На горизонте Мраморного моря

– И у меня эта радость есть, – упрямо, но отнюдь не радостно настоял Алексей.

– Что ж. Поздравляю тебя. Тогда, тебе должно быть понятно, как нужна была она мне.

– У тебя были жена и ребенок. Это разве не ценность? Не предмет любви? Разве можно любить, а потом выбросить, словно опостылевшие игрушки, живых людей?

– Не выбрасывал я их, – мрачно произнес Петр. – Мне очень жаль, что ты меня не понимаешь. Видно, по натуре, мы слишком с тобой разные люди. Для меня, остаться с той моей семьей означало стать ханжой. Прелестная картина: разыгрывать счастливое семейство, любящего мужа, который украдкой вздыхает по другой. По-твоему, это честно?

– Зачем так уж и разыгрывать… Все бы забылось в конце концов. Твое увлечение. Переборол бы свой кобелиный инстинкт, и все было бы в порядке.

– Ничего бы в порядке не было. И не инстинкт это кобелиный, а вполне человеческое чувство. Не из худших. Да. И плотское, и духовное. Окрыляющее, если хочешь. Жить же, следуя твоим советам – просто ханжество.

– Значит так? Я, ханжа?

– Не исключено. Утверждать не берусь. Есть так же вариант, что ты эмоционально закрепощен, т.е. боишься чувств.

– ? Это ты, как раз, и есть бесчувственный. Твое единственное чувство – сексуальное влечение, и за не именем лучшего, ты превозносишь его и приносишь ему в жертву все остальное.

– Не обижайся. Возможно, ты просто обладаешь темпераментом много отличным от моего. В этом случае ты не ханжа, жаль только, что не пытаешься меня понять.

– Я отлично понимаю тебя и таких, как ты. По мне, это – обычный кобелизм, а никакая не любовь.

– А что любовь? Союз несмотря ни на что? Лицемерие?

– Но почему лицемерие?

– Потому, что ханжество, и как следствие, лицемерие. Если у молодых супругов нет влечения друг к другу, они подавляют свою сексуальность или ищут выплеска на стороне.

– Я против подобных выплесков. Их нужно перебороть. И это я очень ценю. Я не рассержен на тебя. Не думай. Мне просто жаль. Помнишь, кстати, нашего школьного историка, Адама?

– Конечно. Как забудешь. Один из немногих учителей, кого я, да и ты, наверное, в свое время, уважали. Единственный, который сумел стать нам другом. Он был по-настоящему талантлив, и как рассказчик, и как человек. Ведь я даже из-за него хотел всерьез заняться историей… Да как-то все поменялось. Бедный Адам, его же выгнали из школы, когда мы кончали десятый. Помнишь?

– Сволота и тогда была. Эта порода живуча. Я несколько раз порывался сходить к нему в гости, да одному неудобно. Может, сходим с тобой как нибудь? Я видел его пару месяцев назад, на остановке. Приглашал. Мне почему-то так его жалко стало. Он сказал, что скоро переедет работать на Кубань, поближе к родителям. Здесь, в Питере, его и из другой школы выперли. Странно. Время, вроде, поменялось. Свобода слова и так далее.

– Не удивляйся. К таким, как он, время всегда беспощадно. Слишком уж правду любил. А она, как известно, глаза колет. Тогда, религиозность его не нравилась комунячему начальству, а ученики любимые накапали на него. Теперь, тоже, под власть новую не ляжет, тем более, что во власти перекрасившиеся подлецы. Ты молодец, что вспомнил его. Обязательно навестим. Заодно поинтересуемся, что он думает и по поводу нашего бесплодного спора.

– Договор, – торжественно согласился Алексей.

– А сейчас выпьем за дружбу, мир и согласие. – Петр налил им обоим коньяка.

************************************************************************

Париж переливался калейдоскопом огней. Среди величественной архитектуры старинных дворцов, площадей и мостов, за стеклами витринных окон, приютились множество ресторанов, кафетериев и бутиков. Три дня назад пришел Новый год. По всему городу рождественские елки и просто деревья стояли украшенные искусственным снегом и огнями светящихся гирлянд. Пестрая разноязыкая толпа туристов и парижан наводняла бульвары, осаждала, манящие новогодними скидками, универмаги. Сена, не обращая внимания на праздничную суету, все также невозмутимо, как и много веков назад, несла свои серые воды, вдоль одетой в гранит красивейшей набережной Европы. Нотрдам наполовину укрыт строительными лесами, но это не умаляло его величия .

