Туман над Токио

– До недавнего времени любовь… Ну а теперь, друзья, общение с душевными людьми.

Общение с душевными людьми… Без него я превратилась в биоробота с импульсами вместо чувств и моторикой вместо памяти. Третий месяц общаюсь лишь с Думкой, шлифовщицами и виртуозами по эпиляции мозгов… Значит, остаётся Кадзума… Не попробовать ли душевно пообщаться в кафе с этим застенчивым парнишкой? Застенчивые и робкие ещё не научились выщипывать мозги ближнему.

К вечеру я ему отправила СМС-сообщение, предложив сходить в кафе «Tully’s» после спектакля. Кадзума прислал мне ответ минут через пятнадцать.

* * *

Он: Кафе «Tully’s»? Это возле станции метро Мицукосимае? Ага, знаю…

Я: Завтра после вечернего спектакля не поздно будет? Часок посидим, поговорим…

Он: Угу, но моя линия метро – Хандзомон. До дома пятнадцать минут езды.

Я: Так близко? Вот и славно… Вернёшься домой к половине десятого, долго не задержу.

Он: Ты же знаешь, я в команде Кунинавы.

Я: Ага, я в курсе. Ну и что?

Он: Ну, я протеже господина Кунинава…

Я: Здорово! Значит, станешь, как и он, звездой криминальных телесериалов! Так в кафе идём?

Он: Кунинава мой педагог и наставник.

Я (начинаю сердиться): Да, да, ясно, но речь-то не о нём?

Он: Ну да, но ведь Кунинава мне покровительствует…

Я (остервенело нажимаю на буквы-клавиши): Listen[123]… ты и я… together[124]… чёрный кофе… буль-буль… drink, speak[125]… понял?

Он: Ага, понял! Ну и ты ж понимаешь, что я – ставленник Кунинавы?

* * *

«О-о-о! – взвыла я мысленно. – Ещё один виртуоз по расчленению логики!»

* * *

Я: Слушай, ладно… Судя по твоим сообщениям, я понимаю, что завтра ты занят. Ну пошли послезавтра?

Он: Ничего не меняется… Из-за Кунинавы.

Я: Так отпросись у него, блин!

Он: Не могу, я его протеже.

Я: Он тебя от меня, что ли, протеже… предохраняет?

Он: Чего?! Как это?!

Я (написала, но не отправила): Ёлки-палки! Твой Кунинава на меня, что ли, виды имеет? Поэтому тебе нельзя?! Так не юли, скажи прямо!

Я (отправила): Ну тогда ничего ему не говори! Он нас не увидит! В кафе «Tully’s» он не заходит из-за своей популярности!

Он: Не могу. У нас транспарентность.

Я: Транспарентность? В смысле расчленение и размежевание?

Он: Нет. Транспарентность.

Я (в ярости): Слушай, Кадзума, идём в кафе или нет?!

Он: Я ж говорю – Кунинава меня продвигает…

* * *

Всё! Терпение лопнуло! (Соседи в номере справа, слева и этажом ниже услышали сильный грохот, но не поняли, что в моём номере кто-то умышленно грохнул стулом.)

* * *

Я: Я ведь просто хотела поговорить! У меня недавно, в начале репетиций, мамы не стало…

* * *

Рухнув в изнеможении на кровать, я мгновенно уснула. Без успокоительного. Без снотворного. В мёртвой тишине звук входящего СМС-сообщения прозвучал как сигнал «Воздушная тревога!»

* * *

Он: Слушай, я согласен, давай сходим в кафе, а? Завтра… Где тебя ждать?

Я: Да нигде! У меня больше нет желания идти в кафе! Бывай…

* * *

И лихорадочно отключила мобильный, решив навсегда покончить во время гастролей с мечтой о душевном общении.

