Туман над Токио

Аракава, непроницаемый и равнодушный, допивал вино. Меня затошнило.

– Смотри! – с пульсирующим в висках раздражением, но с ванилью в тоне я подняла бокал с вином, указывая на Майю. – На ней трусики со вставками Пуш Ап[119]… накладная, так сказать, попа, как у Дженнифер Лопес в фильме «Давай потанцуем», знаешь, да? Задняя часть у танцовщиц должна быть аппетитной! Это их рабочий инструмент!

Аракава, полностью согласный, промолвил:

– Да замолчишь ты наконец? У тебя язык как помело!

Рука моя с бокалом вина так и зависла в воздухе… Несомненно, у ухажёра были проблемы с чувством юмора…

Миниатюрная Майя с попой, на которую можно поставить чашку кофе, прильнула в экстазе к Фернандо и сползла по своему сеньору, застыв у него в ногах. Шоу завершилось.

Аракава поднялся со стула и в разгаре танцевального вечера дёрнул к выходу со словами:

– Ну бывай… Я пошёл…

Как Майя, растёкшаяся по Фернандо от взрывной страсти, я растеклась по стулу от взрывной обиды на Аракаву. Только бы никто из шестидесятников, ввиду отсутствия у меня партнёра, не вздумал приглашать на танцполе! Я воззвала к золотому правилу Буэнос-Айреса: потенциальный партнёр подойдёт лишь в том случае, если перехватит взгляд дамы. Поэтому взгляд я упёрла в паркет из светлого дуба, весь в бликах от светильников и лакированной обуви танцующих. Правило безупречно подействовало. Ни один из токийских танцоров старой закалки не посмел идти обниматься с заморской партнёршей, вдыхая запах ландыша в её волосах и пользуясь всеми удовольствиями от данного вида физической близости.

Выпрямив спину и уставившись невидящим оком на мельтешащие ноги, за двадцать минут я собралась с силами, чтобы, как Лара Антипова, бросить вызов «бездне унижений» и покинуть зал. А там будь что будет…

Очередной танец закончился и я наконец подняла глаза на стойку бара. Фернандо там не было. Его сменил щуплый Лукас, скорее похожий на бармена, чем на танцора. Так что попрощаться с аргентинцем моей мечты не удалось.

Спешно, пока не начался следующий танец, я вышла на лестничный пролёт и долго возилась с переобуванием, пытаясь сохранить равновесие и не упасть. После полутора выпитых бокалов хорошего вина в этот раз меня лишь подташнивало, без рвотных позывов, однако мотало из стороны в сторону, как забулдыгу с красным фейсом[120]. Такси можно было поймать лишь вон там, на бульваре… А к нему идти по узкой улочке, чертовски длинной, растянувшейся почему-то, будто эластик, пока я была в баре. Кругом пустота… Всего лишь парочка прохожих шарахнулась от заморского существа в уже рваных (на кручёной лестнице) чулках в крупную сетку, выписывающего вавилоны на мощёном танцполе улочки и двигающегося аргентинскими восьмёрками «очо», которые в танго вообще-то подчёркивают изящность женской щиколотки. Высшая и низшая точки восьмёрки упирались в глухие стены каких-то строений, и икающее существо с всклокоченным шиньоном на затылке цеплялось за бетон, делая передышку перед исполнением следующей фигуры «очо».

Танго «Кукурузный початок», услышанное перед уходом из бара? Нет, я его не пела… Разговаривала ли сама с собой по-испански? Не-а, не разговаривала… Мозг у меня был абсолютно трезв и ясен, не заторможен белым вином. И он взрывался от бунта, не находя объяснения необъяснимому, пытаясь постичь непостижимое, ища логику в абсурдном, – в этом сложнейшем иероглифе с сотней загогулин – складе ума Аракавы. Мой умственный коэффициент, вычисляющий математически чёткую версию неприязни Аракавы, попадал в порочный круг, а женская интуиция вязла в потёмках души учителя танго. Что же так взбесило уравновешенного Аракаву? Были ли это боковые разрезы на бордовом платье, оголяющие мне ляжки? Или нижнее бельё Майи «попа Пуш Ап»? А что если поразмыслить иероглифами? Может, Аракава вздумал отомстить мне за испепелившую его давеча лазерную вспышку из глаз господина Нагао? Ведь я навлекла гнев Кесаря на статного молодца и, наверное, подпортила ему артистическую карьеру. Или же Майина попа Пуш Ап напомнила Аракаве о «попе великолепной», изречённой высочайшими устами?