Судьба подарила Лоре и Петру случай провести первую неделю наступившего 1996 года в Париже. Погода их не баловала, но сама атмосфера города овеянного славой и легендами помогала забыть о холодном ветре и промозглом воздухе. Они были вместе, и они были счастливы. Прогуливаясь по прославленным бульварам и площадям, они ощущали себя действующими лицами рукотворной каменной поэмы, под названием Париж. Вести долгие разговоры у них не получалось. Пространные, размышления Петра редко встречали со стороны Лоры отклик и интерес. Он часто ловил себя на том, что спектр его рефлексий и настроений выходил за границы Лориного восприятия. Мир ее чувств и устремлений не простирался в призрачные дали, так его манившие. Но, тем не менее, она всегда была настоящей и очень часто неожиданной, нетривиальной. Это заставляло Петра восхищаться ей. Впрочем, иногда, ему казалось, что она несла несусветную чушь и сплошь и рядом демонстрировала невежество. Тогда, в отчаянии, он упрекал себя, что, вообще, поднимал сколько-нибудь серьезные темы в общении с ней. Он предположил, что ему стоит придерживаться понятного только ему и ей языка. Языка ласки, терпения и любви. Но как только он забывался ситуация повторялась. Лоре, с ее стороны, часто было неприятно оттого, что Петр выставлял ее невежей, посмеивался над ней. Она злилась, обзывала его сухарем, понимающим только неизвестные ей и совсем неважные, с ее точки зрения, вещи. В безмятежность их пребывания вклинилась также и простуда, которую Лора, к сожалению, подхватила. Длительные прогулки стали недоступны.

И все-таки он потащил ее в Лувр. Героически отстояв длиннющую очередь, она спустилась в недра стеклянной пирамиды и терпеливо преодолела многие десятки метров коридоров. Петр, со свойственной его молодой пылкой натуре страстностью, буквально заставлял Лору признать достоинства именно тех картин или статуй, которые нравились именно ему. Она, с уважением выслушивала его мнение, но чрезмерная напористость Петра провоцировала ее на сопротивление. Она капризничала, брыкалась и огрызалась как ребенок. У портрета Джоконды он ее сфотографировал. Этим она осталась довольна.

– Это документальное доказательство того, что ты самая прекрасная женщина в мире, а не она.

– По-моему, она и вовсе не красавица.

– Не красавица. Но в ней есть нечто, что не имеют и тысячи красавиц, и даже ты.

– Что ты имеешь в виду? Хочешь меня обидеть?

– Как можно? Я только что сказал, что ты для меня впереди нее. Чему и будет подтверждением фото.

– Хм… непонимающе произнесла Лора. – А по-моему, сперва, один критик сказал что-то, потом другой, потом третий. Так теперь, все и ломятся к этой картине, как стадо баранов, а ничего особенного в ней не видят, только вид делают. Даром, что Леонардо ее написал.

– Ты права, Лора. Я думаю также. Большинство ни черта не смыслит и идут сюда, посмотреть Монализу, только потому, что это самый известный в мире портрет. Понять его прелесть в полной мере, боюсь, и я не в состоянии, хотя жанр портрета люблю очень.

– Еще немного саркофагов и живописи и у меня ноги отваляться.

– Неужели совсем не понравилось?

– Ну, понравилось. Понравилось, – сказала она без желаемого Петром энтузиазма, – но я хочу отдохнуть.

Ранний вечер. Они решили сходить в ресторан. В один из многих на бульваре. Хотелось отведать нашумевшей во всем мире французской кухни. Внутри оказалось мило. Мягкий свет бра, аккуратные столики, парижская вежливость и изыск. Устроившись, после мучительных сомнений, Петр, была-не-была, решил заказать обед с претенциозным названием le diner de roi. Лора отогрелась и повеселела. Здесь было уютно, и трапеза обещала быть запоминающейся. Не каждый день их потчевали в парижском ресторане королевскими обедами! Сам обед, однако, не оправдал ни громкого названия, ни их надежд. Они ожидали нечто большего. Вино, что принес в кувшине гарсон, надо, впрочем, было признать отменным. Рыбный паштет впечатления не произвел. А вот гора дымящихся устриц удивила нашу пару. Наверное, они были хороши, но оценить их по достоинству ни Петр, ни Лора были не в состоянии. Просто потому, что в мидиях ничего не понимали. Еще были салат и хлеб. Вот, оказывается, что обыкновенно кушают короли.