Глава 9

Утром, едва проникнув через служебный вход в театр, я зажмурилась. Перед глазами маячили два флюоресцирующих, до боли ярких попугая какаду. О-о, чур меня! Один из попугаев голосом вахтёрши Кобаяси-сан прокричал другому:

– Накамура-сан! Что за варварство! Кто оставил это жирное пятно на коврике?

Продюсер выглянул из окошка вахтерной и, увидев меня, урегулировал ситуацию:

– Проходите… Проходите, госпожа Аш… Переобувайтесь! Сейчас Кобаяси-сан снимет коврик!

Вахтёрша, согнувшись в три погибели над жирным пятном на половике, в леггинсах с разноцветными попугаями какаду, разбросанными то тут, то там на штанинах и раскрывшими клювы прямо на её худосочных ягодицах, едва мне кивнула ввиду чрезвычайной занятости (или по иной причине).

Впервые видя эту чёрную вдову в яркой попугайской одёжке, меня так и подмывало задать ей её же вопрос: «А вам-то сколько лет?» Но если бы Накамура-сан даже и не находился в вахтерной, то всё равно я не осмелилась бы задать этот крайне неприличный вопрос, так же как и просто сделать вахтёрше любезный комплимент: «Вам очень идут эти симпатичные леггинсы в обтяжку с попугаями!» Опять же на своём горьком опыте я была научена: здесь нужно быть очень осторожной с искренними комплиментами. Чтобы не расстроить человека и не испортить ему настроение на весь день…

Пока я снимала сапоги, дверь скрипнула. Вошла Татьяна с надвинутыми на глаза полями меховой шляпы. Ух ты! Что это творится с её внешностью? Татьяна, что называется, сошла с лица… А может, права моя сестра, у которой всё просто? Накануне она объяснила этот феномен однозначно: «Я ж тебе говорила? Психолог у меня супер! Система виртуальной защиты, выстроенная тобой в гримёрной, возвращает Рохлецовой весь её негатив, а тот в свою очередь пагубно влияет на её внешний вид и самочувствие. Вот увидишь, она будет болеть от своего же яда и злонравия!»

Ох… Так ли… Не так ли… Мой опасливый рационализм заставил переключить мысли на что-то другое, ну, например, на попугаев какаду. Несмотря на токсичность Татьяны, я не желала ей ни зла, ни болезней.

Прибыв в гримёрную, первым делом она умирающим голосом обратилась к моей соседке:

– Спасибо, Мива, что пришла вчера после обеда в кафе… Мне вроде чуть-чуть полегче.

Вот оно что! А я-то недоумевала, почему врач Мива с утра разлучила моего Думку со своей плюшевой обезьяной… Очевидно, консультируясь в кафе о своём состоянии, Татьяна между делом наплела интриг и обо мне, чтобы поссорить нас с Мивой, отлучить меня от бутыли с антисептиком, а особенно от виртуозности блюд, приготовленных шеф-поваром Макабэ-сан для маэстро.

* * *

Перед началом утреннего спектакля Татьяна, поникшая, прячущая воспалённое лицо от закулисной братии, стояла обособленно, не общаясь ни с американцами, ни со своим закадычным другом Гото-сан.

Маэстро, благоухающий, дарящий имперские кивки даже мелкоте, прибыл довольно рано, минут за пять до вступительной мелодии. Проходя мимо меня, он, как и вахтёрша, воспользовался дактильным языком, скрутив мне пальцами «ОК».

Пришло время встать позади кумира в очередь на сцену. Кейширо-сан любовно поправил хозяину лацкан пальто, затем по-свойски поприветствовал Татьяну и… остановил на ней пристальный взгляд:

– Не выспалась, что ли? Или самочувствие не ахти?

Реплика секретаря, естественно, привлекла внимание босса, и тот, обернувшись к Татьяне, предложил свою версию:

– Вирус, наверное, подхватила…

Татьяна вспыхнула:

– Ну что вы, Нагао-сан, я абсолютно здорова! Просто совершила утреннюю пробежку к театру, чтобы не опоздать…

– А бежать зачем?

