Красные озера

– Уезжать надо было отсюда. Давно еще, когда Лиза жива была. Только не прозорливые мы с тобой оказались.

– Надо было, – согласился Петр. – Да теперь-то уж чего рассуждать. Что есть – то есть. С этим жить и приходится.

Он прикрыл глаза, и Тома, понадеявшись, что муж спит, тихо вышла за дверь.

Но Петр не спал. Петр погрузился во тьму, обитающую под веками, и думал, отчего жизнь сложилась не ахти как. Думал и не понимал. Потом вспомнил Иру, обрадовался и решил непременно как-нибудь ей позвонить. Принялся считать, родился ли уже ребенок, но от спутанности мыслей не сумел – решил, что рано еще. «А может, назвали бы Петей, – пронеслось у него в голове. – Имя хорошее. Попрошу, наверное… аль неудобно?».

Размышления его прервал стук в дверь. Он слышал, как ругается Тамара, но не понимал, что происходит, а встать не мог.

Тамара через пять минут влетела в спальню со словами:

– Там муженек этой истерички, Ленки, приперся. Тебя требует.

– Пусть зайдет.

– Чтоб он еще по нашему дому топтался?!

– Господи, да не встану я сейчас! – вспылил Радлов. – Скажи, пусть зайдет.

Женщина скрылась в коридоре, что-то там недовольно буркнула и замолчала. Почти сразу на пороге появился хлипенький, нетрезвый мужичок.

– Чего тебе? – осведомился Петр без особого интереса. – Тоже недоволен, что я забор зимой чинил? Или хочешь мне доказать, будто я заводом владею и всех погубил? Давай, не стесняйся.

– Здравствуй, Петр, – ответил мужичок дрожащим голоском. – Люди-то не знали ничего. Ты понимаешь, Иркина мать… ну кто бы ей не поверил? Всю жизнь здесь, четверо детей, из-за мужа все жалели… и поверили. А теперь ясно – соврала она. Завод взорвали, а он стоит – разве может быть такое, если б ты или другой какой человек им заправлял? Так что… не серчай уж… тебя в селении уважают, – он поперхнулся и добавил себе под нос: – Снова.

– Умеете вы задницей-то крутить – куда удобно, туда ее и поворачиваете. Ладно, кто старое помянет… Так чего приперся? Денег опять просить?

– Не-не-не, – с подобострастной интонацией сказал мужичок. – Предупредить хочу. Шалый людей собирает тебя убить. Он и еще в лесу убил кого-то, я точно знаю! Туриста на морозе замерзать оставил и бабу утопил. Зверь он.

– Ты ведь распинался, местные, мол, меня снова уважают. Кто ж за ним пойдет?

– Так мало кто! И то, уж всё понимают, а не хотят признавать, что зря тебя ненавидели. В общем, завтра опосля работы тебя шесть человек подкараулят, – он покраснел от стыда и продолжил: – И я седьмой. Они у меня живут, с женой грозились что-нибудь сделать. Я не могу не пойти, ты уж… ты.., – «прости» он выговорить не смог.

– Да понятно! Их два здоровых лося, а ты один. Конечно, боишься, – Петр несколько раз кивнул. – А, гляжу, жена-то тебя совсем забила. Пить бы, что ли, бросил.

– Так это…

Мужичонка не закончил, потому что точно знал, что не бросит, и сбежал.

– Выскочил, как ошпаренный, – съязвила Тома. – Чего хотел-то?

– Ничего толкового, – соврал Радлов. – Рассказал, что меня в селении, мол, полюбили снова. Дошло до них, что завод мне не принадлежит.

– Ой, стал бы он ради этого впопыхах прибегать!

– Ну, денег еще просил. Видать, тайком от жены выпить хочет.

– Чего ж ему тайком пить, коли они там вчетвером квасят вместе с Шалым и прихвостнем его… который с лицом изуродованным.