Мои извилины распрямились… А посреди них кишмя кишели китайские чёрточки и загогулины, заходящие друг за друга, как шарики за ролики.

Глава 7

Перед утренним спуском с трапа судна «Faith» Нагао-сан, один, без адъютанта, вальяжно направлялся к кулисе. Волосы на парике имперской знаменитости встали колом над висками и маэстро вот-вот предстал бы перед сотнями фанатов самодуром и деспотом, но с «рожками». Я оглянулась вокруг, ища господина Кейширо. И куда, спрашивается, подевался?

Татьяна жалась к чёрному занавесу метрах в пятнадцати от меня. Марк с Джонни порознь тусовались в глубинке.

Всегда готовая помочь ближнему, я бессознательно потянулась к голове Кесаря с возгласом:

– Ваш парик!

– А что с париком?

– Торчит! Нет-нет, не здесь… У висков… Дайте-ка поправлю…

Кумир повиновался, облобызав мечтательным взглядом лицо леди, и в особенности её губы, пока та гладила его по голове. Татьяна засуетилась и вспыхнула от охвативших её гипотез и догадок. Вспыхнул и маэстро – очевидно, английские фанатки с ананасами впервые были на столь близком от него расстоянии. От этих двух вспышек железная лестница и трап, видимо, раскалились, поскольку Гото-сан, только что подошедший, взялся за поручень и отдёрнул руку, будто обжёгся: «Ай!»

Перед самым выходом на сцену кумир, светящийся как диодная лампа, обернулся ко мне и, переполненный счастьем, испустил возглас «Yea-а-ah!», сопроводив его лицевой экспрессией и пластической выразительностью. Из глубинки подбежал Джонни и, подражая маэстро, тоже крикнул: «Yea-а-ah!» Татьяна, красная, со сжатыми зубами и твёрдой решимостью (испоганить мне жизнь ещё больше) потопала на сцену.

Если бы я не была в гриме, то шлёпнула бы себя по щекам за спонтанность, истолкованную, как водится, шиворот-навыворот и марающую мою и так уже донельзя подмоченную соседками по гримёрной репутацию вертихвостки, ищущей высокопоставленного папика.

Как мне показалось, и матрос Джун непривычно дерзко огрызнулся на английскую леди, бранящую его на трапе за небрежное отношение к бесценным картонкам. Капитан Кен был, как и прежде, приветлив. Что касается Аракавы, с которым я столкнулась нос к носу у выхода в кулуар, то тот, не пожелав мне доброго утра, вмиг зарыл глаза в орхидеи. С другого конца кулуара, дивным светом озарён, нёсся навстречу маэстро, впивая мою улыбку, как в сцене признания девушке с камелиями в жарких чувствах.

В антракте всё шло по тому же сценарию: доставка фруктов, секретные переговоры Татьяны с Агнессой у двери в гримёрную, с отлично слышимым упоминанием (не без издёвки, знамо дело) моего имени, и моё секретничанье с Мивой по поводу приглашения в ресторан, полученного от Макабэ-сан, плюс колючая неприязнь госпожи Аски.

* * *

Итак, вечером у нас с маэстро ужин… Хотелось ли мне этого? Мне жизненно важно было с кем-то общаться, по-человечески, без кривляний, на простом языке, без кодировки, без намёков и недосказанностей… Нагао-сан благоволил ко мне и, как человек, достигший высшей ступени иерархии, наверняка мог позволить себе, вне театра, не кривить душой и не нести элегантной закулисной ахинеи, а говорить то, что думает. Таким был прямодушный Огава-сенсей, сотворивший в родильном отделении за всю свою практику акушера-гинеколога целую цитадель из младенцев, и благодаря великим достижениям попавший на верхушку иерархии, в избранные.