– Проснулась поздно… Будильник не услышала…

– Ночью не спишь, что ли? Раз будильник не слышишь?

Бутафорская лиса смутилась и покраснела.

– А живёшь где? – разговорился маэстро.

– В пригороде… час езды отсюда на поезде JR[126].

– Час езды? А пригород как называется?

– Кавасаки… – обрадовалась вопросу Татьяна.

– Угу… знаю…

Непринуждённо, легко, без колебаний хозяин вступал в диалог с Татьяной. А мне доставалось лишь притяжение глаз, магнетизм, внушение черти чего по гравитационной волне, телепатия, мутящая моё рациональное мышление и угощающая тумаками европейский прагматизм. Истинно то, что полезно. А какая мне польза от недомолвок, намёков, побуждений к домысливанию и сомнительных признаний в глубине янтарных глаз? Что, у кумира кишка тонка подойти к леди из Букингема и без обиняков заговорить с ней?

Леди это заело… Итак, пора расквитаться за магнетизм! До окончания гастролей чуть больше недели. Истори… нет, истерический момент наступил!

Я покидала закулисное пространство справа от сцены, а слева, за поворотным кругом, маэстро, бросив в мою сторону молниеносный взгляд, прибавил газу, чтобы синхронно со мной попасть в кулуар.

Рыболова на том конце кулуара не было. Зато Нагао-сан парил орлом, впившись в меня зорким оком. Кропотливо, с напускным усердием я задрапировала за собой маскировочный занавес, повернулась спиной к широкой улыбке маэстро и вырулила на развилку своей новой дороги, в ближайший лестничный пролёт.

* * *

Оставив кумира домысливать, расшифровывать кодировку размежевания в кулуаре и шевелить мозгами над намёками, леди преспокойно расчёсывала свой накладной хвост в гримёрной у зеркала. Из коридора послышался раскатистый смех Татьяны и Агнессы:

– Ну вот, а он меня спрашивает: «Где ты живёшь?» А я ему – в пригороде Кавасаки!

– О-о, Татьяна, прям как пить дать! Подъедет на «мерседесе» посетить тебя на дому!

– Ха-ха-ха!

Болезнь Татьяны как волной смыло… Порозовела… Счастливый смех, тоски в глазах как не бывало… Уж не влюблена ли она? С лица сошла от безнадёжной любви, а тут предмет её чувств спросил о местожительстве, так, от скуки, к слову пришлось, и она воспрянула духом.

Опять бутафорская лиса попадала впросак: ни один японец, ни фермер, ни якудза, ни корифей не отправится из чувства самурайского достоинства стучать в дверь к женщине. Здесь донжуанов и виконтов де Вальмон нет.

* * *

В антракте была доставка ланч-боксов от киноконцерна, сладостей от госпожи Фуджи, а фруктов не поступило.

Перед сценой бала настроение у хозяина было скверное, а на сцене он опять устроил мне передачу мыслей на расстоянии «В чём моя вина?» Я в срочном порядке телепатировала: «Угадайте!»

С бухты-барахты у Соноэ-сан развязался язык, и она не отпускала меня к рампе и зрителям, тренируя свой французский прононс. Кто знает, может, в первых рядах зрительного зала сидел её ухажёр и ей понадобилось блеснуть перед ним иностранной речью?

Наконец-то Кейширо-сан принёс фрукты… И у моей телохранительницы, пирамиды с пуленепробиваемыми стёклами, появилась уйма работы: сохранить моё тело от несанкционированного доступа к нему душевного мусора, психологической накипи и нравственных токсинов наших благовоспитанных девушек.

Татьяна вновь скисла…

На улице было солнечно и, во избежание трёх мучительных часов в гримёрной, я пересидела их в интернет-кафе.