В музее Гревена, местном музее восковых фигур они очутились также случайно. Просто проходили мимо. Поднявшись по белоснежной лестнице на второй этаж, они, в компании им подобных, были неожиданно заперты в круглой зале, под стеклянным сферическим потолком. Свет погас, залу заполнили переливы таинственной музыки, а на потолке засверкала, словно в калейдоскопе, меняющаяся узорами и цветами мозаика. Таким образом, они очутились внутри этого прибора. Такой вот аттракцион. Петра и Лору, однако, не слишком поразились увиденному. В детстве каждого советского ребенка был калейдоскоп. Гораздо любопытнее было посмотреть на фигуры деятелей Великой Французской революции. Искаженные ужасом лица узников Бастилии, в соответствующем антураже, сцены заговоров и разборок тех времен. Всем этим им позволили полюбоваться в следующих помещениях.

– Кто это? – то и дело спрашивала Лора, прижимаясь к плечу Петра. В этот раз она указала на мужчину в ванне. Тот полулежал. Голова закинута назад, лицо мертвенно бледное. Глаза закрыты. На нем были следы крови. Петр, читавший до этого почти каждую надпись на табличках, встрепенулся:

– Дорогая, это – Марат. Убийца застиг его в ванной. Слышала о нем?

– Может быть. Не помню. – Досадовать на Лору из-за невежества было себе дороже, поэтому Петр попытался скрыть свое удивление.

– Можешь не строить такие физиономии, – все же заметила неудовольствие Петра Лора. – Почему я обязана их всех знать? Вон их сколько! Всего знать невозможно! Ты вот стричь и готовить не умеешь – я же молчу. Можно подумать, что если какая-нибудь другая знает твоего Марата – она лучше меня.

Больше они в музеи не ходили. Лора с жадностью впивалась глазами во все попадавшиеся на пути антикварные, мебельные, сувенирные лавки. Но первые места в списке ее приоритетов всегда делили наряды и косметика. Оттащить ее от магазина с распродажей сезонных штучек было делом неблагодарным. Петр давно с этим смирился, и, облюбовав по близости, какой-нибудь тихий книжный магазинчик дожидался ее там.

Типичная сцена: Лора, нахватав гору тряпок с самыми невообразимыми рюшечками, кружевами, блестками и цветочками – удаляется в примерочную. Выходит. Прохаживается уже перед большим зеркалом. То справа. То слева. Берет новые вещи. Все повторяется в новых туалетах.

Один раз, француз средних лет, лысоватый, но в то же время с довольно пышной шевелюрой на затылке, заинтересовался ее дефиле в универмаге. Пытаясь приударить за ней и сделать ей комплимент, он принялся распинаться о том, как ей идут обтягивающие боди.

– Мадемуазель, если бы я был девушкой, я был бы самой счастливой девушкой на свете, имея такую фигуру. Признаюсь, я уже давно наблюдаю, как вы примеряете, эти блузки и кофточки, и клянусь, никогда не видел, чтобы все выбранные вещи так восхитительно шли и гармонировали. Кроме того, что у вас красивая фигура, у вас безупречный вкус.

Тирада полу лысого донжуана упала не на самую благоприятную почву. Лора не поняла ни слова. Она, было даже, приняла его за продавца. Но, заметив пальто, заулыбалась, и, слегка замявшись, ответила:

– Мерси.

К этому времени, Петр успел обойти весь универмаг, в некоторых его местах уже был по два раза. Он не знал больше, куда себя деть и направился в отдел, где оставил Лору. Картина, представшая пред ним, едва его не разозлила. Французский ловелас, держа в одной руке ворох тряпок, другой поглаживал Лорину спину, якобы поправляя весьма откровенный фиолетового цвета наряд. Он одобрительно кивал головой и блаженно улыбался. Кровь ударила Петру в голову, но он сдержал первый порыв нахлынувшего гнева. Он знал, что спороть горячку просто, труднее устранять ее последствия. Поддайся он ничем не сдерживаемому девственному чувству, налети он на этих двух воркующих голубков, как Посейдон в минуты ярости, вечер бы окончился печально. Во всяком случае, ссора с Лорой была бы гарантирована. А ссориться Петр не любил. Но проучить этого напыщенного болвана и вычурную кокетку ох, как хотелось. Укротив клокочущий в его груди вулкан, и, напустив, как он думал, непринужденный вид, Петр приблизился. Кипящая лава, однако, не унялась еще до конца и, то и дело, порывалась подняться из кратера, чтобы выплюнуть себя наружу:

– Что ты делаешь тут битых два часа с этим гусем? Может, объяснишь? – Он прорычал это мрачно, не глядя в сторону опешившего француза.