– Не знаю я, просил и всё, – отрезал Петр и повернулся набок.

– Ну тебя, – возмутилась Тамара да ушла прибираться перед сном.

Радлов наконец задремал по-настоящему – на три минуты. И в эти три минуты пришла к нему Лизавета, уселась рядышком да залепетала свое обычное: «Не убивай нас». Петр с ужасом заметил, что от Лизаветы там только лицо и верх, а ниже пояса ползет какая-то тьма, извивается и шипит…

__________________________

Утром вымотанный очередной бессонной ночью Петр был на участке горных работ – бродил по краю отработанного котлована да чего-то все на его черное днище пялился. А позади грохотали дробилки, позади шумели экскаваторы и сновали по траншеям груженые рудой самосвалы.

– Что-то ты не весел, Петр Александрович! – сказал инженер, спустившийся со смотровой площадки. – Чего выглядываешь-то? Пустая порода осталась и только.

– А что-то вот глаз зацепился. Иногда, знаешь, остановишься на чем-то привычном и до боли знакомом и оторваться никак не можешь, – он с трудом отвел застывший взгляд от бездны и посмотрел на собеседника в упор. – Дочка мне снится. Покойная. На кладбище, может, пора сходить?

– Ну, сходи, – невнятно отозвался инженер, не понимая, как реагировать на подобные разговоры.

– Да вообще-то недавно был. У нас один человек есть, Лука, у него тоже сын умер. так он и ей, и своему сыну раньше цветочки плел из грачиных перьев и у могилок складывал. А в последнее время странное дело происходит. Машина три раза приезжала, очень рано, чтоб не видел никто – да я-то не сплю, я видел. Из машины выходит человек в рясе, кладет на надгробие букет цветов, пышный такой, и уезжает сразу. Жене-то я соврал, что это Лука, чтоб еще она голову не ломала. Чего бы это значило?

– Так, поди, по ней службу кто заказал.

– А цветы при чем?

– Ну… тут уж не знаю, – инженер пожал плечами и отошел в сторонку, решив, что Петр не в себе.

Сам Петр проходил около рытвины в земле еще полдня, пока к нему не обратился какой-то механик с докладом:

– Немного надо пробурить, твердая порода вглубь идет. А буры купили плохие.

– Бурите так, – ответил Радлов, потом вдруг забеспокоился и спросил: – Послушай, семья у тебя есть?

– Есть, конечно.

– Здесь живут?

– А где ж еще! Мы не разлучаемся.

– Перевези их. Перевези как можно скорее! – выпалил Петр и потряс механика за плечи.

– Начальник, это… ты мужик-то положительный… но иди уже проспись, а то народ пугаешь.

И механик повернул обратно к своему месту, то и дело оглядываясь на Радлова. Радлов протер лицо платком, сняв толстый слой пыли, уточнил время по наручным часам, понял, что до конца смены еще далеко, и спрятался в бараке для отдыха.

Оставшиеся три часа безвылазно просидел там, закрыв глаза и пытаясь хоть немного, хоть пару минут поспать – тщетно.

По окончании рабочего дня он вывалился на улицу шаткой глыбой и неспешным шагом отправился в сторону дома.

Было тепло, но не жарко. Солнце закуталось в облачную пелену, небо было белое, как снег. Посредине его разрезала сероватая полоса заводского дыма.

Радлов шел по неровным холмам, вдыхал медный воздух, пытаясь им насытиться и привести себя в чувства. Тяжелые веки скользили книзу сами собой. Глаза невыносимо жгло от полопавшихся сосудов.

Впрочем, приметив у своего особняка, слева от ворот, семерых человек, Петр вспомнил о вчерашнем предупреждении и более-менее встрепенулся. Шалый расхаживал взад-вперед и трясся от кровожадного нетерпения. Рябой что-то ему нашептывал, бегая хвостиком позади. Еще четверо человек стояли в стороне с камнями в руках. Ленкин муж был отдельно – курил и явно старался избежать участия в запланированном преступлении.

Петр замер на мгновение, а затем упрямо двинулся вперед, прямиком на толпу.

– Меня, что ли, ждете? – спросил он громко.

– Бейте его! – завизжал Шалый.

Люди постояли некоторое время в нерешительности, кто-то крикнул:

– Это ведь ты, ты завод построил! Это из-за тебя всё, гнида!

Правда, крик вышел беззлобный – человек явно пытался с помощью него настроиться на бойню.

– Да бейте же! – приказал Бориска еще раз, и все сорвались вперед.

Радлову хотелось увести их от дома, увести от жены. Радлов повернул назад и бросился в сторону месторождения – туда, где были камни и холмы.

Как оголодавшие животные, шесть человек бежали, изрыгая слюну, хватали мелкие булыжники, кидали их в сторону жертвы да всякий раз мазали. Седьмой не бежал – Ленкин муж плелся последним и лишь делал вид, что бежит, хотя отстал от остальных уже метров на тридцать.

Гнали Петра до самого заграждения вокруг участка добычи – тот дышал, надрывая горло, хрипел и хватался за сердце. А впереди всех скакал рябой, от опьянения ощутивший вдруг небывалую храбрость – ему даже казалось, будто он этого слона в одиночку завалит. И он корчил страшную физиономию, на лету сыпал проклятиями да ощупывал свои карманы, пытаясь отыскать нож.

У забора Петр остановился, весь красный от напряжения. Пот застилал ему глаза, в ушах звенело, вдохнуть долго не получалось. Мутным от напряжения взором он видел надвигающегося рябого с острым лезвием в руке и толпу, беснующуюся на два шага дальше.

В последний момент Радлов метнулся куда-то вбок, к нагромождению пустой породы, оторвал от него огроменный, с человеческую голову, валун и поднял над собой. Он хотел лишь пригрозить, но рябой оказался слишком близко, и Петр со всего маху опустил валун на него сверху.

Нож упал на землю. Рябой покачался и рухнул навзничь – с камнем вместо башки.

Радлов таращился на мертвого во все глаза, не понимая, как умудрился такое натворить.

А преследователи как бежали, так и застыли разом. Кто-то из них пугливо прорычал, как собака, которую силком выставляют на мороз, кто-то взвизгнул от испуга, и все они бросились врассыпную. Первым убегал Шалый, чересчур опасавшийся за свой нос.

Петр глядел на труп, не отрываясь и не веря своим глазам. Но глаза-то не врали, и лежал на земле распластанный человечек с раскинутыми в стороны конечностями да каменной головой, которую ему приладили вместо прежней, настоящей.

Как в тумане, поплелся Петр к своему жилищу, а там сел в прихожей прямо на пол, обхватил себя руками и застонал.

Выскочила испуганная Тома.

– Что? Опять приступ?

– Не, – глухо отозвался Радлов, от бессилия проглотив последний звук в слове. – Я человека убил…

Тамара ахнула, села напротив, тоже на пол, и спросила:

– Кого?

– Не знаю, как звать. С Шалым ходил. Лицо обезображенное.

Женщина пододвинулась ближе, обняла мужа, крепко прижала его к себе и тихо, полушепотом, произнесла:

– Петь, Петя! Это не люди.

Они стала раскачиваться, будто ребенка успокаивала, и повторила:

– Это не люди, Петенька. Они же как клопы. Их давить надо.

Радлов совсем раскис и плакал. Тома приподняла его, надрывая спину, заставила выпрямить ноги и осторожно повела в спальню, приговаривая:

– Ты сейчас полежишь, отдохнешь, и забудется всё. Ничего и не было. Ничего и не случилось. Привиделось тебе. Конечно, привиделось, давно ведь не спал…

__________________________

Нападавшие вскоре встретились дома у Ленки. Все дрожали и пили, и от дрожи не могли рюмку нормально ко рту поднести, так что больше водки лилось на пол, чем в глотку.

– Сука, – злобно прохрипел Шалый.

Остальные молчали. Хозяйка понимала, что что-то произошло не так, как планировалось, и не вмешивалась – трезвой-то и ей было страшно Бориске под горячую руку попадаться.

В какой-то момент один мужчина не выдержал, встал из-за стола и с криком:

– Да пошли вы! – выскочил на улицу, сильно хлопнув входной дверью.

На это тоже никто не проронил ни слова.

Шалый очнулся, перестал заливать в себя спиртное без продыху, огляделся по сторонам в поисках жертвы, уставился на тощего владельца дома и сказал:

– А ты х… последним бежал? А, тварь?

– Так слабосильный я, – извиняющимся тоном ответил мужичок. – И страшно. Он вон, как огромный! Валун-то голыми руками отодрал!

– Я ж тебя придушу сейчас, – и Бориска действительно пошел в его сторону, размахивая руками, но его остановили, крикнув с другого конца стола:

– Хорош собачиться! Похоронить надо этого… а то не по-людски получается. Звали-то его как?

– Да хер его знает, – Шалый пожал плечами. – Лицо рябое, рябым и звали, но только за глаза. Я вообще не помню, откуда он и как ко мне прибился.

– Без имени, значит, похороним.

– Ты гроб где возьмешь, умник?! Поедешь заказывать, да? А если боров этот нагрянет, чтоб всех нас порешить?

Ленка испуганно застонала и спряталась в соседней комнате. Ее муж осторожно подал голос:

– Лука-счастье эти гробы про запас стругает вроде. У него и возьмем.

Выпили еще и впятером отправились к Луке – без Лены, которая отчего-то рыдала в подушку да хоть с кем-либо разговаривать отказывалась.

Дом стоял нараспашку, так что вошли всей гурьбой и столпились у входа в мастерскую. Лука сидел у оконца и улыбался как-то больше обычного – то ли старая его болезнь усугубилась, а то ли по сумасшествию. У дальней стены в ряд стояли три гроба – два огромных, обитых разной таканью, и один поменьше.

– Ну что, е…ько, – обратился к нему Шалый в издевательской манере, давая волю своему гнилому языку. – Слабака-сынишку схоронил и рад, а?

– Ты охренел? – крикнул кто-то позади. – С Лукой нельзя так обращаться.

Бориска хотел что-то ответить, но кричавший ушел. И у Шалого осталось только трое товарищей.

Лука между тем поднялся на ноги, подошел к обидчику и проговорил:

– Илюшу… не тронь.

Улыбка по-прежнему блуждала у него на лице, а в глазах стояли слезы.

– Ой, ладно, пошутил я! – Борис загоготал. – Гроб нам нужен.

Лука отошел в сторону, указал на самый маленький гроб, пояснив:

– Этот берите, он под метр семьдесят пять.

Двое мужчин прошли вглубь помещения и выволокли ящик, а Шалый удивленно поинтересовался:

– Слышь, а ты как с ростом угадал?

– А у меня все три под чей-нибудь рост, – Лука хитро подмигнул.

Бориске отчего-то сделалось жутко, так что он со всех ног побежал к выходу.

К вечеру рябого схоронили под крестом без имени. Его новая каменная голова, сплошь покрытая запекшейся кровью, осталась лежать у забора.

Радлов тем временем пришел в норму, выпил немного коньяку, от нервов, и, сидя на кухне, разговаривал с женой.

– Тома, давай я тебя к маме отвезу, – предложил он.

– Чего это вдруг?

– А если Шалый со своими опять придут? Боязно мне за тебя, Том…

– Да не хочу я! – возмутилась женщина. – У меня дел по горло, и посуда, и прибраться перед сном нужно. А если тебе плохо станет? Не, я уж тут лучше.

– Послушай меня, – Радлов выдержал паузу и продолжил приказным тоном: – Ты сейчас берешь все, что нужно, и я везу тебя к твоей матери. И без споров, тут может быть опасно. Хорошо?

Тамара долго отнекивалась, но в итоге согласилась. Петр отвез ее к Инне, шепнул теще на ухо:

– Берегите дочь, – и вернулся домой.

Весь вечер он просидел в утомительном ожидании чего-то плохого, потом отправился в спальню и попытался уснуть – как всегда, ничего не получилось.

А ночью в растрескавшееся кухонное оконце кто-то бросил самодельную бомбу – бутылку с фитилем. Внутренняя отделка и деревянные перекрытия под кирпичной кладкой мгновенно вспыхнули и задымились. Вот только Радлова не было на кухне. И Радлов не спал.

Так что первым делом он попытался затушить возгорание, а когда понял, что ничего не выходит – спустился в погреб, в котором уже скопился удушливый угар, схватил какой-то ящичек и небольшой мешок и с этим добром выскочил наружу. Потом отогнал машину из гаража и встал посреди участка.

Вспыхнула и провалилась внутрь крыша дома. Из окон вырвались языки пламени, рыжие да шустрые. Поднявшийся ветер трепал их во все стороны.

Петр смотрел на пожарище, не отрываясь, и в глазах у него тоже плясало пламя.

Через час прибежала Инна Колотова, которая всегда почти засыпала под утро и потому первой увидела пожарище на противоположной стороне озера.

– Ах ты, Господи! – воскликнула она и всплеснула руками. – Что же творится такое?!

– Снаряд в окно кинули. Ворота, видно, сломали, да я не слышал. Тома где?

– Да спит она, не стала уж я будить-то. Умаялась, бедная, совсем.

– Не будите, пусть отдыхает.

– А дом-то что же? – не унималась старуха. – Как жить будете?

– Я денег скопил немного, может, и переедем, – задумчиво ответил Радлов.

Колотова похлопала его по широкой спине и спросила с заботой в голосе:

– К нам пойдешь?

– Завтра приду. Дела у меня.

– Ишь ты! Да какие дела ночью могут быть?

Петр промолчал, и Инна отправилась на другой берег, к мирно спящей дочери.

Затем стали потихоньку собираться жители, привлеченные заревом – немного, человек пять. Радлову все выражали сочувствие.

– Ко мне, может, пойдешь? – приглашал матвеевский сосед. – Выпьем, посидим, поговорим, а?

– Нет, спасибо. К теще поеду скоро, – соврал Петр.

– Может, надо чего? – настаивал собеседник, явно испытывающий чувство вины за то, что зимой погорельца в селении невзлюбили.

Петр опять отказался. Матвеевский сосед неуверенно развел руками, как бы говоря: «на нет и суда нет», – и уж собирался уходить, но приметил деревянный ящичек.

– Неужто только это успел вынести?

– Только это и успел. Зато самое важное.

– Чего уж важного? Вон, сбоку написано «шпатлевка», – сосед рассмеялся и шутливо добавил: – Спросонья что ли перепутал с чем?

Радлов наклонился к нему ближе и в самое ухо прошептал:

– А там не шпатлевка. Там бризантной взрывчатки два килограмма – рвануло бы до небес. Хорошо, что успел вынести.

– И на кой черт она тебе?

– Зачем нужна работа, если с нее не воровать? – Петр посмеялся над собственной остротой, потом добавил: – Не знаю, думал, пригодится рыбу глушить.

– Не, для рыбы не пойдет – не взрывается же толком без какого-то там заряда! Мы, когда завод пытались снести, быстро это обнаружили, – сосед подумал немного, пожелал погорельцу удачи и удалился.

Когда все разошлись, а от особняка остался лишь почерневший от гари кирпичный остов, Петр вытащил из машины одеяло, расстелил его на голой земле, лег сверху и впервые за очень долгое время уснул.

Во сне Петр был счастлив.

На горизонте рождалась заря.

Глава сорок девятая. Радлов

Петр проснулся оттого, что замерз, ибо от земли поднимались холодные испарения. Первым делом посмотрел на часы, ремешком впивающиеся в отекшую кожу на запястье. Было 4:15 утра. Секундная стрелка щелкала громче всех, даже особо прислушиваться не требовалось, чтобы в предрассветной тишине уловить ее ход, но на секунды Петр пока не смотрел – счет на них еще не начался.

Он чувствовал себя отдохнувшим и бодрым, свинцовая тяжесть в теле пропала. Сердце, правда, немного ныло, сердце опять было чем-то недовольно, но это уже не страшно. «Как же два часа сна преображают человека», – подумал Радлов и усмехнулся.

Потом сел на одеяло, за ночь покрывшееся пылью, придвинул к себе спасенные накануне ящик и мешок, из мешка достал лист бумаги, ручку да принялся сочинять письмо. Сначала написал: «Дорогая Тамара», – но тут же поймал себя на мысли, что подобное обращение больше подходит для деловой бумаги или, например, когда коллеги сочиняют поздравление с юбилеем. Перечеркнул, ниже вывел округлыми буквами только имя и замер.

«А что написать-то?», – спросил Петр сам себя. Не знал он, как выразить все то, что в душе наболело. Подумал пару минут, добавил: «я тебя любил», – и сразу жирно зачеркал, порвав в одном месте бумагу. Ниже написал то же самое, разозлился и выбросил лист.

Затем глубоко вдохнул, подержал в себе воздух, пытаясь успокоиться, вытащил из мешка второй лист (знал ведь, что с первого раза не выйдет) и набросал на нем следующее: «Тамара! Я тебя всегда любил. И дочь нашу любил, хоть она и не по крови мне. В Городе есть счет на твое имя, адрес я приложу. Живите с мамой тут и ни в чем себе не отказывайте или уезжайте в Вешненское. А лучше уезжайте. Там хорошо». Посидел без движения, копаясь в своих разрозненных переживаниях, и дописал ниже: «Прости меня».

«Неуклюже как-то», – решил Петр, но переделывать ничего не стал. Не очень-то он умел объясняться в чувствах, а точнее, не умел совсем.

Свернул бумагу, запечатал ее в конверт. Ящик запихнул в мешок, в котором зачем-то лежали два стареньких зонтика и полиэтиленовая пленка, закинул себе на плечи и отправился на противоположный берег – к Луке.

Шел быстро. Пропитанный запахом пепелища ветер подгонял его в спину. А день-то начинался хороший – загляденье просто! Небеса чистые, если не считать клубов дыма, воздух слегка прохладный, алая поверхность озера чуть подергивается волнами, но не беснуется и почти не шумит.

Радлов миновал пустырь на месте снесенного проулка, прошел по берегу, разламывая желтые корки, застывшие на размытой водой почве, окинул взглядом черные домики в селении, выбрал жилище своего друга и зашагал к нему. В душе у него надрывалось что-то, щемило, но что – разбирать не хотелось.

Лука не спал. Ему почему-то наперед был известен радловский замысел, так что он спросил в лоб:

– Уже туда идешь?

Петр удивился такой осведомленности, но вслух говорить ничего не стал и кивнул утвердительно.

– Выходит, один гроб-то у меня останется? – с грустью выдавил из себя Лука и прокашлялся – поперек горла встал влажный ком.

– Выходит, так. Ты передай Томе, ладно? – Петр протянул конверт. – Да и сам держись тут, не раскисай.

– А может, не надо тебе идти?