Перед началом вечернего спектакля Кадзума покрутился возле меня с задумчивым видом, но заговорить не посмел ввиду тактики безразличия, предпринятой мной, чтобы отпугнуть парня.

Татьяна, на этот раз скромно опустив голову, встала на пути у хозяина, но тот не остановился поболтать, а бесчувственно отвернулся, подавив зевок.

Когда я поднялась на палубу судна «Faith», изображая безбрежное ликование при спуске на нагасакскую землю, какой-то достопочтенный зритель в середине партера зааплодировал, но зал не последовал его примеру и не взорвался овациями, предательски держа руки на подлокотниках кресел.

В кулуаре у меня больше не было причин к размежеванию с маэстро. Проходя мимо его гримёрной, я заметила на другом конце господина Кунинава.

– Сегодня селёдка или тунец? – начала я рыбацкие байки.

– Уф-ф, нынче – морской окунь… один малёк… – молвил земляк.

– А у меня вообще ничего не ловится… Погода плохая… Вся рыба залегла на дно…

– И ты вчера, что ли, залегла на дно? На ужин вот не пришла…

– На какой ужин? – обомлела я.

– В ресторан «Marimoto» на Роппонги, я передал через одну из ваших девушек приглашение для всех семерых…

Мгновенно сообразив, что девушки злонамеренно не оповестили меня о приглашении супергероя криминальных сериалов, я чуть было не вскричала «Ваше приглашение до меня не дошло!» Но вместо этого, следуя закулисному (и общепринятому) кодексу: утаивать истину, не допекать собеседника прямолинейностью, не травмировать его своей честностью, не отпугивать чистосердечными признаниями и душевными порывами, и ни в коем случае не откровенничать, я сделала виноватое лицо, по-дружески прикоснувшись ладонью к плечу товарища:

– Прошу прощения! Вчера неожиданно…

Нагао-сан, как и повелось, в этот самый момент раздвинул звукоизоляционные шторы, и голосом, в котором послышался звон сабли «катана», отрубающей господину Кунинава голову, пожелал ему доброго утра, затем попросил любить его и жаловать, будто предлагал коллеге ритуальный кинжал «кусунгобу» для вспарывания живота. А меня янтарные, далеко не ласковые глаза обвинили в коварстве и измене.

– Вчера… – я немедленно убрала ладонь с плеча земляка – Вчера…

Кунинава-сан не слушал. Он провожал маэстро абсолютно нелюбящим и отнюдь не жалующим взглядом… И тут случилось кое-что из ряда вон выходящее: на пороге своей гримёрки, презрев величие народного кумира и наплевав на выдержку сёгуна, Нагао-сан, как самый обычный взбешённый мужчина, объятый ревностью, принялся бурчать, хулить нас с земляком и костерить словами, из которых я разобрала только «сама… а сама…». Господин Кунинава машинально отбросил полу клетчатого пиджака, ища, видимо, кобуру, чтобы вытащить огнестрельное оружие (наверное, по привычке, после сотен сыгранных ролей следователей и частных детективов). Затем спохватился, пригладил полу, и мне удалось вклиниться в расчленение:

– …вчера в Токио приезжал завкафедрой французского языка из нашего университета. Разве ни одна из девушек не передала вам в ресторане мои искренние извинения и выражение самого глубокого сожаления?

– Ох, какое там! Ни извинений, ни сожалений…

– Так уточните у них при встрече…

– Угу… Ладно, пора на выход… – нахмурился земляк, и у меня возникло такое чувство, будто я только что наставила ему ветвистые рождественские рога.

Орхидеи в кулуаре колыхались как при урагане… Прежде чересчур осторожный маэстро теперь уж и не скрывал своего внутреннего состояния и вместо тайных шифров, ультразвуковых сигналов и передачи мыслей на расстоянии устроил во всеуслышание взбучку сопернику, а без вины виноватой английской леди в грубой форме дал понять, что ей беседовать с Кунинава-сан запрещено.