– Ну, идем-идем. Это – Жан. Он помогал мне выбирать. Очень милый воспитанный человек. Успокойся, – она была сконфужена.

– Давай в темпе, скидывай шмотки, – Петр свирепо глянул на Жана, – Aurevoir, Jean.

– Как тебе не стыдно! Еще культурного из себя строит! Обидел человека! Я с тобой больше никуда не пойду. Очень надо! Кто тебя просил! – Лора взорвалась.

– Ах, я еще и виноват? Может быть, мне надо было оставить вас и возвращаться в гостиницу одному?

– Что ты выдумываешь! Ну, что ты выдумываешь!

После этого посещения универмага им потребовалось два часа, чтоб успокоиться. Объясняли, что не хотели обижать друг друга. Больше правда усердствовал Петр, Лора же смиренно соглашалась.

– Понимаешь, я хочу приехать в Питер во всем шике и блеске. С парижским флером. Хочу быть самой обворожительной. Я трачу столько времени и сил на магазины, чтобы найти там то, что мне нужно для этого. Да и вообще странно приехать сюда и ничего не купить. Никто ж не поверит. А так, я произведу солнечное затмение. – Лора закинула голову и расхохоталась.

**********************************************************************

Как то, бродя по городу, болтая и смеясь, Лора заметила, в припаркованной у обочины малолитражке, беспомощно жестикулирующего господина. Подобно утопающему в море, он взывал к нашей паре, как проходящему рядом судну.

Лора одернула Петра:

– Смотри! Какой-то тип тебя зовет.

– Меня? – Петр удивился. Он увидел солидно одетого мужчину, в очках в тонкой оправе. Тот забавно дергался за рулем своего лилипутского автомобиля. – Что ему надо?

Как только Петр оказался возле автомобиля, водитель начал пламенно декламировать на ломанном русском:

– О, друзья! Русские!

– Ну, да. Русские. – без энтузиазма подтвердил Петр.

– Ви знаете. Я, итальянец. Работать Версаче. Коллекция. Я опаздывать очень, друзья! Нет бензина! – здесь для доходчивости, чтобы подчеркнуть всю крайность своего положения, он принялся дергать руль, раскачивая машину из стороны в сторону. – Деньги нет чуть-чуть. Опаздывать. Я работать коллекция. Я вам дать из коллекция, вы мне деньги бензин. С этими словами он вытянул с заднего сиденья стопку утепленных курток из кожзаменителя. Имитация пропиток. Такие впаривают простакам цыгане и азербайджанцы в Питере, Москве и Стамбуле. Якобы попавший в переделку водитель, осмелился выдавать этот ватин за творения Джанни Версаче! Повидавший и продавший на своем веку не одну тысячу дубленок и кожаных курток Петр, поразился простоте и наглости парижского мошенника. – Ну и сволочь! – мелькнуло у него в голове.

Петр нагнулся поближе к предприимчивому нахалу и ответил на итальянском:

– Итальянец. Надо же какая удача. Я часто там бываю по делам. А работаю, в том числе, и с кожей. Но только это, друг, не кожа.

Коммерсант явно не ожидал такого расклада. Он засуетился, с подлой улыбочкой стал закрывать стекло и, наверное, чтобы выиграть время, пожал Петру руку и выпалил:

– Buon Anno!

Стекло автомобиля закрылось, и он, как ни в чем не бывало, укатил в недра Парижа.

А акцент-то у тебя, как у француза. Ударение на последний слог. Подлюка. Жук навозный – выругался он про себя. – Я б ему с большим удовольствием по физии съездил, чем руку жать.

************************************************************************

Последний вечер во французской столице. Завтра самолет и неизвестно когда еще они вновь увидят этот манящий людей со всех краев Земли город. Лора совсем расхворалась и полдня провела в номере, чередуя аспирин с антигриппином. Петр не отходил от нее. Но, сейчас, лекарства закончились, и он спустился в аптеку. Купив все необходимое, он уже было направился назад, но тут, на глаза попалась светящаяся вывеска bar. Из-за окна лучился теплый свет. Он захотел посидеть немного один под кровом этой забегаловки, выпить кофе с коньяком, чтобы немного взбодриться. Посетителей было мало. У стойки сидела пышнотелая блондинка в черном блестящем плаще, чуть поодаль, влюбленная парочка о чем-то шепталась. Молодой бармен, окруженный батареей разноцветных бутылок, возился в своем углу.

– Кофе и коньяк, – ответил Петр на вопросительный взгляд бармена.

Он краем глаза глянул на блондинку. Лицо ее было грустным. Каким-то безжизненным. Глаза покрасневшие. Наверное, много плакала или сильно устала. На скуле, под толстым слоем пудры, явственно выступал ушиб. Стильная короткая стрижка, вьющиеся волосы прихотливо уложены, изящные сережки, запах дорогих духов, маникюр, макияж. В общем, все как положено. На француженку она похожа не была. Петр молча пил свой кофе.

– Черт побрал! – услышал он справа от себя низкий грудной голос. Девушка уронила сигареты.

– Пожалуйста, соотечественница, – Петр, едва заметно улыбнувшись, протянул ей пачку pall mall.

– Я не просила помощи, – она, казалось, хотела даже вспылить, но буквально через секунду остыла и добавила – и, все же, спасибо.

Петру, вначале хотелось заговорить, но после такой реакции он передумал. Молчание нарушила блондинка.

– Кто ты?

– Турист, – просто ответил он.

– Турист?

– Турист.

Она вдруг расхохоталась. Хохотала долго. Почти до слез.

– Что в этом смешного? – произнес он, немного смутившись.

– Да, нет. Ничего. Это я так. Просто устала. И откуда турист?

– Из Питера. Всего неделю здесь… С женой выбрался, – почему-то соврал он.

– С женой – это хорошо.

– Хорошо. А ты здесь живешь или как?

– Сама не знаю. Живу, работаю, мучаюсь.

– Давно? Одна?

– А тебе что за дело? Ты же турист с женой? Я правильно поняла? – она была развязна, но Петр уловил, что в ее словах нет злости, скорее горечь.

– Правильно. Никакого особенного дела до твоей жизни не имею. Так. Разговор поддержать. Красивая землячка. Почему бы не перекинуться парой фраз на родном языке.

– Ты не обижайся. Ты, может, парень и ничего. Лицо у тебя хорошее, но только я уже, наверное, никому не верю.

Петр постарался сделать свое лицо еще более благожелательным:

– Ну, кому-то надо верить…Своим хотя бы.

– Вот-вот, своим… Я, знаешь, здесь уже много лет. Сперва, в Марселе, потом в Париже. Замужем была за одним козлом. Ушла от него. С тех пор путаню. Как еще с ума не сошла, не знаю. Уже давно хотела вернуться в Россию, да все никак не собраться. Деньги у меня не залеживаются. Приеду… К кому? Что скажу? Как жить буду, опять же? Не знаю. Невозможно, наверное. Но думаю об этом уже года три. Последние два месяца снова начала копить, представляешь? Французов уже просто возненавидела. Считала их бездушными, неживыми, ненастоящими, что-ли. А вот два дня назад встретила на вокзале двух парней. Русских, вроде тебя. Красивые такие. Здоровые. Разговорились, подружились. Сказали мол, тоже туристы. Я, не поверишь, даже счастливой себя почувствовала, думала даже, что влюбилась снова! Впервые за столько лет! В своего, в русского. Такой мужик с виду! Дура! Избили меня. Деньги отняли. Сказали, что будут теперь ко мне наведываться. Скоты! Я, в том районе, больше не работаю. И жилье менять надо, как можно скорее. Вот так! Туристы! Русская душа!

************************************************************************

Алексей и Петр поднялись по темной, обшарпанной лестнице, на второй этаж. Самый обычный дом питерского старого фонда. Желтовато грязного цвета, с запахом вечной сырости, следами обвалившейся штукатурки и неприличными надписями на стенах. Перед нужной дверью под номером 28 висело пять кнопок. Это озадачило гостей. Фамилии Адама рядом со звонками разглядеть не получалось. Петр решил позвонить в самый верхний. Напротив него имелась медная табличка, но разобрать, что на ней выгравировано, было положительно выше заурядных человеческих сил. Тут, они услышали, как за дверью, шлепают по коридору, чьи то усталые ноги. Застучали тяжелым металлическим гулом засовы, ветхая дверь распахнулась, перед ними возник жалкий образ старухи, закутанной в несусветную ветошь.

– Вы к кому, ребята? – дребезжащим голосом осведомилась она.

