Туман над Токио

Хироми проводила меня на перрон линии Яманоте, собираясь сопровождать и дальше. Но я пообещала ей сама потихоньку добраться до отеля и потом сразу же позвонить.

* * *

Итак, я возвращалась в тот же самый отель, преодолев за ничтожный срок долголетнюю фазу переоценки ценностей. «Во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь». А у меня уже полтора месяца всё шло шиворот-навыворот: многая печаль мало-помалу порождала мудрость, а день за днём умножающаяся скорбь множила познания.

На ресепшене я получила ключ от того же номера с видом на глухую бетонную стену стоящего впритык здания. Та же кровать, на которой я каждый божий день каталась в отчаянии и выла от безнадёжности. Казалось, стены номера пропитались моей душевной болью. Вполне возможно, что и другим постояльцам здесь было не комфортно, но причины они не знали.

Я позвонила администратору и попросила показать другой номер. Он предложил подняться этажом выше – там у них была свободная комната № 705. Этажом выше, в коридоре, я увидела спину Марка, вставляющего магнитную карточку-ключ в замок комнаты № 704. Я вежливо поздоровалась с партнёром, а «honey» лишь бросил через плечо «How are you doing»[83] и, не дождавшись моего «Fine, thank you»[84], исчез за дверью. Неужели и он присоединился к шлифовке из-за моих безрассудных слов о неприязни к нему господина Нагао? Торчащий гвоздь забивают, не правда ли, дорогой?

Портье показал мне номер 705. О нет! Целый месяц жить за стеной у супруга по сцене? Да и номер тоже невесёлый… у окна нет ниши с письменным столом… Холодильник меньше, чем мой… Абажур ночника – в пятнах… Ну что ж… Bye-bye, honey![85] Не суждено нам быть рядом!

Из номера 704 послышались звуки гитары… Марк запел «Дом восходящего солнца». «Портнихой была моя бедная мать – на память вот джинсы на мне. Азартный игрок – вот кто был мой отец на Нью-Орлеанском дне».

Мне стало жаль партнёра, одинокого, мечтающего в шестьдесят лет о рождении дочки. Сорри, приятель…

Проверив по карте Токио дорогу к театру, я отправилась туда с припасами косметической ваты, лосьонов, спреев и пузырьков. Путь пролегал через тот же сквер у Токийской башни, который я исходила вдоль и поперёк в дни репетиций.

* * *

Зима в Токио похожа на позднюю осень в Европе. Унылые клёны и деревья гингко билоба ещё не сбросили листву. Одноногие, они увязали в лиственном перегное кустарников по соседству. Цветник из чопорных гладиолусов был вытеснен клумбами с декоративной капустой, приятельницей заморозков. Ажурные кочаны багряного цвета, ни дать ни взять клоны розы, были обрамлены рядами капусты с зелёными листьями и белой сердцевиной, волнистыми и узорчатыми, как будто их ювелирно объели гусеницы. Верхушка Токийской башни, кутаясь в полушалок тумана, обозревала своё поблёкшее, затопленное дождями и опавшей листвой поместье. Ветер больше не приносил ванильный аромат бельгийских вафель. Сквер продувало сквозняками, грозящими насморком и бронхитом.

Можно было бы пройти по модернисткой Гинзе, сделав крюк минут в пятнадцать. Мы с мамой всегда здесь гуляли, будто по небесному Иерусалиму, застроенному рукотворными чудесами из воздуха, света и караоке. Над вывесками самых престижных бутиков мира взлетали к облакам высотки, похожие на гигантские сверкающие кристаллы из светло-зелёного турмалина или горного хрусталя, причудливые сталагмиты с многоярусными фасадами, внутри которых, по застеклённым пролётам, бегали вверх и вниз скоростные жучки-лифты.

С иголочки одетые господа и их супруги в жемчугах из ювелирных магазинов «Mikimoto» без робости входили в универмаги, в которых мозги зашкаливало от неоправданной дороговизны. Красные пёрышки в петлицах пиджаков японских альфа-статусов информировали о том, что эти люди пожертвовали деньги на благотворительность. У изысканно одетых господ, несущих пакеты, скажем, от Cartier[86], на воротниках пальто частенько были вкручены значки клуба миллионеров. Большинство шоппингующих VIP-персон в SimCity[87] «Гинза» – члены элитных гольф-клубов с астрономическими взносами. Ну или эксклюзивного Roppongi Hills Club, тоже с астрономическими взносами.