Маэстро, глубокий, отзывчивый, задаривший меня яблоками, мандаринами и клубникой, знающий о моей душевной травме… да, я очень хотела с ним поужинать! К тому же янтарный магический взгляд весь вечер будет ласкать не ту, другую, бутафорскую англичанку, а меня, не выдуманную, подлинную…

Закололо в правом боку, до боли, до сильных резей… А-а… Это Татьяна вернулась на своё место с бутылкой минеральной воды 500 мл, которую любит Нагао-сан. Подружки проводили много времени с господином Кейширо на цокольном этаже и уж непременно плели интриги на мой счёт. Не потому ли секретарь господина Нагао так сильно изменился ко мне? Не предлагает больше услуг по охране моего кардигана перед сценой бала и едва отвечает на мои расшаркивания… Рена подала голос:

– Ну как вчера потанцевали танго?

– Да так… Был один Аракава, да и тот вёл себя странно, быстро смотал удочки…

– А ты?!

– А я посидела чуть-чуть, и тоже домой отправилась. Жаль, что Кен не пришёл… Так хотелось потанцевать с ним…

Агнесса ни с того ни с сего вспылила:

– У Кена есть девушка!

– Ну и что? – растерялась я. – Танцевать – не целовать! Я ведь к нему не клеюсь…

Наконец-то у Татьяны нашлась зацепка ощетиниться, показать клыки и зарычать в мою сторону: «Идиотка!», – а затем нервно выскочить из гримёрной… Я строго обратилась к Агнессе:

– Пожалуйста, вы, обе, перестаньте в моём присутствии судачить обо мне. Выйдите в коридор и там промывайте мне косточки. Только не здесь! У меня и без ваших сплетен слишком много стрессов!

Агнесса (святая послушница!) покорно внимала моей речи, а потом кротко пообещала: «Прости! Больше не повторится!»

Татьяна в кулуаре не смогла в одиночку укротить свой гнев, поэтому вызвала подружку из гримёрной, чтобы было с кем разделить эмоции. Однако Агнесса, сдержав обещание, громко укорила её оттуда:

– Да будет тебе, Таня! Хватит уже!

– Ну что… пойдём вниз? – утихомирилась бутафорская лиса.

Гримёрка превратилась во взрывоопасную зону, а огнетушителя, на случай обжигающего содействия и пламенной взаимовыручки, киноконцерн не предусмотрел. Поэтому в быстром темпе следовало залезть в пирамиду и надеть наушники.

* * *

Нагао-сан весь день был в приподнятом настроении и перед сценой бала даже не гаркнул на боготворящую его Агнессу. А взгляд его, заманчивый, как подарок на день рождения, подстерегал меня где бы я ни была.

По окончании спектаклей мы с Мивой вышли из театра вместе. Она хорошо знала район Гинза, и мне, провинциалке, путающей север и юг, было с ней спокойно.

Ресторанчик, спрятанный в зарослях молодого бамбука, трудно было заметить с улицы. Ширма из дерева и бумаги открыла нам путь в уютный садик, освещённый красными фонарями. Мама-сан[121] (похоже, измученная климаксом) в тёмно-синем кимоно с пушистыми белыми зверушками по подолу, многозначительно промурлыкала: «Вас уже ждут». Она провела нас в отдельную трапезную по циновкам, под потайным светом бумажных шаров и вдоль стен, уставленных дорогими фарфоровыми вазами с изображением птиц и затуманенных вершин гор. А-а, это, наверное, VIP-комната? А то как же! Маэстро в общем зале кушать не станет!

Нагао-сан в VIP-комнате не было…

За низким столом из антикварной древесины уже устроились на подушках Макабэ-сан с пятью малогабаритными (в смысле телосложения) и мелководными (в смысле статуса в шоу-иерархии) ветеранами сцены, которых я видела всего два раза: на синтоистской службе перед премьерой в Осаке и на синтоистской службе перед премьерой здесь, в Токио.