Не расслышав, в чём меня уличил хозяин, пришлось пустить в ход женскую интуицию. «Сама… а сама…» Что бы это значило? Может, «Сама сказала, что любит фрукты, а сама предпочитает селёдку»?

Мышление большинства зрелых японских мужчин, искорёженное эмоциональной скрытностью и (на мой взгляд) мудрёностью китайской грамоты, чересчур сложно трактует элементарное. Нацуме Сосеки, известный новеллист и преподаватель эпохи Мейдзи, чей портрет изображён на денежной купюре 1000 йен, пояснил в своё время как правильно переводить на японский язык английское «I love you». Один из его студентов перевёл данное словосочетание буквально: «Я тебя люблю» («Ware kimi o aisu»). Педагог исправил: «I love you» было бы правильней перевести как «Луна прекрасна, не правда ли?» («Tsuki wa kirei desu ne») Слова «Луна прекрасна в эту ночь» вполне достаточны для объяснения в любви партнёру или партнёрше, а прямолинейность синтаксической конструкции «Я тебя люблю» не отвечает в полной мере изяществу и красоте любовного влечения.

А что если Нагао-сан, человек старой закалки, из поколения «прекрасной луны», истолковал в Осаке мою синтаксическую конструкцию «Француженки обожают фрукты» как объяснение в любви?! И потом, в Токио, когда я призналась, что люблю клубнику и бананы, получил красноречивое подтверждение тому, что у меня в сердце взошла прекрасная луна?!

* * *

Кобаяси-сан зачем-то повадилась к нам в гримёрную. К концу гастролей у неё появились общие интересы с Аской. Всякий раз, когда вахтёрша к нам заходила, она проявляла повышенный интерес к моей персоне. Один раз вошла, когда я готовилась к сцене бала, и уж было поднесла к макушке головы накладной хвост, готовясь крепить его шпильками.

– А-а! – обрадованно воскликнула Кобаяси-сан. – Так это вы из искусственных волос делаете причёску? А я-то думала, что у вас свои волосы такие роскошные!

В другой раз, оглядев меня в кружевной сорочке и держащей платье, чтобы переодеться, она вновь возликовала:

– Этот реквизит из золотистого атласа прямо сказочный! Чудеса творит с вашей фигурой! А так-то, смотрю, не ахти!

Я всё крепче замыкалась в пирамиду из хрусталя, а наушники в гримёрной вообще перестала снимать.

* * *

Нагао-сан ещё раз, перед спектаклем, заговорил с Татьяной о пустяках, возможно, для ненаучного опыта над звукоизоляционными шторами. И опять я отмежевалась от него в кулуаре, тщательно драпируя за собой эти самые шторы, пока хозяин не исчез в гримёрной.

Кунинава-сан, получив взбучку от взбешённого маэстро, пару раз ждал своего выхода не на обычном месте. Таким образом господин Нагао, конечно, не столкнулся нос к носу с женихом служанки, но всё равно застукал нас с ним обменивающимися продуктами улова и величиной рыбин. И снова земляку и мне попало, да так, что Кобаяси-сан выбежала из вахтерной в кулуар глянуть, что там за брань в цветнике. Прибыв в тот день на приём к хозяину Мураниши, английская леди отметила высокомерие и бледность хозяйского лица, а янтарные зрачки его потухли, как древесный уголь.

Не попробовать ли себя в телепатии? «Луна прекрасна, не правда ли?» – сверкнули мои глаза. Уловил? Не уловил? За кулисой, прямо напротив, совсем близко, стоял господин Кунинава. Уловил он. Впился в мой лунный взгляд и челюсти его дрогнули: «Всё ясно…»

Глава 10

Фрукты больше не приходили.