Там, на Гинзе, в одном из сталагмитов, висело шикарное кашемировое пальто с меховым воротником, сшитое для моей мамы. Но я его уже не куплю. А мама его не поносит. Часть гарантий, выделенных пока что в виртуальном виде на эту покупку, я потрачу на десятки красных гвоздик. Единственное, что я могу теперь, в зимнюю стужу, сделать для тебя, мама…

Итак, закончилось то время, когда я припеваючи слонялась по Гинзе. Теперь мне, омеге, поманенной пряником глории и отстёганной кнутом личных обстоятельств, не место среди альфа-статусов со значками миллионеров и членов элитных клубов. С моей-то агорафобией? Да в их толпу? Ещё зашатаюсь от дурноты и пробью лбом витрину «Louis Vuitton»…

Ветер толкал в спину по другому, укороченному пути, где надземные многоуровневые кольца железных дорог и скоростных магистралей обручали небо с подпирающими их эстакадами, а те слоновьими ногами втаптывали в асфальт городскую зелень и людскую психику. В просветах между несущим фундаментом надземного транспорта ютились старинные деревянные лавки с лапшой, сладостями из клейкого риса и всякими безделушками. Если не прислоняться без конца от изнеможения к их стенам, то до театра пешком минут десять. Но я к ним прислонялась, поэтому на дорогу ушло двадцать минут.

* * *

Внешне токийский театр был похож на обычную старой застройки четырёхэтажку из красного кирпича. Обрамлённая кустарником тропинка вела на задворки здания к служебному входу. По ту сторону кустарников был разбит ухоженный городской парк со скамейками на львиных лапах. Вот сюда я буду сбегать в тёплые дни, между утренним и вечерним спектаклями.

Перед тем, как войти в театр, я выпрямила спину, расправила плечи и подняла уголки губ, поскольку множество раз перед зеркалом в ванной проделала эту пластическую операцию.

У вахтерной никого не было. Видимо, весь актёрский состав уже закончил ознакомление с театром, гримёрными, а также подготовку к завтрашнему прогону пьесы. Ну, значит, спину оставим в покое, плечи опустим, мимические мышцы расслабим. В какую ячейку обувного шкафа поставить полусапожки? Из двери вахтерной, как джин из бутылки, появился господин Накамура.

– Госпожа Аш! Я безмерно рад вас видеть! Как ваше самочувствие? Отдохнули от слишком напряжённого месяца в Осаке?

Маскарад начался…

– Взаимно, Накамура-сан! Поверьте, я тоже очень рада вас видеть! – натянула я маску прелестной Коломбины из комедии дель арте[88]. – Подлечилась… Температура нормализовалась… И всё благодаря чуткости, заботе и поддержке господина продюсера!

Лицо Накамура-сан стало матовым, цвета слоновой кости и тёмные пятна куда-то исчезли. Почему я раньше не замечала, насколько привлекателен этот японский джентльмен?

Продюсер как будто уловил внутренним локатором мои мысли. Подняв руки вверх, словно собираясь закричать «Банзай!», он крикнул: «Happy! Happy!»[89], и подпрыгнул от радости. С обручальным кольцом на пальце… Неужто и вправду счастлив?

На схеме размещения коллектива я нашла своё имя в гримёрной на четвёртом этаже. Никаких изменений… всё та же великолепная семёрка, как и в Осаке. Накамура-сан, конечно, был счастлив, однако моей убедительной просьбы о переселении в другую гримёрную не удовлетворил… Знаю-знаю, для моего же блага…

В этом театре лифтов не было. Длинный кулуар на первом этаже, с одной-единственной гримёрной господина Нагао, начинался и заканчивался развилками: одной – на лестничный пролёт, другой – на выход в закулисное пространство, а через него на сцену. На втором этаже поместили Фуджи-сан и госпожу Оцука со свитами, на третьем господина Кунинава и его парней, на последнем – мы и все остальные статистки и омега-актрисы. Марк с Джонни, танцоры и другие мелкие актёры проживали в гримёрных цокольного этажа, под сценой, вдоль её «кишечника», то есть трюма с люками для спуска под сцену, веб-паутины тросов и канатов для подъёмно – опускных площадок, а также сейфа со складом мягких декораций.