Контакт с папашами налаживался с трудом… А точней, вообще не налаживался. Ни лингвистического, ни душевного взаимопонимания не происходило даже после выпитого ими саке и пива, Мивой – сливового вина «умешу», и мной – апельсинового сока. Оказалось, что Макабэ-сан не кто иной, как шеф-повар в свите маэстро и между короткими выходами на сцену готовит для него обеды и ужины. Мива с мельчайшими подробностями выпытывала у шефа, какие блюда он готовит для Нагао-сан и обсуждение кулинарных рецептов растянулось на полчаса. Врачиха всё это время делала какие-то пометки в записной книжке, будто интервью с Макабэ-сан сулило ей накатанную дорогу в шоу-бизнес. А мне что оставалось? Лишь поддакивать и глупо улыбаться…

Затем ватага ветеранов со сдержанным любопытством забросала меня неудобными вопросами: почему я не ем мяса, почему не люблю крабов, не пью ни саке, ни пиво, ни «умешу», а один сок. «Может, вам французского вина заказать, госпожа Аш?» «Нет-нет, у меня болит желудок… мне только сока!» «А коктейльчика не желаете?» «Благодарю вас, сама, может быть, закажу чуть позже!»

Нагао-сан не появлялся… Тьфу ты! Да ведь я опять наступаю на те же грабли. Кесарь-то, с генеалогией, ведущей к самим богам, не опустится до пьянки с челядью!

Макабэ-сан в порыве великодушия предложил нам с Мивой отведать блюда, которые он приготовит назавтра для хозяйской трапезы и которые его парнишка-посыльный доставит нам в гримёрную во втором, обеденном, антракте. Тут Мива ахнула и, пока она подбирала слова самой глубокой признательности господину Макабэ, я извинилась и без надобности дала тягу в дамскую комнату. А оттуда метнулась к выходу, в бамбуковые заросли.

Итак, сколько времени я тут уже веду пустые разговоры с ветеранами? Чуть больше часа? Мне ли, потерявшей вкус не только к изысканным блюдам, но и вообще к любой пище, смаковать тему о гастрономии? Мне ли, обессилевшей от притворства, вести вздорную болтовню ни о чём? Бедные бойцы, убелённые сединой или награждённые, как медалью, лысиной! Чужестранка-то не компанейская! Сидит тут – ни рыба, ни мясо, ни саке, ни пиво, один апельсиновый сок хлебает… И к Нагао-сан у меня претензий не имелось. Как говорится, кесарю – кесарево… Просто в который раз увеселительные мероприятия оборачивались для меня пыткой… Переливать из пустого в порожнее мне больше невмоготу!

Вернувшись к подвыпившим ветеранам и розовощёкой Миве, я шепнула ей, что ухожу. Та, положив записную книжку рядом с кружкой пива, шепнула в ответ, что останется ещё немного, а насчёт оплаты сочтёмся завтра. Ну спасибочки… Я присела на подушки, допила сок, всё ближе и ближе, деликатно, подходя к вопросу о преждевременном уходе из честной компании.

Уф-ф-ф… Ушла. На улице моросил дождь. Размазывая пальцами по щекам кисель из дождя и грима, я поняла одно: кесарю-то кесарево, а простофилям – грабли в лоб.

Глава 8

В кулуарах и за кулисами Аракава при встречах больше не желал мне доброго утра и, тем более, не просил любить его и жаловать. Более того, при виде меня фейс у танцора делался гранитным, а из-под бровей сверкал «тигровый глаз». Вот и я, вопреки закулисному этикету, чуть завидев ухажёра, бесцеремонно разворачивалась к нему «попой Пуш Ап».

В гримёрной послышался звук брошенной на пол дамской сумки. Я вздрогнула. О-о, это Татьяна… Наспиртовалась, что ль, прошлым вечером? Кожа на лице у неё разбухла, как верба в марте, и покрылась фиолетовыми пятнами. А глаза у бывшей приятельницы были заштукатурены тоской (зелёной).