На закрытие гастролей игрался только один спектакль, утренний. За час до его начала всю труппу собрали в зрительном зале для подведения итогов трёхмесячной работы, а также прощальных речей. Никто из актёров не прыгал от радости, когда Накамура-сан поздравил труппу с триумфом и аншлагами на все сыгранные спектакли. Творческие лица были опечалены. А в особенности омега-исполнители, так как любой из них долгие месяцы мог иметь лишь большие гарантии стать бомжом.

Режиссёр Сато-сан, в начале своего выступления поведавший о том, что вполне разделяет печаль с подопечными, далее перешёл к недомолвкам и намёкам, которые слегка обнадёжили труппу, поскольку спектакли, принёсшие большую прибыль киноконцерну и пользующиеся огромным успехом у зрителей, могут отправить в турне по стране, а также возобновлять показы в Токио и Осаке каждый год.

Головокружение, замутившее мне сознание, помешало вникнуть в речь господина Нагао. Я больше не видела и не слышала. Я вновь переживала свои чудовищные личные обстоятельства, начиная со дня, когда не смогла дозвониться до мамы… И записная книжка с кустом цветущей сирени, и голос тёти Лики, произнёсший те страшные слова, после которых мой рассудок в одночасье был окутан туманом, скорее похожим на непроглядный мрак. И сквозь него инстинкт самосохранения изо всех сил волок меня волоком, сбитую с ног, обессилевшую, с нарушениями в психике, с частичной потерей памяти, с жизнью на «автопилоте» врождённых рефлексов и терпящую полное поражение в общении с актёрской братией. Я поддалась, от отчаяния, с недоверием, притяжению ласковых янтарных глаз. Яблоки, мандарины из префектуры Кумамото, киви, дорогостоящая клубника тонизировали не только содержанием витамина С, но и сочувствием, благожелательностью, вниманием, побуждали к домысливанию, что когда-нибудь, мало-помалу, капля по капле, я снова пойму, что в ночном небе есть луна…

Мне, наверное, стоило быть благодарной соседкам по гримёрной за их травлю и лупцевание турбощёткой. Применяя различные абразивные инструменты, шлифовщицы заставляли мой организм защищаться, вырабатывать кортизол и адреналин, а те были очень кстати для психической мобилизации мозга, а следовательно для борьбы с шоковым состоянием и душевной болью. Не это ли господин Накамура прозорливо назвал взаимовыручкой?

Отыграв свой первый выход, мне не удалось попрощаться с господином Кунинава. Он больше не ждал меня в кулуаре. Зато хозяину такой расклад пришёлся по душе и в последний раз он летел мне навстречу, обаятельно улыбаясь. Когда наши пути пересеклись, он, в своём обычном амплуа, растревожил меня напутственным словом «Itterasshai», «жду твоего возвращения».

* * *

На заключительном показе «Камелии на снегу» все актёры, и альфы, и омеги, были само великодушие. Иерархии как будто никогда и не существовало. Потемневшая от загадочного недуга Татьяна присмирела и, казалось, готова была сказать мне что-то приятное.

Наш с Марком выход. Супруг по сцене ободряюще сжимает мне локоть. Congratulations! Я подаю хозяину руку и явно чувствую его учащённый пульс. Служанка, обязанная, по замыслу режиссёра, стоять, потупив очи, и ни в коем случае не лицезреть знатных гостей, вдруг обнаглела и с насмешливым любопытством уставилась мне в глаза. Что она в них увидела? Горечь перед разлукой? Отблески лунного света?

* * *

Вот хозяин отпускает мою руку, но магнетический встревоженный взгляд продолжает держать в плену мои зрачки. И тут в глубине янтаря я различаю крошечную искру, полыхнувшую яркой вспышкой, как выброс солнечной плазмы, идущий то ли из головоломной души маэстро, то ли из непроходимых дебрей его рассудка. И эта секундная вспышка, глумясь над европейской логикой и прагматизмом, пронзает меня мысленным сообщением:

– Прощай… Люблю…

Эпилог

Гарантии агентство «NICE» перечислило на мой счёт сразу после заключительного спектакля. В предновогоднее время недорогих билетов к маме я не нашла и потратила треть театрального заработка на прямой рейс японской авиакомпании JAL. У меня было полтора дня на поездку из Токио в Тохоку, на сборы и затем на возвращение обратно в Токио, в аэропорт.