В нашей гримёрной, кроме Рены и Каори, распаковывающих картонки, никого не было. Подружки-веселушки приветливо поинтересовались моим самочувствием и показали место в углу, где на столике по левую руку от меня, как и прежде, главенствовала большая бутыль с антисептическим гелем, а по правую – косметика и грим Татьяны, рядом с которой, понятное дело, обосновалась Агнесса со своими брелочками и дешёвой бижутерией.

Наши с Татьяной зеркала были расположены буквой «г», то есть на этот раз атаманше будет ещё удобней сравнивать чьё отражение прекрасней, буравить меня ревнивым взглядом и изливать в мою сторону свой эмоциональный негатив. А подушки с кистями, лежащие на ту же букву, говорили о том, что мы с Таней будем въезжать друг в друга «багажниками». Я сделала три глубоких вдоха, готовясь ко второму этапу травли.

Быстро управившись с подготовкой к спектаклям, я проверила свои наряды. Свежие, без следов грима и телесных «благоуханий», будто новые… Дело в том, что с моим реквизитом за несколько дней до окончания гастролей в Осаке произошёл досадный инцидент. Но, во избежание придирок госпожи Аски, ни одной из девушек я в том не призналась.

Вывесив как-то своё ядовито-зелёное платье на крышу, я ушла домой, совершенно о нём забыв. Небо заволокли свинцовые тучи и, едва я подошла к дому, как начался мелкий дождь, грозящий перейти в проливной. И тут я вспомнила о проветривающемся на крыше театра реквизите. Вот уж голова садовая! Неизвестно сколько будет лить дождь. Может, всю ночь? Значит, наутро придётся выбирать одно из двух: или с температурой под сорок облачаться в мокрый наряд, или просто не выходить на сцену! Телефона администрации у меня не было, только номер мобильного господина Накамура. И тогда один-единственный раз я осмелилась позвонить на личный номер продюсеру одной из самых крутых кинокомпаний японского шоу-бизнеса.

Накамура-сан всё ещё находился в театре. Объяснив ему о ЧП с реквизитом, я услышала в трубку:

– Большое спасибо, что позвонили, госпожа Аш! Не волнуйтесь так! Сейчас поднимусь наверх и позабочусь о вашем платье!

– Простите мою забывчивость! Бесконечно сожалею, что вам из-за меня придётся идти на крышу, под дождь! Да и платье грязное – всё в гриме… Мне очень стыдно, господин продюсер!

Утром платье лежало у меня на гримировальном столике, упакованное в подарочный целлофан и свёрнутое искусно, в виде сложной геометрической фигуры, с применением японской техники складывания тканей. А через несколько дней, в антракте заключительного гастрольного спектакля, дама-реквизитор недовольным тоном наказала всем членам труппы сдать реквизитные костюмы и платья для отправки их в химчистку…

* * *

Я обнюхала дезабилье. Ореолы на атласной ткани исчезли, а в проймах – запах лаванды.

Спустившись в кулуар первого этажа, я раздвинула тяжёлые чёрные шторы, свето-и звукоизолирующие закулисное пространство, а пройдя через него, попала на сцену… Несмотря на внешне рядовую архитектуру театра, зрительный зал на тысячу пятьсот мест был так же богато оформлен, как и Осака-эмбудзё. Работники сцены в столичных театрах были не такими любопытными, поэтому ни один из них не испугался вторжения «зелёного человечка»… Там, вдали, на галёрке, чей-то знакомый силуэт радостно махнул мне рукой. Прищурившись, я узнала господина Кунинава, и тоже, как капитану рыболовного судна, уходящему в море, крестообразно замахала поднятыми вверх руками.