Перед нанесением грима я удвоила плотность стен своей пирамиды, защищая ауру от насилия.

– Вторую ночь уже мучаюсь от бессонницы! Потеряла к чёрту весь сон! – уведомила Татьяна Миву.

– Снотворное пей, – выписала ей рецепт медработник нашей гримёрки.

* * *

Применив немудрёные хитрости, мне удалось избежать закулисных и кулуарных брифингов с маэстро. Лишь спускаясь по трапу корабля на сцену, я улицезрела его превосходительство.

Возвращаясь на свой этаж по новому пути, то есть не мимо гримёрки Нагао-сан, а шмыгнув на ближайший лестничный пролёт, я мельком заметила, как хозяин на другом конце хладнокровно расчленяет высматривающего меня рыболова.

В следующем выходе английская леди вновь схитрила, не попадая в поле зрения бомонда. Но как ни крутись, на сцене избежать ласковых янтарных глаз невозможно… А те вопрошали: «Куда вы пропали, мэм?» И ластились, и обвивали её стан блаженством, и въедались любовным томлением в знатную лондонскую мистрис… А мистрис потворствовала шалостям кесаря, играла в прятки с его взором, щеголяла в роковом дезабилье, затем в восхищении залюбовалась плиссированным, с гулькин нос, задом госпожи Соноэ и наконец, один на один с нагасакской публикой, заблестела как новенькая копейка, изуверски смакуя благополучие и счастье.

* * *

В начале второго антракта парнишка, стоявший за дверью, вызвал Миву и вручил ей ланч-боксы, завёрнутые в фольгу – деликатесы от Макабэ-сан. Поскольку ланч-боксов было только два, лепет, сюсюканье и развязанный смех мигом смолкли, но никто не полюбопытствовал: «От кого?» Мива свой обед от шеф-повара отодвинула за бутыль с антисептиком, с целью замять тему. Так же поступила и я.

Следующей доставкой стала корзина с фруктами: отменные киви, мандарины (размером с апельсины) с острова Кюсю и красные яблоки. На этот раз лепет, сюсюканье и развязанный смех опять смолкли, поскольку все знали, от кого корзинка, и давно уже догадались – для кого.

После начала третьего акта на какое-то время я осталась одна. Посмотрим, чем питаются кесари… Ланч-бокс был разделён на три секции. В одной из них – якитори, шашлычки из куриных потрошков (печень, сердце, почки). Рядом – салат из латука, орехов, сельдерея и брокколи. И третья, самая большая секция, была доверху заполнена рисом с каштанами, приправленным саке и посыпанным чёрным кунжутом. Рис и салат я съела. Остальное с горечью завернула в фольгу и не поленилась спуститься на первый этаж, чтобы выбросить многострадальное куриное сердечко, а с ним печень и почки подальше в мусорный бак.

Поднимаясь наверх, я услышала поросячий визг из нашей гримёрной. Никак доставка от хозяина пончиков или гамбургеров? Голоса Рены и Каори наперебой закричали: «Аи-чан, каваи! Лапочка!» А-а, наверное, Аска показывает фотографии дочки… Ни Мивы, ни её ланч-бокса в комнате не было. Зато у каждой из нас на гримировальном столе лежало по шоколадке «Милки Вэй», а рядом с Аской на подушках сидела девочка с меховым ободком «заячьи ушки», не позволяющем чёлке падать на глаза. Она что-то усердно рисовала, высунув кончик языка.

Я глянула на подаренный «Милки Вэй» и, хочешь-не хочешь, вклинилась в детский лепет веселушек:

– Чей тут у нас зайчик рисует?

– Мой… – голосом кошечки Кити-чан отозвалась Аска.

– А что ты рисуешь?

Девочка откинула тёмные пряди волос с плеча и повернулась ко мне:

– Маму рисую… Когда вырасту, тоже буду актрисой!

