Красные озера

– Верно! Поди, специально и взорвали, чтоб нас согнать!

Начался шум, гам, какие-то пустые споры, сборище загудело и закипело, и уж ни единого слова нельзя было разобрать. Тут в озлобленное многоголосие вклинился Шалый, закричав громким басом:

– Да помолчите! Я знаю, что делать!

Разговоры почти сразу утихли, жители уставились в сторону Бориски, кто-то в недоумении, кто-то с робкой надеждой, а некоторые и с откровенной ненавистью – эти еще помнили, почему с Шалым лучше не связываться.

Борис расплылся в самодовольной ухмылке, окинул толпу властным взором, пробивающимся сквозь реденькие волосы, падающие на лоб, и произнес:

– Завод ведь можно и снести. Нет завода – нет взрывов, медь-то никому не нужна. И уезжать не придется.

– Да ну, скажешь тоже! – возразил подслеповатый старичок. – Снести! Здание больше, чем все наши дворы вместе взятые, а туда же – снести! Смешно, ей-богу.

– Вот-вот, – вторили ему. – Как же снести? Пытались уже, трактор даже двери не выбил.

– Так неправильно пытались! – Шалый заговорил громче, стараясь перекрыть выкрики и перешептывания местных. – Вот этот хмырь, – он указал на рябого, осклабившись так, словно и не обозвал собутыльника, а комплимент ему сделал, и договорил: – …стащить может все, что угодно. Причем по-тихому! Завтра вечерком сходим на карьер, вынесем оттуда два ящика взрывчатки и спалим нахрен и завод, и всех чужаков.

– Рабочих, что ль? – уточнил старичок. – Их-то, может, не надо, люди же.

Бориска скорчил недовольную мину, но тут же заулыбался и соврал:

– Я не то сказал. Мы их припугнем. В отместку за бульдозер, а?

В толпе выразили одобрение.

– Тогда послезавтра, как взрывчатка у нас будет, понадобятся люди в помощь, – продолжил Бориска. – Человека три, мы одни взорвать не сможем. Собираемся с утра в доме у Ленки, – он повернулся в сторону женщины, которая все время терлась где-то рядышком, и поинтересовался: – Ленуся, ты же не против?

– А чего против? Пусть приходят, дело благое.

– А мужика-то не спросил, – в толпе засмеялись. – Сразу видно, кто у них в доме хозяин!

Ленка расплылась в довольной улыбочке, ее муж, прятавшийся позади сборища, хмыкнул и обиженно отошел в сторону.

Вскоре все разошлись по своим изувеченным жилищам – подметать битое стекло с пола да убирать осколки из пустых рам. Только Шалый с рябым никуда не торопились – прохаживались по поселку, обсуждали дальнейшие действия, а главное, решали, пить им перед предстоящей вылазкой или уж воздержаться.

– Ну ты, бляха-муха, прям народный герой! – с восхищением сказал рябой, когда уже подходили к нынешнему пристанищу.

– Да на народ мне срать, – ответил Борис и захохотал. – Как завод расхерачим, прибежит Радлов – разбираться, что да почему. Тут мы его толпой и грохнем. Уж против десяти человек не попрет!

– Толково придумано!

– А то! – Шалый от гордости даже грудь вперед выпятил. Потом глазки его разгорелись особенно сильно, по лицу расползлась презрительная улыбка, и он добавил, захлебываясь собственными словами от злой радости: – А когда мы его кончим, этот народец у меня по струнке ходить будет. Уж я их научу, кого уважать следует. На коленях, суки, заползают.

Глава сорок шестая. Ночная вылазка

1.

Двадцать четвертого мая Радлов вернулся домой после смены и без сил рухнул на табурет прямо в прихожей. В какой-то момент ему показалось, что сил на то, чтобы разуться, нет совсем, и придется сидеть у порога целую вечность. Сердце неприятно ныло.

Весь день на месторождении разгребали мусор, оставшийся после вчерашнего взрыва, и готовились к выемке породы. Камнедробилка перекусывала огромные булыжники, бульдозер снимал верхний слой грунта там, где не было доступа к залежам меди, рабочие рыли новые траншеи, ведущие к вагонеткам. Пыль стояла столбом, так что у Радлова лицо, руки и одежда сделались светло-бурыми.

Тамара, выбежавшая встречать мужа, беспокойно спросила:

– Ты чего? Плохо?

– Нет-нет, – соврал Петр, а про себя подумал: «Ох, Боже, только бы не помереть, только бы не помереть сейчас». Впрочем, от тревожных мыслей он так побледнел, что Тома перепугалась и ринулась за таблеткой.