Уже застёгивая полусапожки у вахтерной, ко мне вышел Накамура-сан. Пользуясь тем, что мы были одни, он спросил слегка смутившись:

– Вы уже посетили достопримечательности Токио? На Одайба бывали?

В Европе на такой вопрос отвечают шаблонно, не задумываясь и не ища тайного смысла: «О да, конечно!», или: «Ещё нет!» Вот и мой рефлекс не напрягать особо мозги, когда спрашивают об элементарном, мгновенно выдал: «О да, конечно!»

Накамура-сан погрустнел и, торопливо кланяясь, вытащил из кармана мобильный, будто для срочного звонка.

Выйдя из театра, перед тем, как ссутулиться и сдёрнуть маску Коломбины, я оглянулась, нет ли где знакомых. Вокруг никого не было. Почему Накамура-сан спросил меня о туризме, засмущавшись? И положительному ответу не обрадовался, а погрустнел? Подключив все свои знания о тонких намёках, загадочных недомолвках и многоречивых умолчаниях, вывод получился архисложным. Живя в Стране восходящего солнца, я так и не научилась следовать золотому правилу здешних мест: «Да» и «нет» не говорите, чёрного и белого не называйте.

«Вы уже посетили достопримечательности Токио?» Эта заурядная, ничего не значащая для европейца фраза хранила в себе умолчание, галантную манипуляцию моего сознания и побуждение к домысливанию. Простой как три копейки вопрос, при хорошо развитом шестом чувстве да не стихийном, как моё, осмыслении, сулил поездку на «мерседесе» по достопримечательностям Токио, с гидом высшей категории: продюсером могущественного киноконцерна.

Для проницательной японской женщины предмет обсуждения токийских красот – явный намёк на сближение. И даже если она знает город как свои пять пальцев и часто обедает в торгово-развлекательном центре «Аква Сити Одайба»[90], всё равно опустит ресницы и мило пролепечет: «Съездить на Одайба? О, это всегда была моя самая заветная мечта, господин продюсер!» А я с европейской своей прямолинейностью выпалила: «О да, конечно!», и отказала очаровательному человеку – бесцеремонно, надо сказать, – в его желании показать мне столицу…

Всю дорогу я ругала свою европейскую спонтанность. Честно говоря, мне очень хотелось прокатиться по Токио во внеслужебное время и просто, по-человечески, без дежурных фраз и поклонов, пообщаться – ведь только Накамура-сан видел меня убитой горем. Но момент был упущен и он больше не задаст мне вопросов с намёками.

Обошла вокруг театра, знакомясь с местностью, пересекла парк, поддевая носком полусапога опавшую листву и подбрасывая её вверх. Тропинка, обсаженная раздетой донага сакурой, привела меня к перекрёстку магистралей, и там, на пьедестале, я увидела ещё одно чудо футуризма: высотку, напоминающую раковину аммонита, и, видимо, задуманную зодчим как подношение богу Солнца Амону-Ра[91]. Панорамные окна сыпали перламутром в скучающий по весне парк. За монументом богу египетского пантеона я приметила вывеску «Интернет-кафе» – вот оно, вызволение моё из закулисных интриг и травли.

В полпятого уже стемнело, но город был озарён светом Рождества. На фасадах торговых домов, от люксовых до самых скромных, сверкали огни рождественской иллюминации и неоновых шоу. И эти огни, как засыпка из цветных стёкол и фольги в гелеобразной жидкости калейдоскопов, перетекали на мокрый асфальт, покрывая его трепещущими узорами.

В декабре здесь боготворят не Христа, а Деда Мороза, точнее его мешок с подарками. В этом месяце работодатели выплачивают персоналу бонусы[92] и торговые заведения тратятся на дорогостоящую иллюминацию и неоновые гирлянды в предвкушении крупной прибыли.

Я долго бродила в сквере у Токийской башни по багрянцу остролистных клёнов. Подняла только что упавший лист, похожий на ладонь золотоискателя, раскрывающего цыганке линии своей жизни.