– Конечно! Ты – умница! Рисуй, рисуй, зайчик…

– Каваи! Каваи! – заверещала группа поддержки.

– Кушай шоколадку, это от дочки… Правда, Аи-чан? – благодушно кудахтала Аска, будто не била меня турбощёткой и не истязала абразивной дрелью каждый гастрольный день. Аи-чан, согласная с мамой, не отрываясь от рисунка, произнесла: «Угу».

Сегодня только утренний спектакль. Выходов у меня больше нет. Схожу-ка я на Гинзу, проверю, висит ли ещё мамино кашемировое пальто…

На лестничной клетке я встретилась с вахтёршей Кобаяси-сан, худой замкнутой дамой за шестьдесят. Она безвылазно сидела в вахтерной уже второй месяц, и вдруг решила прогуляться по этажам. Вахтерше, кажется, чем-то не понравилась моя юбка (чуть выше колена) и, вместо «доброго утра», едва кивнув мне, она пошла напролом:

– Вам лет-то сколько?

Я опешила. Это как понимать? Вопрос крайне неприличный…

Ни с того ни с сего, будто глухонемая, Кобаяси-сан перешла на дактильную азбуку. А именно: приложила подушечки четырёх выпрямленных пальцев левой руки к правой ладони: лет сорок? Брови у вахтерши выгнулись вопросительным знаком: «Не так ли?» Не дав мне очухаться, она предъявила ладонь с пятью растопыренными пальцами: лет пятьдесят?

Ладно… Раз у нас невербальное общение, то отвечу тоже жестомимическим[122] языком. Как и она, я растопырила пять пальцев, а к основанию ладони прижала указательный палец другой руки: лет шестьдесят!

Кобаяси-сан недоверчиво прозондировала мне взглядом кожу под глазами, носогубную линию, овал лица: интересно… чужестранка говорит, что ей шестьдесят, а мордозём не рыхлый, оползней нет… Она что, ёрничает?

Прощаясь с Кобаяси-сан, я в приказном тоне попросила её любить себя и жаловать… Ну вот, на одну особь с явно выраженной зоной турбулентности больше… И то правда, Кобаяси-сан, мордозём-то у тех, кому слегка за тридцать, не рыхлый…

Снизу шла Мива, обняв канцелярскую книгу и прижимая её к груди.

– Уф-ф-ф… Мива, а я тебя искала! – облегчённо, с тёплыми чувствами (после глухонемого общения с вахтёршей) бросилась я к докторше.

– А что так? – пастеризованным голосом ответила соседка. – Тебе, наверное, не терпится обсудить виртуозность Макабэ-сан в приготовлении блюд?

– Ага, точно! А как ты догадалась? Прямо не терпится!.. Слушай, Мива, теперь-то мне надо идти… Может, обсудим уже завтра? – отбрыкалась я от виртуозности.

Мива пожала плечами и, будто аршин проглотив, зашаркала по ступеням наверх. Странная какая-то… Тоже с лёгкими отклонениями… О-о, аврал! А может, я ей деньги не отдала за вчерашний корпоратив с ветеранами? На лбу у меня выступил пот… Святые коврижки! Вернула я врачихе деньги или нет? Я не могла вспомнить!

Моя прекрасная маркиза, с королевской осанкой Букингема и гордо поднятой головой, привыкшая со сцены глядеть в дальние дали, чуть выйдя через служебную дверь на улицу, тут же превращалась в ссутуленную нищенку. Она не замечала не только окружающей действительности, но и своих собственных ног, находясь в другом измерении, в развалинах своего внутреннего мира, увязала в топи израненной эмоционально-информационной субстанции. Мозги у маркизы застилал густой туман, по которому её сознание вяло гребло брассом… Объятая мировой скорбью, задыхающаяся от адских, чудовищных внешних раздражителей, таких как звонкий смех школьниц, радость и ликование прохожих в преддверии новогодних праздников, она лишь под софитами дышала полной грудью и обретала покой… Голова её до такой степени была задрапирована сокрушением и болью, что тысячи действий и телодвижений, вся ежедневная моторика рук, ног и иной жизнедеятельности просто не регистрировались мозговыми долями, маркиза их исполняла как маркизоподобный робот.