Петр положил под язык половинку валидола, прикрыл глаза и откинулся назад, спиной уткнувшись в шершавую поверхность стены. С жадностью втянул в себя воздух, стараясь наполнить легкие до отказа, подержал некоторое время и шумно выдохнул. Потом еще и еще, пока в голове не рассеялась муть.

– Смена тяжелая выдалась, – пояснил он и слабо улыбнулся. – Убирали обломки. А там пыли – жуть! Дышать нечем.

– К нам в комнаты тоже надуло. Может, когда полегче станет, все-таки вставишь окна?

– Завтра, – устало протянул Радлов и стянул с себя сапоги.

Затем поднялся на ноги, скинул грязную одежду, отчего все пространство в прихожей затянуло удушливой пеленой, обмылся в ванной и поднялся на второй этаж, кряхтя от изнеможения. Там он сел на диван, принялся осматривать широкий оконный проем, сквозь который гулял ветер – стекло разбилось при подрыве гряды и вылетело напрочь. Ветер нагонял в помещение черный песок, серую каменную пыль да белую сажу с завода.

На кухне оконце тоже пошло трещиной, но осталось в раме. В остальных помещениях повреждений, по счастью, не было.

Петр тяжело вздохнул, дотянулся до газеты. Со скучающим видом пробежался глазами по заголовкам и наткнулся на очередную заметку о предстоящем переселении. Читать начал откуда-то с середины:

…жители уже благодарят власти и руководство ШМЗ за новое жилье.

Но не всё так гладко. Начальник одного из цехов, некто П.А. Радлов, недавно распускал слухи, будто жильцов принуждают строить дома в комплексе за свой счет.

Наш корреспондент решил выяснить мотивы злопыхателя.

Источник, пожелавший остаться неизвестным, сообщил: Радлов погиб.

У Петра затуманилось зрение, так что он не смог дальше читать, а внутри все похолодело. На лбу и над верхней губой выступили капли пота, сероватые от впитавшейся в кожу пыли. Сердце бешено заколотилось, и каждый его удар отдавал острой болью во всем теле. «Что же это… что же это..», – судорожно думал Радлов, но закончить мысль не мог, ибо в голове была сплошная круговерть. Поднес газету чуть ближе, но глаза вдруг заслезились, и текст расплылся радужными полукольцами.

«Просто какая-то ошибка», – успокоил себя Петр, продышался и рукавом отер липкое лицо. Плохо пропечатанные буковки наконец вновь стали складываться в слова:

…сообщил: Радлов по гиблым проектам – мастак. Двадцать семь лет назад именно он открыл Бирецкое нефтяное месторождение, которое на поверку оказалось пшиком. Нефть иссякла за пару лет, предприятие разорилось.

Позже этот человек нашел залежи меди у озера Шонкар, однако не сумел наладить добычу.

Источник также сообщил, что за плечами у Радлова две прогоревшие столичные фирмы и загубленное фермерское хозяйство.

Нетрудно догадаться, что на клевету его подтолкнула банальная зависть к чужим успехам.

На заводе пообещали: клеветник будет сурово наказан…

– Тьфу ты, черт, – гневно прохрипел Петр и бросил газетенку в сторону. Затем пробурчал себе под нос, обращаясь в пустоту: – Сами клевету распускают. А обвиняют в этом меня. Уроды моральные…

– Что ты бубнишь тут? – спросила Тамара, вошедшая в комнату с ужином. Запахло жареной картошкой и огурцами.

– Да вот, написали про меня! Клевещу, мол, на обожаемый завод! А ведь все наши видели, что там не застройка, а будущее кладбище! Ну, все видели! А эти какого хера пишут? Я и говорю: уроды.

– Забудь и поешь лучше. Тебе нервничать сейчас совсем ни к чему.

– Я лучше потом, – Петр указал на еду и отрицательно помотал головой. – Я до Луки дойду, посмотрю хоть, как живет.

– К Луке ведь и позднее можно. Я второй раз разогревать не буду.

– Холодное съем. Не хочу пока, правда. Тошнит.

Тома поглядела на мужа с жалостью и сказала:

– Так, может, и не ходить никуда? Сиди дома, а то свалишься еще по дороге.

– Нет, я проветрюсь.

Радлов медленно поднялся с дивана, переоделся и вышел на улицу, шаркая ногами.