Вокруг пьянел в предпраздничном веселье мегаполис, полный людей, красок, запахов, звуков. Молодой месяц присел отдохнуть на шпиль Токийской башни. Испуганная стайка воробьёв вспорхнула, испещряя каллиграфией небесный холст с лунным серпом. Яркие лучи прожекторов шарили по облакам, выискивая в их дымчатой мгле прогалины, делая остановку на них и вызволяя из плена звёзды. Где-то там, в тумане над Токио, созвездие Девы, под которым я родилась. Там блистают ночные красавицы Бетельгейзе, Сириус, Андромеда… Ну а мне-то какое дело? И земля, и вселенная для меня опустошены. «Осиротелому весь божий мир – руины»[93].

Глава 2

– Не люблю я запах химчистки, – обнюхивала бальное платье Агнесса, когда я вошла в гримёрную.

– В середине гастролей… внеплановая химчистка… Прямо невидаль! – вторила ей Аска.

Татьяна подкрашивала губы, заканчивая макияж. У Мивы возле зеркала сидела плюшевая обезьяна из той же коллекции, что и Думка.

Моё появление не вызвало особой радости в девичнике. Только Мива вкрадчиво поинтересовалась температурой моего тела и когда я усадила Думку бок о бок с её плюшевым существом, дантистка положила лапу обезьяны на крыло моего Думки, сообщая:

– Теперь они – друзья!

Несомненно, отсутствие у меня высокой температуры вело к потеплению климата.

Агнесса с Татьяной ушли на сцену. Аска что-то напевала себе под нос, накручивая на бигуди чёлку. Гримёрная была образцом дружелюбия. У меня родилась надежда на то, что шлифовка закончилась с переездом в Токио.

Без нервотрёпки от косых взглядов соседок, моё отражение в зеркале легко приобретало аспекты очарования английской леди: безупречная белизна кожи, подчёркнутая изящной мушкой, здоровый румянец на щеках, чистые голубые глаза баловницы судьбы и крупного капитала, локоны, готовые струиться золотым дождём из-под шляпы-колокола.

Спустившись на первый этаж, я повстречала Аракаву, поднимающегося из подземелья, с «мужского» цокольного этажа. После нескольких дней разлуки Аракава, для выражения радости при виде меня, подобрал самые нежные приветствия из своего словарного и душевного запаса:

– Ну как оно?

Я тоже ответила ему лаской:

– Да никак!

На том и разошлись. Определённо, я ему очень нравилась… Аракава исчез за чёрной шторой правой кулисы, а мне надо было пройти двадцать метров по кулуару на выход из левой.

Только-только ступила на красную ковровую дорожку, как из своей необъятной гримёрной, будто Марчелло Мастроянни в роли Генриха Четвёртого, появился хозяин. Он, кажется, принял меня за девушку с камелиями, возвращавшуюся в его дом после побега, и следил за моим продвижением соскучившимся призывным взглядом, говорящим: «Больше не убежишь!»

После пожеланий доброго утра и положенных по рутинному этикету фраз «Прошу любить и жаловать», он счастливо заулыбался, сообразив, что влюблённая служанка вернулась навсегда, поскольку не могла без него жить.

Ещё раз поклонившись, я продолжила путь к левому выходу в закулисный карман. Хозяин едва не наступал мне на пятки, с шумом вдыхая аромат «Диориссимо», и задняя моя часть, от спины до щиколоток, отогрелась от горячего дыхания колдуна.

Раздвинув занавес, я обернулась, пропуская маэстро вперёд:

– После вас, хозяин…

– Сначала дамы вообще-то?

– Звёзды – вперёд!

Сзади к нам шла Агнесса, поэтому Нагао-сан, уж и не препираясь, прошмыгнул внутрь и исчез.

В темноте арьерсцены у поворотного круга с декорациями, заготовленными для лавки Одзима-сан, стояли Марк с Джонни. Неподалёку от них – Абэ-сан, с которым мы в Осаке почти не виделись, поскольку общих выходов у нас не было. Ещё не бомж обрадовался мне:

– Ну как, нашли дорогу к театру?

– По карте разобралась, спасибо! А может, завтра утром вместе пойдём?

Абэ-сан замялся, огляделся вокруг и опять, скользкий, как полиэстер, выдал шифровку:

– В зависимости от облачности… Зонты нужны!