Шагая по Гинзе, в универмаг с маминым пальто, я мрачно думала о своей жизни, превратившейся в моторику. А рассчитался мой робот с Мивой за вечеринку или нет, это всё были мелочи, спрошу завтра – теперь уж не забуду, и верну если что…

Слух уловил обрывки разговора пожилой супружеской пары, идущей под руку впереди меня. Супруг успокаивал супругу:

– Ничего-ничего, Норико, найдутся! Куда денутся… Из дома же не выносили?

– А может, под стол закатились? – озарило госпожу Норико.

Стоп! И меня озарило! Вспомнила! Купюры по тысяче йен выскользнули из рук, когда я их вытаскивала из кошелька… Одна купюра улетела под стол, другая приземлилась прямиком на передник Мивы, а маркизоробот в это время был сосредоточен на возведении двойной защитной стены между собой и госпожой Рохлецовой. Значит, лёгкое отклонение у Мивы случилось не из-за не выплаченных за ужин с папашами денег? Может, из-за той самой виртуозности?

Когда подходила к универмагу, меня уже знобило. А стоит ли сыпать кашемир на рану?! Но пальто манило, звало родным голосом, словно это была моя мама. Оно ещё висело на стойке для товаров со скидками. Подешевело немного перед рождеством… на десять процентов… Я погладила окат и пройму изделия, будто любимые мамины руки. Потом наклонила голову к горловине, отделанной мехом, собираясь обнять маму…

– Не хотите примерить, высокочтимая покупательница? – радушно обратилась ко мне продавщица, подойдя совсем неслышно. – Хотя пальто, кажется, для вашей мамы, не так ли?

Она меня узнала! В прошлый раз… когда я сюда заходила… мама была… ещё…

– Конечно, лучше будет, если мама сама приме… – продавщица застыла на полуслове.

Трясущиеся руки я резким движением преступницы спрятала за спину.

– Извините… Простите… Я только посмотреть…

Оставив даму в замешательстве, я ушла, поспешно, съёжившись, с ознобом, гуляющим по спине, будто только что села в лужу.

Оторопь продавщицы преследовала меня всю дорогу по праздничной пьяной Гинзе. Нелепо и бестолково я выставила напоказ в универмаге то, что так долго, уже третий месяц, прятала под стоицизмом. Продавщица, пожалуй, интуитивно и почувствовала, что у меня что-то неладно, но не привыкшая к таким неформальным манерам покупателей, приняла все на свой счёт, на какую-то совершённую ею профессиональную ошибку. Эта пожилая дама, наверняка хлебнувшая горя и уже понёсшая тяжёлые утраты, всю жизнь следовала мазохистским шаблонам своей страны: не обнажать физической и душевной боли, удары судьбы принимать в совершенном одиночестве, пить горькую чашу скорби без свидетелей, беды и муки не разделять ни с кем. А тут бабахнутая европейка: со слезами на глазах гладит уценённое меховое пальто, смотрит на него, будто это статуя Будды с тысячью рук…

За панорамными стёклами «Café de Ginza» сладкие парочки ели французские пирожные, стайки разгорячённых домохозяек, вырвавшихся из семейного гнёта, пили кофе и блаженно смеялись… Смех – кладезь позитивных эмоций, абсолютная ценность, не разрушаемая временем. В хорошей компании происходит таинство благотворного энергообмена, терапия смехом. Там отсутствует психическое давление, витает дух безусловной любви и жизнь приобретает смысл. Я как-то спросила у Огава-сенсея, несущего за плечами тяжёлый рюкзак выживальщика с полным набором тягот, потерь, потрясений, включая войну и атомную бомбу, что для него в жизни главное, не считая цитадели из ста тысяч младенцев, а также хорошей жены и сына – гениального нейрохирурга. Сенсей долго не размышлял и ответил лаконично: