Живые цветы

– Что это значит? – спросил я у бесцветной Ангелины.

– Вы же слышали.

– Вы можете промотать записи? Хотя… а что значилось у Вас под пунктом «три»?

– Софи, нервное заболевание, шалонс сюр ма, я правильно читаю?

– Шалон сюр мар, Chalons sur Mare. Господи, при чем тут это парижское предместье? Это же было эпизодическое общение. Она просила лежать рядом с ней, и все. Потом мы были в ее родовом поместье, где, помню, она шла снизу по какой-то каменной тропке, а я сверху по какой-то стенке из известняка, низенькой, как бордюр, и как будто все это было в тумане. Да, в тот день был туман. Софи была некрасива, она была из богатой семьи, но это опять безрезультатная история. У Вас есть еще варианты?

– Поцелуи с Катей? Долгие проводы ее до дома? Еще Ольга Комарская, она вас расстроила тем, что была гроза и ничего не получилось?

– Да, странно, она бросилась ко мне в объятия, но это были какие-то деланные объятия, она даже говорила хорошие слова, но там и поцелуя как такового не получилось. Она думала тогда о совсем другом мужчине. Дайте-ка взглянуть! Валеска, Флоренция, не знаю, кому было холоднее: мне или ей, а потом кто-то включил в ванной свет. Дальше! Дельфина, Авиньон, да, что же это такое! Ну лежала рядом пухлая девица, от нее все время пахло пудрой. Но это уже попахивает какой-то тупой шуткой! Кто-то взял и вытащил все неудачные романы моей жизни. Какие-то одна за другой неудачные встречи с девушками. Бывает, ляжешь рядом, засыпаешь, девушка просит не трогать ее, ты ее и не трогаешь. Не всегда они, кстати, пахли пудрой.

– Да, в общем, я не знаю, что у Вас там дальше в графе «личная жизнь».

– А хочется чего-то поживей.

– Да, конечно. Тогда не двигайтесь.

– А что это укололо меня?

– Это инъекция, не волнуйтесь. Назовите одну букву – «В» или «И».

И-в-а. Она надо мной.

У нее большая грудь, с большими ореолами.

У нее большая грудь с большими ореолами, я несколько раз вглядывался и пытался отговорить себя, что у нее грудь имеет форму груши. Мы целуемся. Я лежу на полу, на лампу наброшена ее кофта. Я на кухне, где и буду ночевать, она только что – пять минут назад – сняла с себя футболку, лифчик, все это в первый раз, и это мне нравится, а за стенкой спит ее мама. Но я так не могу! Знаю, чем закончится эта история.

В ту минуту, как я руками касаюсь ее груди, я уже отказываюсь от нее. Ее имя на «И», Иветта, все зовут ее Вета, а я звал ее Ива, так звала ее в детстве тетя, но что это, ведь моя душа, пожившая за все это время, повзрослевшая, уставшая от сюжетов, сейчас она там и бьется внутри меня, колотится, как бы просит: «Выпустите меня! Выпустите меня! Я скажу Вам, что будет дальше!»

И душа знает, чем это все закончится.

Мы встречались полгода, потом томительно было расставаться, потом она поведала мне, что была влюблена в женщину старше себя. Я устал от всего этого и мгновенно разорвал наши отношения. Какие-то темные занавески, второй этаж нашего вуза, никто не зашел, она как-то чувственно завертывала меня в занавеску и завернутого целовала.

Мне кажется, со стороны я был похож на мумию…

Надо сейчас не гладить ее грудь, а сбросить ее с себя, схватить ее за щеки, сказать ей, что все прошло, все уже напрочь прошло, что эта история никуда не приведет, что не надо ее начинать. Сбросить ее с себя с этой голой грудью в темной юбке, под которой, как она мне уже намекнула, ничего нет. А какая разница, какая разница?! И то, что было тихо, наивно, неожиданно-нежно, но не тогда, а позже… а потом – ее уставшая душа, ее мужчины, эта влюбленность…

– Зачем Вы меня держите?

– Вы хотели сорвать повязку.

– А можно прервать сеанс?

– Пока нет. Рекордер должен показать Вам еще два воспоминания.

– Ах, вот почему он рекордер! Рекорд по записыванию воспоминаний! Рекорд оф рекорд, рикорди, рикорди ми, o sole mio!

– Мы и так запустили ускоренную программу, увидев, что Вы волнуетесь.

– Алевтина, то есть Ангелина, ускорьте еще, я попробую.