– К Адаму Владиславовичу.

– А-а-а! К Адаму, – повторила она своим противным срывающимся фальцетом. – Сейчас, я к нему постучу. – Его звонок, ребятушки, нижний. Она обдала их невыразимой вонью и, развернувшись, уковыляла в черную бездну коммунального коридора.

Через минуту появился и сам Адам. Он был среднего роста. Худощав. Редкие волосы с проседью зачесаны назад, окладистая бородка, очки в роговой оправе, живой, умный взгляд.

– Алеша Харитонов! Петя! Вот так гости! – На лице отразились удивление и радость одновременно. – Вот уж, не гадал вас увидеть в ближайшее время. Ну, что-ж, приветствую! Заходите, дорогие мои. Угощу вас чаем. Мужчины обнялись, обменялись рукопожатиями и все трое направились по темному коридору в комнату хозяина.

– Давненько мы не были у тебя, Адам. Даже обидно. – Хоть бывший учитель и был старше своих учеников почти на двадцать лет, искренние и давние дружеские отношения позволяли, невзирая на разницу в возрасте и статусе, общаться на равных.

– Вот именно, парни. А как мне обидно! Не так много хороших и добрых друзей имеет человек, поэтому очень важно не теряться. Пойду все же, поставлю чайник. – Он оставил гостей наедине в просторной светлой комнате с высоким потолком и двумя огромными окнами. Ничего не поменялось в обстановке с того дня, два года назад, когда Петр был здесь последний раз. Наверное, здесь ничего не изменилось и с той поры, когда Адам еще был их школьным учителем истории. Большой темно-коричневый письменный стол у окна. На нем груды книг, тетрадей, блокнотов. Почти во всю стену, справа, карта мира, под ней узенькая низкая тахта. Слева старинный диван, уже не ясного оттенка. Над ним распятие и изваяние Девы Марии. Рядом с диваном возвышается громоздкий и тоже очень старый по виду книжный шкаф. Он под завязку набит книгами. Алексей заметил на столе, среди вороха бумаг, письменную машинку с заправленным и на половину напечатанным листом.

– Петь, мы его, наверное, от работы оторвали.

– Пустяки. Почаще бы так отрывали от работы – раздался бодрый голос Адама. Он поставил на маленький передвижной столик, перед гостями, расположившимися на диване, чай в серебряных подстаканниках. Добавил к натюрморту печенье и конфеты, а сам плюхнулся в кресло.

– Ну что ж, рассказывайте. С чем пришли. Как живете? Радует вас жизнь или не очень? Я, признаться, совсем заплесневел, тут, один. Последние три месяца, практически не выходил из дому. Никого, кроме соседей, мельком, не вижу. Пишу. А в школе не работаю.

– Неужто, опять, ушли? – поинтересовался Петр.

– Да и нет. Сам ушел. Конфликт с руководством возник почти сразу. А после начала войны на Кавказе, на меня стали беззастенчиво давить и относиться с нескрываемой враждебностью. Не могли терпеть, что я на уроках, говорил ученикам о моей гражданской и человеческой позиции, в свете происходящего.

– Опять не воздержался от диссидентства.

– Как же я мог замалчивать этот позор? Я же учитель. И не математики, а истории. Разве есть у меня права воздерживаться? Совесть мне этого права не дает… Ну, да Бог с ним со всем. Как у вас? Что нового?

– Да у нас- то все в ажуре, Адам. Я от жены ушел. Лешка меня за это ругает. Я работаю нудно, но кое-что зарабатываю. Лешу, видимо, ты учил лучше, поэтому он живет с супругой и собирается писать диссертацию. Докторскую.

– Эко. Жизнь бежит. Что ж, жаль, что в семье у тебя разлад. Но мне почему-то кажется, что все у вас будет хорошо. Главное иметь добрые устремления и не терять веру.

– Ты так спокойно говоришь об этом, Адам?! Что происходит?! – возмутился Алексей. – Петька из-за бабы семью оставил, тебя, человека, лучше которого, я не встречал, вышибли из всех школ, где ты работал. Меня, который, всю душу науке отдал – тоже выдавили с места. И ты говоришь – все будет хорошо?

– Да. Нам нужно верить в это. И наша вера поможет нам к этому приблизиться.

– О… снова. О вере ты конечно, как о религии? Вере в Бога? Неужели ты думаешь что-либо поменять с помощью своих архаичных представлений, в мире, который, как выясняется, становится только подлее?