Алекс сопровождал меня в город N. хотя ему было вдвойне тяжело: вновь зайти в мамину квартиру, где всё ещё сушилось её бельё и слышать в поездке все десять дней мои рыдания и нечленораздельную речь.

Мы ездили каждый день на гору, где находилось кладбище. На заснеженном холмике был временно установлен крест и висела табличка с самым дорогим мне именем и двумя датами, первой и последней. Я покрывала красными гвоздиками мёрзлую землю возле креста. А когда ноги меня не держали и я падала вместе с гвоздиками, Алекс выкрикивал: «Лара! Не надо! Маму уже не вернёшь!» И насильно уводил меня, сажая в такси.

Через две недели я вернулась к своим студентам.

«Горе, как рваное платье, оставляй дома» – хорошо усвоила я штрих-код[127] этичного поведения в этой стране. Идя на работу, я едва стояла на ногах при малейшем дуновении ветра, а чуть войдя в учебное здание, распрямляла спину, бодро вышагивая и улыбаясь коллегам.

Вскоре подошло время условного наклонения. Объясняя его суть, я написала маркером на доске: «Avec des "si" on peut enfermer tout Paris dans une bouteille». (Частицей «если бы» можно затолкать весь Париж в бутылку.)

– Париж? В бутылку?! А зачем, сенсей? – не дошло до моих студентов.

– Ну хорошо, представьте, что у вас в руках волшебная палочка. Любое ваше желание может исполниться. Что бы вы пожелали?

– Пожелал бы кока-колу! Пить что-то хочется… – осенило шустрого парня.

– Мммм… Ммммм… Не знаю… А-а! Вот! С волшебной палочкой я тут же очутилась бы в Токио, в Диснейленде! – нашла гениальное применение условному наклонению студентка-отличница, и, смутившись, добавила: – Прямиком на аттракцион «Дом с привидениями» или «Пираты Карибского моря»!

– А я хотел бы очутиться на аттракционе «Полёт к звёздам» и на «Космической горе»! – подхватил «космонавт» с обесцвеченными волосами и серёжками в ушах. – А вы сами-то, сенсей?

Я? Сама? Чего бы пожелала? Поколебалась пару мгновений, пока брала маркер, и написала: «Если бы у меня была волшебная палочка, то я взмахнула бы ею, чтобы вновь увидеть мир во всех красках, чтобы заново научиться радоваться солнечному дню, чтобы опять слышать пение птиц и шум дождя».

В аудитории наступило молчание. Девятнадцатилетние парни и девушки ничего не знали о моих личных обстоятельствах. Безусловно, им было странно, зачем нужна волшебная палочка для такой малости. Они-то легко, без всякого волшебства, уже умели радоваться солнечным дням, видели мир во всей его красоте, слышали пение птиц, шум дождя. Но в их глазах не возникло недоумения. Они поняли. Поняли, что с их преподавателем случилась беда. Поняли это той абсолютной мудростью и чутьём, что впитали с молоком матери, той накопленной из поколения в поколение благой кармой, которая рождается в тишине буддийских храмов, в благовонным дыме сандала, которая копится веками в ладонях, сложенных вместе, как цветок лотоса, в молитвах о добродетели и милосердии, в монотонном речитативе японских монахов, просящих не языком Эзопа, без намёков и побуждений Всевышнего к домысливанию, чтобы тот ниспослал им и их соотечественникам мысли – чистые, слова – всегда правильные, а сердце, преисполненное любовью и состраданием ко всему живому.