Я решил остаться у нее, и вдруг почти сразу она подо мной, голая… Ее зовут Изабелла, парень у нее в Англии. Я, конечно, был рад ее имени, есть такой сорт винограда в России, я еще очень скучал по России, по друзьям, по холодному Питеру. Дикий миндалевидный разрез глаз, слушает только вальсы Штрауса, а читает только «Винни-Пуха» по-английски. А как же так: парень англичанин, а она спит со мной? Еще любит одеваться в плиссовое платье, говорит с южным акцентом, это ведь Авиньон.

Еще она однажды хорошие испекла блины, и ее соседка испекла блины. Лицо соседки из памяти стерлось. В маленьких авиньонских квартирках жили крупные и хилые, тонкие и какие-то хриплые с круглыми или жестокими лицами южные девушки, я пробовал влюбляться в некоторых и бывать у них. Но ночевал тогда только у Изабеллы. Я тогда ведь еще работал билетером в авиньонском оперном театре. Ее отец снимал нас на фоне цветущего миндаля.

Вот и началось. Серега говорит: «Это Питер – город секса, наркотиков и рок-н-ролла». Когда закончилось оплаченное время, он сказал, что оплатит еще, а мы лежали на соседних гостиничных кроватях и мило болтали. Он со своей девушкой, я со своей, потом поехали вниз на лифте. Та, которую я взял себе, надела песцовую шубку и выглядела очень прилично. Мы съездили вниз за выпивкой, выпивку привез их водила, который там у них в команде. У нее были такие крепкие сиськи, похожие на яблоки, и небольшая арбузная задница. Назад нас не пропустили, камеры зафиксировали девочек, охрана их знала, да и понятно же, что профи из сферы услуг, той которая параллельна обычной сфере услуг, поэтому эти профи их сюда по второму разу не пропустили.

Очевидно, не договорились о цене вопроса, кто-то кому-то не уплатил, потом все поехали на улицу Рубинштейна, на их какую-то штаб-квартиру.

Она оперлась на комод, я подошел к ней сзади, стринги. «Пожалуйста, возьми мой телефон, мой парень в море, он моряк, а мы давай с тобою встретимся, пока ты здесь». «Подожди, милая, ведь ты сейчас на работе». Серега подвыпивший ломился в дверь, а на нем висла и вопила эта полупьяная, громадная во все стороны Вика. «Это, да, Осканочка, да-да. Понимаешь, ты сейчас на работе», – вопила услышавшая нас Вика. «Это я сейчас я на работе, а потом.» Стоп!

Вошла Ангелина и вывела меня за руку в другую комнату. Она сняла с меня повязку, и я ничего не мог понять. Мне вкололи какое-то наркотическое средство, что со мной сделали? Куда меня повернули? Кто меня ведет за руку? А вот она, Лика, с закушенной губой. Да, нет же, нет, это тощая Лера с ногами у подбородка, и она говорит, как ее насиловали и накачивали наркотиками. А нет же, вот же эта странная рыхлая Софи. А вот Ива-Вета-Иветта с круглой грудью, нависающей надо мной там, в кухне. Нет, вот она вроде бы оделась и ведет меня за руку, куда это, дальше, нет-нет, вот она оказывается Изабеллой в жестком плиссированном платье, и в этом жестком плиссированном платье она садится сначала на диван, и я сажусь рядом с ней, а потом она вдруг вскакивает с дивана и ведет меня дальше, видимо, ведет меня к двери. И вот она постепенно начинает превращаться в ту Оксану с улицы Рубинштейна. Стоп!

– Ангелина, последнее воспоминание было не мое.

– У нас оно записано, как Ваше возможное воспоминание. Петербург 1996-й год, осень, вы ходили в ресторан с другом детства, потом поехали к нему ночевать, много выпили, потом сочинили всю эту историю про частный бордель на… сейчас проверю, это Питер… на улице Рубинштейна.

– И дальше?

– А дальше Вы вдруг проснулись рано утром, бежали по улицам, чтобы успеть на первый поезд метро, сели на второй или третий ранний поезд, приехали.

– Зачем?

– Проверить, жива ли ваша тетушка, она тогда уже сильно болела, а вы вроде взялись за ней ухаживать, для чего и приехали в Питер на месяц.

– Да, я помню, она была жива, она прожила еще две недели. Это было в 2007-м году. В январе. Тогда она была в забытьи, а позже утром она проснулась и спросила, где я был. Она ночью звала меня, я иногда поил ее компотом по ночам. Только от улицы Рубинштейна не надо ехать на метро. Можно на троллейбусе. Можно пешком. Скажите, Ангелина, где здесь выход?

Живой уголок

Первая история

1.

Когда она пришла домой с прогулки, ей сразу показалось, что чего-то не хватает. В бабушкиной квартире, которая всегда казалась ей довольно просторной, поскольку легко вмещала в себя ее, брата, бабушку и отца, все же никогда не было окончательно просторно: там обычно было не протолкнуться. От суеты бабушкиной места было мало, а от ее озабоченного квохтания все время шел такой легкий шум.

Бабушка была почему-то похожа на этих наседок у тети Лели в деревне. Немного тесно было еще от какой-то постоянной деятельности, в которой находились бабушка и отец, то вместе, то порознь.

Бабушка не могла быть не занятым человеком, она была заслуженной учительницей страны и настоящим всесоюзно признанным ботаником. Правда, брата любить больше, чем ее, звание ей не мешало.

Они с братом, конечно, в основном, бегали по двору. Зачем было вжимать себя в рамки взрослой жизни и все время фланировать по квартире по маршруту «комната-кухня-кухня-комната», как это делала бабушка то по каким-то хозяйственным общим делам, то по делам, конкретно связанным с обедом? Бабушка была дома. Почти все время. Лето. На лето они к ней и приезжали.

Они прибегали со двора тогда, когда их звали есть. Отчего-то стало тише в квартире, и она подумала: что это? Точно кто-то уехал на время или будто отодвинули какую-то мебель в сторону, как для помывки полов. Бабушка была где-то в глубине квартиры, на кухне что ли. Но пока она сама не убедилась, собственными глазами в том, что случилось, пока не поверила шепоту своего детского чутья, ей вспомнился прошлогодний петух.

2.

В то лето, как обычно, было в квартире не протолкнуться, что-то мешало – мебель, коварные привычки кота, охотившегося за ногами, угрюмость отца, а не только бабушкина говорливая суета. А ей хотелось в нас обоих за лето как-то внедрить свои привычки, свой жизненный уклад. Ее уклад уж точно казался ей посерьезнее того, что у золовки в Питере, куда она редко ездила, и на весь год ей оттого и хотелось внедрить в нас свое ощущение жизни.

С отцом они иногда крепко спорили, я старалась тогда этого не замечать, это Сашка все любил запоминать. Куда она его укусила, так что он ее двинул об кованный угол сундука, и потом все лицо посинело – это все Сашкины истории. Я этого не видела и, честно говоря, даже и не помнила бы, если бы Сашка мне свирепо и подробно потом не рассказывал про это раз шесть.

Помню, что мне никогда не было стыдно за отца, но мне было всего пять лет, а мама потом рассказывала мне про его запои, которые тогда и были.

Помню: приходим домой, а он висит в петле.

Я тогда испугалась, но мало что поняла. Тогда мне было только три года. А он как зашевелится: он вообще просто на стуле стоял, хотел просто маму испытать. Это я сейчас понимаю, что между ними уже года два шла трещина и что она разрасталась чем дальше, тем больше. А тогда я просто удивилась, что мама с нами в Тулу не поехала. Тогда, потом на следующий год и через год.

Вот так мы и приехали без мамы в Тулу одни.

Нет, конечно, как раз именно в тот приезд мне не за отца стыдно было, а за бабушку. Она тогда купила петуха и как-то торжественно это обставляла, кормила его моченым зерном, что-то давала ему прямо в клюв для того, чтобы перья были хорошие, а потом еще капала какие-то капли и давала ему что-то такое расклевывать, а в это моченое зерно она иногда прятала какое-то лекарство. Меня это совсем не удивляло. Я думала, что петух будет с нами жить.

Бабушка наша была как этот клоун из «Каштанки»: ей нужно было, чтобы у нее всегда были животные. И надо сказать, она о них очень хорошо заботилась. Поросенок Борька, кролик Царь, кот рыжий одноглазый и очень противный по имени Мишка. Но об этих зверях я как раз потом расскажу.

3.

Меня скорей удивляло то, что петуху никто имени не придумал. Хотя вроде он был четвертым членом семьи из разряда животных. Меня не расстраивало, что петух ничего не умел. Все-таки петухи не часто живут в городских квартирах, а он жил в нашей хлопотливой квартирке – это-то мне и нравилось. Вот кот, тот вообще был противный, о нем я и вспоминать не хочу, а поросенок Борька, например, умел стоять на задних лапах. Но он появился позже.

Так вот, в один прекрасный день отец пришел откуда-то злой, думаю теперь, что в кухне он еще поругался с матерью. А при нас он все время был сдержан. Опять он пошел на кухню.

Потом, смотрим, бабушка хватает петуха, прибегает с кухни отец весь красный и в руке держит топор, а бабушка кричит ему: «Давай! Я держу!» Мы сразу испугались. По крайней мере, я. Но и у Сашки глаза блестели, как у безумного, я помню. Так всегда было, когда он пугался чего-то или чем-то восторгался. У него одинаково безумно от испуга и от восторга блестели глаза.

В общем, мы поняли, что отец должен убить петуха. А он смотрит на мать, желваки играют, румянец на все лицо. А он войну прошел, все-таки капитан второго ранга Балтийского флота. Он на войне такое видел и пережил, Сашка его потом расспрашивал. Он видел смерть товарищей. Он на торпедном катере ходил, у этого катера палуба плоская. Людей сметало, если бомба или прицельный огонь из пушек с немецких катеров. А здесь петух… И понятно нам стало, что убить петуха он никак, ну никак не может.

Но он был в ярости и как замахнется, бабушка аж отскочила, а он кричит: «Ты чего скачешь?» А она: «Ты, что, по мне хотел рубануть?!» Он бросил топор: «Сама руби». Бабушка захорохорилась и давай с петухом в руке с сыном отношения выяснять. Они орут друг на друга. Бабушка петуха за горло держит, тыкает им в отца и требует поднять топор. А петух крыльями бьет и истошно хрипит, ему ж не крикнуть, раз горло сдавлено. Бабушка топор подняла, но все равно не вышло. По петуху тюкнула, завопила, испугалась, что по пальцу тяпнула, а петух вырвался и забился в кухню под тумбочку с посудой (там было место)…

Короче, бабушка мужику его за трешку из соседнего двора отнесла. Был у нас потом петушиный суп. Но мне тогда за нее стыдно было.

Вторая история

1.

Так вот. Чутье.

У бабушки в квартире всегда было шумно от ее суеты, от животных, то шныряли, то как-то встречали нас. Только Мишка был противный, кот одноглазый, не хочу о нем.

А тут приходим с Сашкой со двора, и тишина. Я сразу бросилась к лежанке нашего Царя, нашего кролика. Уютная у него лежаночка из тряпок была, прямо на полу за обеденным столом стояла, бабушка ее соорудила.

2.

Комары не донимали. Мы сидели, правда, внутри беседки, не выходили наружу. Она продолжала. Это была вторая история, покороче. Про Царя.

«Это было в один из приездов в Тулу, не в тот же самый приезд, мне кажется, уже в другой. Каждое лето мы ездили к тульской бабушке, как мы ее называли. Помимо недолговечного и несчастного петуха, были у бабушки другие постоянные звери, как я и рассказывала».

3.

Прихожу я из школы и вдруг вижу: Царь лежит на боку и не двигается. Я как закричу! Я сразу поняла, что он умер. Дети это почему-то быстро понимают. Капелька крови у него из носа вытекла и так и застыла. Бабушка потом за мной входит, и вдруг мы видим, что не только из носа, а еще капелька крови на голове запеклась, на виске. Бабушка мне потом объяснила, что это от разрыва сердца. Бабушка по сторонам: направо-налево смотрит, а Мишка, скотина такая, сидит посредине комнаты и ухмыляется своим одним глазом. Противный он был рыжий котяра и отвратительный. Мне в детстве очень хотелось, чтобы бабушка от него избавилась или вообще на улицу выбросила. Особенно после того, что с Царем случилось.

Он ведь что учинил? Понятно было, что это он кролика убил. А мы с Сашкой Царя, этого нашего кролика, очень любили. Наверное, может, я не так с ним возилась, как с поросенком Борькой, но все равно… Приходишь домой, садишься читать, а он тут рядом. Погладишь его, покормишь морковкой. Одуванчики я ему приносила свежие, листочки. Он особенно листочки одуванчиков любил, как черепахи.

Я всегда думала, что он так и будет у бабушки жить.

4.

«Хотите знать, что он учинил, бандит этот рыжий одноглазый? Мишка?»

«Да, мама».

«Взял и бросился на Царя, сверху бросился. Он даже его не укусил, не подрал за ухо, а просто напугал, и кролик наш от разрыва сердца помер. Он очень чувствительный был».

5.

Бабушка как настоящая заслуженная учительница биологии решила на память нашего кролика Царя превратить в чучело для своего школьного класса. Тогда часто в классах биологии целая галерея разных чучел была и прочего биологического и зоологического добра: атласы какие-то, пластмассовые скелеты. А бабушка как раз хотела среди чучел животных всем нашего Царя показывать, на его примере что-то объяснять про млекопитающих и тем самым как бы с ним общаться.

Положила она его трупик на антресоли, положила без коробки, так, чтобы он высох. Мы тогда уже в Питер уехали. Она потом нам сама рассказывала.

Приходит она как-то домой, а уже три дня прошло. А с антресоли что-то капает красное. Она поставила стул и заглянула на антресоли, а оттуда кот как сиганет! И вся его рыжая морда была красная, как в страшных сказках. В крови у него морда была! Она посмотрела и руками всплеснула: Мишка, сволочь!

Как она только от этого со стула не упала, когда это чудовище увидела с красной мордой и ошметками красными на носу и на усах. Она была эмоциональная. Могла бы и не руками всплеснуть, а сразу его по уху. Но он-то убежал. Сволочь рыжая, и все.

Бабушка увидела останки Царя, посмотрела на них и все поняла. Надо же, Мишка за эти дни почти всего Царя съел! Головы уже не было, только остов да лапки.

А я вот как сейчас помню: пришла, стою в коридоре, бабушки нет, Сашка за мной сразу заходит, дверь закрывает, а я чувствую, случилось что-то, а чутью не верю. И так бочком в комнату захожу, и Сашка со мной. И лежит Царь наш на боку, и вот эта капелька крови вытекла из носа, и понятно, что он уже не шевелится. Вот так наш Царь концы отдал.

Третья история

1.

А вот еще раз о детском чутье. Это все о бабушкином питомнике речь. Туда входили Мишка, одноглазый рыжий кот-садюга, кролик Царь, покойный. А еще был в бабушкином домашнем зверинце поросенок Борька. Как же я его любила! Царя он, мне кажется, еще застал.

Мне кажется, поросенка к нам бабушка подселила в тот следующий приезд, то есть когда еще Царь был жив, а не когда они с отцом петуха убивали. Мы Борьку кормили, я поила его из блюдечка, потом он подрос и пил сам. По утрам он так смешно пихался пятачком, подходил к моей кровати, хрюкал, отфыркивался, упирался своим мокрым пятачком мне в нос и так меня будил.

Пятачок был холоднющий, мокрый, а по краям чуть шершавый. Я с ним гуляла, надевала ему шапочку, он был мой лучший друг. Когда я его кормила, я надевала чистый и маленький такой белый передничек.

А однажды прихожу с прогулки…

Помню как сейчас, мы какое-то время в Туле жили уже не только летом, и я тогда еще в школу не ходила, мне было лет шесть. А бабушка заплетала мне красивые косы. Главное было, чтобы они не растрепались во время прогулки.

– Ну… ты пришла с прогулки, а его нет. Увезли на убой? Ой, прости.

– Нет, дослушай, не перебивай. Прихожу я домой в косичках и вижу: на обеденном столе лежит наш Борька весь какой-то коричневый, неподвижный. Он на блюде лежал. Я так в обморок и грохнулась.

– А у него еще роза была в зубах, да, как обычно описывают у Чехова или не у Чехова или в фильмах показывают?

– Не было там никакой розы.

– И ты плакала.

– Потом я плакала. А так я упала, как была, в обморок, с косичками, и не нужен был уже белый передничек. Он мой друг был. Я понять не могла: как они могли так его на стол как кушанье подать?

2.

Не знаю, почему у бабушки, кроме этого поганого одноглазого котяры-рыжака, никто не заживался долго. Потому что еще вспоминается про нашу тульскую жизнь одна история… А что в городах, что в деревнях жизнь тогда к животным не очень-то была ласкова. Естественный отбор, как бабушка говорила, цитируя своего Дарвина. Петух в суп, поросенок на блюдо и на стол. Только вот кролика ей было жалко. Только мы-то были ленинградцы. У нас про все было свое понимание. И не нравился нам с Сашкой такой естественный отбор.

Последняя история еще короче, чем про Борьку.

Бабушка возила меня к тете Нюре в деревню Хомяково.

Нет, сейчас не могу, опять Борьку вспомнила. На белой скатерти просто, теперь уж вспомнила, даже без блюда, без тарелки так и лежал. Убитый лежал. Взрослые увидели мою реакцию и есть его не стали, бабушка кому-то его отдала.

Ладно, я про другое.

Бабушка возила меня к тете Нюре в Хомяково, а та бабушке говорила: «Ты вот, Анна Михална, своих кормишь с утра до вечера, а все не в коня корм. Ты посмотри, моя Танька в дверь не пролазит, это я ж понимаю, а твоя Ленка как кошка драная».

А мы там дружили с местной собакой Шариком, он был ошпаренный кем-то и подволакивал одну ногу. Всех боялся, а меня не боялся, на других огрызался, никого к себе не подпускал, а я с ним гуляла.

А потом я уехала, и его тем же летом какой-то пьяный мужик застрелил.

Вареные грибы

Мне кажется, наступил момент рассказать Вам про одну мою абсолютно субъективную фобию. Хотя эта моя фобия никак не связана с моими главными жизненными проблемами и страхами и даже с психологическими заскоками, к списку которых можно отнести: 1) страх перед спортивными женщинами; 2) страх перед молодыми лысыми людьми; 3) комплекс неполноценности в обществе бизнесменов и спортивных женщин. Но это, в общем-то, общечеловеческие мужские страхи…

Я же совсем о другом. Эта моя фобия из разряда личных и, если хотите, в ней нет ничего апокалиптического.

Я про нелюбовь к вареным грибам. Да. Что же такое вареные грибы? Казалось бы, все знают. Это просто грибы, которые сварили и вывалили сначала на сковороду, а потом со сковородки на тарелку.

Сейчас в наше время принято все обосновывать. Впрочем, такова была привычка образованного человеческого разума этак века с семнадцатого плотно, и поэтому так востребованы были философы вроде Спинозы и Канта. А сейчас их заменили журналисты. А Кант или Спиноза нужны и по сей день для рационального обоснования основ сознания и для доказательства существования Бога. Но в деле грибов они не помогут.

Не поможет здесь и замечательный, опубликованный недавно философ Мераб Мамардашвили, никто не поможет. И Фрейд тоже. Никто не поможет мне полюбить вареные грибы. Никто из философов также не поможет мне объяснить, почему в наше время если человек высказывает одну фразу, то он должен обязательно ее оправдать. Впрочем, понять это не поможет даже Моцарт, который сейчас звучит на заднем плане, когда я говорю о моей странной фобии, доставшейся мне с детства. Никто не поможет и не объяснит, почему мы всегда должны что-то оправдывать и в чем-то оправдываться.

На заднем плане звучит Моцарт, а на переднем плане находится мое воспоминание о вареных грибах. В первый и единственный раз я попробовал вареные грибы на берегу Финского залива, в замечательном поселке Мартышкино, где проводил несколько раз лето и о котором у меня осталось несколько разных воспоминаний.

Вот эти разносортные, раздерганные, выдернутые из моего дальнего детства воспоминания.

Прежде всего, там в канавах водились тритоны с оранжевыми брюшками. Эти тритоны жили и в большой канаве на главной улице. Я выловил двух или трех тритонов, они долго жили в банке, а я не знал, чем их кормить. Мне кажется, если я и носил им мошек, то каких-то неправильных и, скорее всего, уже дохлых, а им-то, наверное, хотелось хватать и есть настоящих живых мошек. Словом, увидев, что мои тритоны сильно худеют, я понес их в сторону той канавы, где выловил, и выплеснул из банки вместе с водой.

Второе воспоминание такое. Это скорее не просто воспоминание, а сценка из жизни, рассказанная моей прабабушкой, «бабулей маленькой» – я так звал ее из-за ее роста – и сценка эта с ней и приключилась. Она всегда ходила легкой танцевальной походкой, потому как очень хорошо танцевала в юности, но все же от последствий ленинградской блокады и одного пожара, из которого ее вынесли полуживую на руках, она имела к своим уже семидесяти с чем-то годам навеки поселившийся у нее на спине горб. Он и согнул ее в странный вопросительный знак. Тем не менее она никогда не теряла своей грациозности.

И вот она идет между заборов поселка Мартышкино от вокзала одна с небольшой сумкой. Идет по неровной местности такая сморщенная и сгорбленная любительница дореволюционных балов, и, поскольку недавно шел дождь, она совершенно уверенно и грациозно перепрыгивает с одного конца кривой лужи на другой ее конец. И слышит у себя за спиной ухмыляющийся хриплый возглас какого-то пьяненького мужичка: «Че, ты прыгаешь, коза старая?»