Радлов тяжело вздохнул и проговорил:

– Знаешь, Лука, друзья – это не родственники. Друзья делают порой друг для друга очень странные вещи. Ты вот просил не везти тебя ко врачу – и я не отвез. Хотя мне казалось, что нужно. А я сделал, как ты меня попросил. Так ответь тем же – отпусти меня.

Лука часто-часто закивал, хотел что-то еще сказать, но не сумел – комок перекрывал горло.

– Передай письмо, – напомнил Петр, отвернулся и очень быстро пошел прочь.

На часах было 5:16. Счет на секунды до сих пор не начался.

Теперь Радлов вынужден был бороться с ветром, ибо Радлов свое направление поменял, а ветер свое – нет. Резкие, резвые потоки воздуха хлестали по лицу, бросали в него горькие хлопья сажи, резали глаза и заставляли плакать.

А Петр шел упрямо, шел только вперед, вбивая свои ноги-столбы в умирающую, покрытую окисью меди землю, и земля под его весом проминалась, пуская сок – розовый и отравленный, от которого всякая растительность чахла, и гнили посевы, и голодали люди… и умирали люди.

Завод в окружении обломков ограждения глядел на чужака злобно – в верхних оконцах ползали какие-то тени, собирались в причудливые формы, похожие на насекомых с отвратительными лапками, вроде больших муравьев или чего-то подобного, но тут же распадались отдельными зернышками. Зернышки сквозь щели вырывались наружу и обращались сажей. И сквозь мощные трубы вырывались эти зерна погибели и обращались зловонным дымом.

Радлов решительно подошел к автоматическим дверям, но те не открылись. На табло, которого раньше, кажется, не было, тускло высветилось: «Ящики и другие крупные предметы необходимо оставлять на расстоянии не менее двадцати метров».

Петр немного постоял на месте, потом оживился, явно что-то придумав, оставил свою ношу у плиты, вырванной из забора, и вернулся ко входу. Двери плавно разъехались.

Только Петр не вошел. Вместо этого он положил небольшой булыжник на то место, где обычно стыковались между собой дверцы, и ринулся назад. Дверцы заходили ходуном, судорожно забили по камню, но тот не двигался с места – Петр очень хорошо угадал с формой, у камушка нижняя грань была плоская и потому устойчивая.

Створки открывались и закрывались в бешеном ритме, а Радлов схватил мешок и уже стоял у порога, готовый в любой момент запрыгнуть внутрь.

Створки замирают, словно некто, управляющий ими, раздумывает о дальнейших действиях, потом разъезжаются и мгновенно идут назад. Однако Радлов успевает быстро протиснуться между ними, несмотря на свои непомерно широкие плечи.

Он делает несколько шагов и слышит позади стук камня и хлопок. С замиранием сердца оборачивается и видит, что булыжник расколот пополам, а двери плотно сомкнуты.

«Что ж, это было ожидаемо», – думает Петр, оплакивая надежду на свое спасение, ибо раньше она все же теплилась где-то под больным сердцем. Но теплилась едва-едва, так что Петр не очень расстроен.

Время 5:46. Идет ли счет на секунды? «Скоро, скоро», – мысленно отвечает Петр сам себе и решительно направляется к трубе, спускающейся откуда-то сверху. Индикатор загорается красным, наружу выскакивает бумага. На ней мелкими буквами напечатано:

«Уведомление: 33/2.16.32.19.30

Вы будете уволены».

Радлов рвет уведомление в клочья.

Затем между трубой и стеклянной перегородкой, ограждающей станки, он расстилает полиэтиленовую пленку. Вытаскивает взрывчатку из ящика, распаковывает каждый брусочек и стопкой складывает их поверх прозрачной материи.

Станки замирают, привычный заводской гул прекращается.

Между брусками Петр прилаживает капсюль-детонатор, похожий на длинную металлическую палку, закругленную со всех сторон, просовывает в него огнепроводной шнур – тот самый метровый отрезок, который, по заверениям инженера, горит ровно полторы минуты.