прешь, – рычит бугай, с которым я сталкиваюсь на лестнице. Как будто девушка моего роста и правда может его сшибить. Обычно я извиняюсь, но бесит, когда кто-то пеняет мне за ерунду, вроде случайно задетой руки, хотя он вполне мог бы отойти к стене, а не переться посредине лестницы, как баран.
Поворачиваюсь – на две ступеньки выше – и бросаю:
– Это ты смотри!
Наверху слышу чей-то ироничный голос поверх шума плейстейшен:
– Ты у нас само дружелюбие, как я погляжу.
Я морщусь. Где угодно узнаю этот голос. Ну конечно же он пришел! После всех Джонсонов и Джоузов в ряду шкафчиков друг за другом идут Кавья Джоши и Ян Джун. И тут сбежать не получится.
Джун расслабленно прислонился к стене, руки в карманах, стоит себе в позе крутого парня, почти объект искусства, и ухмыляется своим раздражающим ртом.
Стреляю в него глазами.
– Чего ты тут прячешься?
– Какая низость, Джоши. Я никогда не прячусь. К твоему сведению, я терпеливо ждал очереди поиграть в плейстейшен, но услышал твой милый голосок и вышел посмотреть, в чем дело.
– Джун, а тебя не тошнит постоянно крутиться вокруг меня?
– Никогда, – радостно отвечает он. Я раздраженно фыркаю, а он продолжает: – Да ладно тебе. Только не говори, что снова злишься на меня за урок статистики.
– «Снова» подразумевает, что я прекращала, – холодно отвечаю я.
Его улыбка растягивается.
Вблизи новая стрижка Джуна выглядит еще лучше, чем в школе. Возможно, потому что я смотрю на него в ином освещении. Как и всё в доме Кимов, дорогущие встроенные лампы просто сногсшибательные – заставляют сиять мягким сатиновым светом все вокруг.
– Я думал, на физкультуре мы заключили перемирие, – говорит он, оттолкнувшись от стены. – Ты и я. Не говоря уже о том, что в игре ты применила свой блестящий навык перепрыгивать через препятствия. Признай, из нас вышла неплохая команда.
Я дергаю бровью.
– Из нас и еще десяти человек.
Он мычит.
– Что-то подсказывает мне, что ты попросила Кейти выбрать меня.
Он что, шутит? Топаю балетками по ковру, но адекватного звука не выходит.
– Она была капитаном. Это ее решение.
– Лунные девчонки всегда всё делают вместе, – возражает он. – Так что…
– Ага. А ты что, спец по лунным девчонкам?
– Просто один из них.
Он умудрился придвинуться, не оставив между нами пространства. Мне приходится задирать голову, чтобы смотреть ему в глаза – еще один его трюк, чтобы я чувствовала себя ниже своих ста пятидесяти семи с половиной сантиметров.
Сложно представить, что когда-то я дружила с зазнайкой, в чьи темно-чернильные глаза сейчас смотрю, будто он не возглавляет список моих врагов.
Мама, бывало, отвозила меня к нему, мы играли в «Покемонов» и «Зельду»[12] на Nintendo 3DS, прыгали на батуте, пока ноги не отвалятся, смотрели «Перси Джексона и похитителя молний» (всегда считала, что экранизация отстой, книги о Перси намного лучше, хотя Логан Лерман мне нравится, но Ян любил смотреть этот фильм), кричали «Хий-я!», пытаясь обойти друг друга в приемах тхэквондо, а потом уминали с разгоревшимся аппетитом пирог баноффи.
В десять лет мы оба получили черные пояса и отпраздновали это, съев вдвоем целый пирог за стойкой закусочной Джунов «Святые гогоги[13]». Это классика, которую мама заказывает навынос всегда, даже если нам нечего праздновать. Традиция засела в нас, как ириска между зубов. Но теперь у нас с Яном Джуном больше нет ничего общего.
Кроме этого. Чем бы это ни было. Я бы сказала «игра», но слово подразумевает, будто мы притворяемся.
Деревянные перила упираются в спину. Я понимаю, что мы на виду у всех в холле. Кто угодно может поднять голову и увидеть нас. Воздух между нами наэлектризовался, стал напряженным. Я ощущаю будоражащий укол опасности, и вдоль спины побежали мурашки.
– Ты знаешь, меня вымораживает то, каким аккуратненьким ты себя выставляешь. – Я потянулась и взъерошила ему волосы – очень хотелось застать его врасплох.
В удивлении он разжал губы, и в глазах проскочила тревога.
– Уже лучше, – заявляю я, отняв руку. – Меньше идеальности, больше человечности.
Пальцы покалывает. Интересно, кожу его головы тоже? Поверить не могу, что я добровольно к нему прикоснулась. Наверное, я на долю секунды забыла, что он мне не друг и я не могу прикоснуться к нему без причины. Вдвойне странно, что он позволил.
Джун хмурит бровь.
– Я неидеальный.
– Ну конечно. – Я загибаю пальцы: – Круглый отличник, капитан сборной по теннису, король школьного бала, президент общества синефилов, президент клуба французского, победитель в летней читательской программе общественной библиотеки, а еще ты претендент на национальную стипендию. Просто образец невзрачности.
– Достижения не делают меня идеальным, – говорит он, мотая головой.
– В чем прикол? Играешь в скромника?
Удивление стирает с него несколько лет, превращая в мальчишку, которого я знала.
– Я ничего не добиваюсь. Я не достоин того, что ты мне приписываешь.
Самоуничижение. Вот его тактика? После всех перечисленных пунктов его резюме?
Я хмурюсь.
– Не скажу, что ты честно заработал балл на статистике, но я ничего тебе не приписываю. Ты заслужил все, что у тебя есть.
Какая гадость – этот нахал обманом заставил меня повышать его самооценку!
Жду, когда он загордится, но этого не происходит. В наступившем затишье смотрю через плечо и вниз.
– Знаешь, если обойдешь меня, станешь лучшим выпускником в следующем году, – говорю я как бы невзначай.
Он бледнеет от моей прямоты, на что я и рассчитывала. Но быстро приходит в себя.
– Я и волоска на твоей гаргантюанской голове не трону, чтобы добиться этого.
– Великаньей. Слоновьей. Бробдингнегской[14].
Он заторможенно моргает.
– Что?
– Подкинула пару синонимов. Освежишь лексикон перед экзаменами.
Ян фыркает.
– Думаешь, мне нужна твоя помощь?
Я хищно улыбаюсь.
– Раньше была нужна.
Он придвигается, а вместе с ним аромат свежевыстиранного белья и фруктовой жвачки.
– Зачем напрягаться, если я и так все получил?
Я щурюсь.
– Так и знала.
Он ухмыляется.
– Ты злишься, потому что сама до этого не додумалась.
– Да, ты меня подловил. Как же я злюсь, что я не такая подлая пиранья, как ты.
– О, ты определенно пиранья. – Он постукивает пальцем по нижней губе. – Только не знаю какая.
Снова хмурюсь.
– Могу предложить парочку прилагательных.
Он загорается.
– Не слишком ли рано для пошлых разговорчиков?
Я почти выкатываю ему список, но тут мимо проходит парень с красным стаканчиком для бирпонга, которого я смутно помню по урокам физкультуры. Он кидает на меня взгляд и стучит в дверь за Джуном.
– Эй, Эллис. Здесь Кавья. Пожалуйста, – говорит он в мою сторону, подняв пустой стакан, а потом идет вниз.
– Спасибо? – Я не успеваю обойти Яна, как дверь открывается.
Паркер через голову натягивает джемпер. Это мой подарок, я помню. У него всегда застревают уши в горловине, и он жалуется, что горловины в новых джемперах слишком узкие. Кубики пресса твердые, напряженные, кожа красная и блестит от… это что, пот?
Я замираю, не в силах выдохнуть. Вопросы мельтешат в голове, хотя время будто замедлилось. С какой стати он полуголый? Почему не играет в плейстейшен в соседней комнате?
Кошусь на загорелый живот и дорожку волос, идущую вниз от пупка.
Мои плечи сутулятся сами. Во рту пересохло. Думать не получается. Не могу оторвать взгляд и посмотреть ему в глаза, хотя кто-то, кажется, зовет меня.
– Ты что здесь делал?! – спрашиваю я слишком громко, хотя дверь открыта и можно увидеть все самой, сделав лишь один шаг.
За Паркером кто-то проскальзывает. Голая кожа. Милое тату с одуванчиком на узкой спине. Семена разлетаются в стороны.
Чувствую себя, как они. Словно улетела далеко отсюда.
Ян, возникнув в моем поле зрения, закрывает дверь. Резкий, финальный щелчок запускает для меня время и окружающие звуки, словно я вынырнула из-под воды.
– Может, спустимся вниз? – предлагает он невероятно ласково, что совсем не похоже на его обычный самоуверенный тон.
Растерянно смотрю ему в глаза и лишь тогда все понимаю.
Он знал.
5
Сучка, которая тебя бросила
Стыд накрывает меня волной. Черной волной, которая проходит по горлу, лишая слов и дыхания. Волна эта гасит гнев до онемения, и мне удается кое-как спуститься вниз.
Ян Джун то и дело придерживает меня за локоть и повторяет, повторяет мое имя.
Я сбежала, как трусиха – каковой Ян меня не считает, да? – не потому, что Паркер мне изменил, а потому, что он думает, будто выиграл, и это меня выбешивает. Ему не пришлось объясняться, устраивать сцену. Достаточно было поступить как обычно – как козлу – и выставить меня жертвой. Он моментально взял верх, и теперь я вижу его гнилую суть кристально ясно.