Снаружи было ветрено, в подергивающемся воздухе трепыхались рваные клочья пепла, вылетавшие из заводских труб вместе с клубами дыма. Земля была покрыта толстым, бархатистым слоем измельченной породы, и ноги будто в зыбучих песках вязли.

В рабочем поселке происходило какое-то радостное движение – люди пили, пели песни, громко желали кому-то здравия. День рождения отмечали, вероятно.

А волнистая поверхность озера расходилась алыми пятнами на свету. Ветер скользил по ней невидимым потоком, гнал волну, и волна разбивалась о черно-желтый берег мириадами крошечных капелек – то ли воды, то ли крови.

Дом Луки опять стоял нараспашку – заходи, кто хочет. Изнутри доносился глухой стук и тот писклявый скрежет, с каким пила врезается в дерево.

Радлов переступил порог, осмотрел грязный коридор и зашел в мастерскую – именно оттуда шел звук. Помещение было тускло освещено лампочкой, болтающейся под потолком. На полу валялись деревянные обрезки и куски плотной ткани. У дальней стены стояли два деревянных гроба одинакового размера, еще не обитые. Сам Лука прилаживал борта к третьему гробу, как-то потерянно улыбаясь.

– Ты чего это? – удивился Радлов.

– Дали мне задание, на заводе, – обувщик выпустил из рук доски, выпрямился и тоскливо посмотрел на друга.

– Послушай.., – начал Петр, но тут же осекся. Он хотел объяснить, что на завод никого не пускают, и Лука скорей всего сам для себя выдумал эту работу. Однако в голове у него среди прочих мыслей пронеслось: «Да пускай, коли так легче. Всё руки заняты». Потому он помолчал некоторое время, выдумывая, как бы продолжить фразу иначе, и наконец спросил: – Щиток отремонтировал?

– Контакты там оплавились, я новый провод кинул. Вон, лампочку примотал кое-как. Впотьмах-то как делать? Криво выйдет.

Радов подошел к готовым гробам, приставленным к стенке, потрогал отшлифованную до блеска поверхность, потом вдруг сообразил, что обе конструкции очень высокие, и поинтересовался:

– Зачем такие длинные?

– Как же, рост человека и сверху пятнадцать-двадцать сантиметров.

– Так они оба выше двух метров получились. Один, положим, Бориске, он у нас гигант. А второй-то кому?

Лука заулыбался сильнее прежнего да с совершенно неуместным и оттого пугающим радушием в голосе произнес:

– Тебе, – после чего выдержал паузу и принялся лихорадочно пояснять: – Я, знаешь, тебе лучше всех сделаю, ты не переживай! Мы ведь друзья с тобой, Петя. Мы ведь друзья! Так что я постарался по всем размерам идеально подогнать, а для обивки китайский велюр припас – он мягкий такой, очень удобно лежать будет! И погребальная постель из чистого шелка. Я другим-то ее не стану делать, а для тебя – сделаю.

Тут он еще раз повторил свое: «Мы друзья», – и резко обмяк. Встал сгорбленным столбом посреди тесного помещения, заваленного деревянными обрубками, растерянно заозирался по сторонам, словно забыл, где находится, и тихо добавил:

– Знаешь, все там будем. Ты очень-то не грусти.

Петр от испуга врос в пол напротив Луки, не смея даже пальцем пошевелить. Рот его судорожно раскрылся, сухой кончик языка с силой уткнулся в нижние зубы, а середина двинулась наверх, чтобы издать звук «я», но никакого звука не последовало.

Петр плотно сомкнул губы, тяжело сглотнул и выскочил на свежий воздух. Вот только воздух из-за дыхания завода, доходившего даже до отдаленной части селения, был затхлый и могильный.

Впрочем, очередной порыв ветра привел Радлова в чувства, несмотря на запах гари. Следом вышел Лука, спросил жалостливо:

– Ты как?

– Уже более-менее. Ты прости, что убежал, я ведь знаю, ты.., – «болен», – подумал Петр, но вслух сказал совсем другое: – …обо мне так позаботился. Вон, обивку лучше всех выдумал!

Радлов усмехнулся, похлопал друга по плечу и пошел в сторону своего особняка.

Обогнув озеро, он заметил трех человек, направляющихся к рабочему поселку: одну громадную фигуру и две хлипенькие. Приглядевшись внимательней, узнал в них Шалого, его рябого собутыльника и того пьяницу, у которого они сейчас жили.

Петр ускорил шаг, чтобы нагнать троицу и уточнить, зачем им понадобилось в ту сторону, но потом махнул рукой: «Ну их. Поди, место ищут, чтоб выпить без Ленки».

Дома он задремал, однако насытиться сном не смог – вскочил через семь минут, как и всегда, и до рассвета просидел в зале на втором этаже, чтобы не мешать Томе. Сердце болело очень.

2.

Когда стемнело, Бориска, рябой и их новый собутыльник действительно отправились к баракам рабочих, чтобы там дождаться глубокой ночи. Рабочие заходили на территорию месторождения прямиком из своего поселка, через какую-то боковую дверцу, и Шалый справедливо рассудил, что проще проникнуть в запретную зону через нее, чем выносить массивные главные ворота, которые запирались гораздо крепче. С собой они взяли кусачки, чтобы перекусить пробой навесного замка, и бутылку водки, чтобы набраться храбрости.

По плану, Ленкин муж должен сидеть в закоулке и кричать, если кто-то появится, Бориска – сломать замок, поскольку только у него хватит на это силенок, а рябой – вытащить ящики.

Впрочем, рабочие что-то праздновали и постоянно сновали между домами с развеселыми криками, так что троице горе-грабителей пришлось расположиться в некотором отдалении, на поваленном бревне, и не спеша попивать из бутылки, ожидая, пока все утихомирятся.

Через некоторое время к ним подбежал мальчик лет одиннадцати, сын одного из машинистов, и попросил сигарету.

– Иди на х.. отсюда, шкет! – прикрикнул на него рябой.

Мальчик насупился и сказал:

– А вас, местных, никто тут не любит. Вот я батю позову, и он вас выгонит!

Рябой вскочил со своего места, влепил ребенку сильную затрещину. Затем замахнулся, чтобы дать ему в зубы, но тут же сам отлетел в сторону от неожиданного удара сбоку – его снес покрасневший от злобы Шалый.

– Ты че творишь?! – завопил рябой, распластавшись на земле.

– Пасть закрой, – пригрозил ему Бориска, потом повернулся к мальчику и хрипло произнес: – Пацан, ты на него зла не держи, перепил. Ты иди домой, мы тут посидим мальца да разбежимся.

Ребенок поглядел на громадное туловище Шалого с нескрываемой завистью. Потом кивнул, указал на своего обидчика и попросил:

– Сильно не бейте его.

– Не боись, пацан, не буду.

Мальчик оглядел троицу еще раз и скрылся в сгущающихся сумерках.

Рябой поднялся на ноги, сплюнул кровь.

– Язык прикусил, – пожаловался он, коверкая слова. – Зачем налетел? Сам же говорил, мол, у кого сила, тот делает, что хочет. А я сильнее этого шкета, значит, и делаю с ним все, что угодно.

– Ты совсем мудак? Ему ж лет десять. Он при любом раскладе сильнее взрослого мужика быть не может. Вот вырастет – тогда да, коли силенок не наберется, то сам и виноват. А пока мелкий, то…

– Как будто баба может быть сильнее мужика, – перебил рябой. – Но ты же их бьешь.

– Бабы не в счет. Папа говорил, с ними так обращаться – святое дело, – Шалый расплылся в омерзительной улыбке, выражающей то ли извращенную похоть, то ли крайнее самодовольство.

Рябой примостился на краю бревна, вплотную к их третьему сотоварищу.

– Ты полоумный, что ли? – прошептал тот едва слышно, одними губами. – Его отец в детстве бил. Оно, видать, смотреть, как сестер бьют, было забавно, а когда самого – не нравилось. А ты хотел пацану навалять при нем. Сам дурак, получается.

Бориска между тем отошел подальше – посмотреть, не угомонились ли рабочие.

Рябой, воспользовавшись его отсутствием, злобно прошипел:

– Я, может, и дурак. А он – мерин сраный.

– В каком смысле?

– А в том самом. Хер знает, че с ним на зоне сделали, но он с бабами-то ничего, кроме битья, и не умеет, – рябой придвинулся еще ближе к собеседнику и, понизив голос, принялся рассказывать: – Мы по осени бабу встретили, в заморозки уже. Так этот заставил ее голой по лесу бегать. Ох, как там все тряслось! – он показал очертания огромной женской груди и, неприятно осклабившись, добавил: – У твоей-то женушки трястись нечему!

Тут он заржал во весь голос гиеноподобным смехом, толкнул собутыльника в плечо и договорил:

– Веселуха была с этой биксой! Скачет и орет: «Отпустите меня, отпустите, пожалуйста!». Да кто ж голую бабенку-то просто так отпустит! Ты, поди, тоже бы не отпустил, а, семьянин?

Вновь из его рта вырвался хохот гиены.

А собутыльник спрятал шею в плечи, поежился и со страхом спросил:

– Где ж она теперь?

– Да в болоте, где ей быть-то! – рябой зашелся смехом пуще прежнего, вроде как от гордости. – Шалый переборщил. Говорю же, мерин, ничего больше с ними не умеет!

– Да вы чего?! Вы убили ее? – с лицом у Ленкиного мужа происходило что-то странное, оно то бледнело от ужаса, то перекашивалось от возмущения, а волосы на голове встали дыбом. – Да я же в полицию пойду. Нельзя так с людьми. Вы же зверье какое-то… чистое зверье.

– Ты поговори еще. Кому скажешь – и твоя жена так же поскачет, понял!

Рябой встал, ударом ноги столкнул перепуганного мужичонку с бревна и принялся неистово его пинать. Подскочил Шалый с вопросом:

– Че происходит?

– Этот хмырь хочет на нас в полицию донести. За ту веселуху в лесу, помнишь?

– Язык надо за зубами держать, – грозно сказал Борис, потом наклонился к жертве и прошептал: – Я завод взрывать буду. Я селение спасаю. Правда думаешь, что местным будет дело до каких-то там развлечений в лесу? На меня смотри, падаль. Правда так думаешь?

Шалый выпрямился, прицелился и пнул несчастного в голову. Потом они с рябым по очереди вытерли о его спину ботинки, вернулись на бревно и приложились к бутылке.

– Слышь, ты живой там? – окликнул Борис свою жертву.

Избитый, шатаясь, встал. Он плакал.

– Да не распускай нюни. На, глотни, – Шалый протянул ему водку.

Мужичонка выпил, жадно и много, тут же повеселел и позабыл об избиении – у пьянчуг ведь одно счастье в жизни.

Перевалило за полночь, и рабочий поселок стих. Троица выдвинулась к месторождению. Бараки глядели на них черными глазищами окон, но ни единого звука не порождали.

Ленкиного мужа в полубесчувственном состоянии посадили у забора. Шалый ловко перекусил замок и зашел на территорию. Следом туда проник и рябой.

– Я все выведал, вали к домику инженера, высокая такая халупа. Склад под полом. Вскроешь пол и найдешь два ящика, – командовал Бориска. – Фонарь возьми, чтоб таблички на ящиках видеть. Я на середине пути у тебя их приму. Смотри, под сирену не попади, здесь какая-то установлена.

– Я и под сирену? Да я прошмыгну незаметно!

И рябой вприпрыжку поскакал по неровному рельефу на северо-восток, в сторону участка добычи.

Шалый слонялся взад-вперед по холмам, прислушиваясь к мерному гудению завода.

Ленкин муж понемногу сползал по забору вниз – голова страшно кружилась.

Между недружелюбных бараков стрекотали сверчки.

Рябой вернулся минут через сорок. Обливаясь потом и дрожа от напряжения, он тащил два поставленных друг на друга ящика с надписью «Беречь от огня». Бориска принял ношу, и вместе они преодолели забор.

– Задохлика хватай, – приказал Шалый, указав на третьего собутыльника с разбитым лбом.

Рябой подхватил его под мышки и, кряхтя, поскакал вслед за предводителем.

Покинув рабочий поселок, они поставили ящики на землю и аккуратно их вскрыли. В одном лежало двадцать упакованных в серую бумагу небольших брусочков, перевязанных лентой в стопки по пять штук. В другом почему-то оказались белые ведерки со строительной смесью.

– Это нам за каким х…? – разозлился Шалый и вытряхнул ведерки на землю.

– Да не боись ты. Одного ящика хватит, – заверил его рябой.

– Может, и хватит. А ты куда смотрел, тупая башка?

– Написано же «взрывчатка» на обоих! Я че, там их открывать должен был?

Борис выругался, схватил ящик с опасными брусочками. Все трое зашагали к своему пристанищу.

Там Ленка обнаружила, что у мужа сотрясение мозга. Постояльцы заверили женщину, что бедняга упал сам, пытаясь перекусить дужку замка – хотел, мол, полезность свою доказать. Мужичонка от опьянения подтвердил каждое слово и тут же заснул болезненным, неспокойным сном.

Остальные уселись за стол, плотно поели да продолжили пить, и даже Ленка от нервов к ним присоединилась – утром должны были прийти еще люди, утро ожидалось неспокойное…

Глава сорок седьмая. Утомительное ожидание

1.

Перед рассветом, когда солнце еще не расцвело багрянцем на горизонте, но уже предупреждало о своем появлении бледной розоватой дымкой, в доме у Ленки собралось пятнадцать человек местных – пожилые, озлобленные от тяжкой жизни мужчины да двое глубоких стариков, лет уж за восемьдесят. Женщин, кроме хозяйки, не было – герой или не герой, а женщинам с Шалым водиться не пристало, это после случая с Ириной понимали все.

Старички больше пришли на людей посмотреть, ибо от дряхлости в подрыве участвовать не могли. Потому сидели в сторонке, вдалеке от общего стола, пили едва заваренный горячий чай да беседовали о чем-то своем, краем глаза наблюдая за собравшимися.

А за столом между тем происходило бурное обсуждение.

– Чего-то много народу, – сказал Бориска, впрочем, без особого возмущения, а даже с гордостью: вот, мол, скольких удалось собрать. – У завода-то все равно человека три понадобится. Остальных чем занять?

– Да мы уж сами придумаем, – ответил коренастый старик с выбеленными волосами, который собирал толпу, чтобы с рабочих за красную воду спросить. – А ты выбери, кто покрепче да попроворнее. Хотя с проворностью тут не особо, – он издал глухой смешок и пояснил: – Чай, не молодые мы все, чтоб по ухабам с гранатами скакать.

– Так а чего, – отозвался развеселый сосед покойного Матвея. – Повоюем на старости лет.

Все тихонько посмеялись. Да и вообще за столом царило нервозное, натуженное веселье, вроде истерики умирающих.

– Может, и придется, – вклинился в общую беседу еще какой-то мужичонка. – Коли все получится, мы скольких человек-то без работы оставим? Придут же, как пить дать придут. Тут мы и пригодимся.

– Придут они потом, – отрезал Бориска и оглядел толпу злобным, горящим взглядом, призывая таким образом к молчанию. – А сейчас подготовиться нужно. Вот ты, – толкнул в бок рябого, – притащи ящик, посмотрим, чего да как.

Рябой медленно поднялся со своего места, принес из сеней ящик с взрывчаткой, сдернул с него крышку. Собравшиеся в немом оцепенении уставились на завернутые в бумагу брусочки.

– Ой, мамочки, – пролепетала Ленка. – Дом-то хоть не подорвите.

Затем женщина убежала в соседнюю комнатушку, где ее муж маялся тошнотой и головокружением.

– Ребятушки, – сказал коренастый старик, разорвав всеобщее молчание. – А объясните-ка мне, как их поджигать-то?

Лицо у Шалого от растерянности расползлось глупой улыбкой, потом собралось гневной маской, он громко выругался и закричал на рябого:

– Слышь, ты! Какого хера шнур не взял?

– Ты не говорил, что он нужен…

Бориска ударил кулаком по столу, да так сильно, что брусочки в ящике подскочили, издав щелчок. На мгновение все напряглись, ожидая взрыва, но ничего не последовало. Матвеевский сосед глянул на Шалого с пренебрежением и произнес:

– М-да. Ну, коли мозгов нет, так любое дело в глупость превращается.

– Не умничай. Тебя там не было, – парировал Шалый. – Впотьмах и не разберешь, что нужно, а что нет. Другое что-то надо думать.

В ответ с разных сторон посыпались возражения:

– Да чего уж тут думать, мы даже не знаем, как оно всё работает.

– Соображать-то сразу надо, а не погодя!

– И верно, что не знаем. Вон, какая-то взрывчатка от удара вспыхивает, а какую-то, я слыхал, хоть вместо мяча бери да пинай – ничегошеньки не будет без дополнительного заряда!

И долго бы еще спорили да пререкались, но один из старичков, что сидели поодаль, поднялся со своего места, на негнущихся от артрита ногах подошел ближе, положил дрожащие руки на стол, чтобы разгрузить больные колени, и хриплым, хлипким голоском проговорил:

– Чего бранитесь? Тракторы-то у нас на соляре ходят. Любую веревочку в ней пропитайте – вот вам и шнур.

– Дед, да ты голова! – похвалил его Борис.

– Да нет, – старичок раскрыл беззубый рот, вроде как ухмыляясь, и с веселой интонацией добавил: – Это просто ты дурак молодой.

Шалый покраснел от злости, но промолчал.

– А вы чего там сидите? – поинтересовался кто-то у старичка. – Шли бы сюда, глядишь, еще чего дельного скажете.