– Чудесно! Зонты даже при переменной облачности раскроем для маскировки! Встреча в девять ноль-ноль на третьем перекрёстке возле рекламного щита «Паста для брекетов».

Конспиратор, прикрыв один глаз, кивнул двусмысленно, и у меня возникло чувство, будто я напрашиваюсь в подруги слабогрудому, метр пятьдесят с кепкой пожилому Бонду. Кейширо-сан подбирался к нам и агент 007, не дослушав меня, испарился как дым.

До начала прогона спектакля оставалось двадцать минут, а до приветственной речи режиссёра – десять.

Хоть закулисное пространство было и просторней, чем в Осака-эмбудзё, весь актёрский состав, кроме главных, находился на сцене, кто прохаживаясь по ней, кто – стоя в кучках, болтая и хохоча. Творческий народ был в ликующем настроении.

Наши девушки, все, кроме Мивы, стояли в кружке, и порочный смех Аски подбавлял жару в народные гуляния. Я прошла мимо них, но никто не обернулся, приглашая меня присоединиться к ячейке, в которой по иронии господина Накамура, царили содействие и взаимовыручка. Тему для веселья госпожи Аски задала, кажется, Татьяна, сообщая интимные подробности своей личной жизни: «…да всё равно я – лесбиянка!»

Мива учтиво беседовала с двумя статистками, одетыми в яркие кимоно гейш. С их высоких причёсок по щекам к груди ниспадали гирлянды из цветов, а нежная припухлость губ, словно порок или червоточина, ликвидировалась с лица белым гримом. Моя стерильная соседка помахала мне, подзывая примкнуть к их трио. Но тут с трапа судна «Faith» шустро сбежал, с приветствиями и лепетом о грандиозности токийского театра, стеснительный парнишка Кадзума. Он явно хотел общаться, но слов не хватало, да и Сато-сан уже хлопал в ладони, привлекая наше внимание к его речи. Так как Кадзума робко проявлял интерес к общению со мной, я напоследок предложила:

– Слушай, может, сходим в кафе? Дай-ка мне номер своего мобильного… ну, перед сценой бала принеси…

Парень послушно кивнул. Мне тоже нужна была «свита», сколько же можно терзать Думку.

Сато-сан пошутил насчёт «расслабона» между гастролями в Осаке и в Токио, описал особенности здешней сцены и призвал всю труппу к полной отдаче актёрской энергии и таланта в игре для пресыщенного токийского зрителя. Громкие аплодисменты…

Где-то там, в последних рядах партера, невидимые, аплодировали Накамура-сан, драматург госпожа Инуэ и весь постановочный персонал.

* * *

К начальной сцене у режиссёра замечаний не было, лишь Марк с Джонни получили выход не из левой кулисы, как в Осаке, а из нашей правой.

Спускаясь по трапу судна, я обратила внимание на токийскую люстру, под которой витали души моих родителей. Эта люстра не пускала крупные слёзы в покой и безмолвие зрительного зала, а выплёскивала дугообразно позолоту и хрустальные подвески вниз, к бархату кресел, а затем вновь затягивала их в античную лепнину потолка, к шалящим наверху купидонам.

Покинув сцену и кулисы, я зажмурилась от яркого неонового освещения в кулуаре, а открыв глаза, увидела своего земляка Кунинава-сан. Он так тепло меня встретил, что я поставила его вторым в списке своей свиты, после стеснительного Кадзумы. С такой свойской улыбкой закадычного друга Кунинаву невозможно было представить двуликим Янусом, способным на милые каверзы. И я в благодарность протянула ему обе руки, а он с готовностью их сжал. Пока мы стояли, взявшись за руки и обсуждая его нынешний улов – золотую рыбку, и мой улов – дельфина, мимо нас прошли фыркнувшая Татьяна, удивлённая Агнесса, раздосадованный Кейширо-сан, а в другом конце кулуара показался Сам, господин Нагао. При виде нас его удовлетворение от только что заключённой в Нагасаки сделки с Марком и Джонни сменилось ошеломлением, вслед за этим нервозностью, из-за которой Кунинава-сан мягко выпустил мои руки и застыл на полуслове, не сводя глаз с хозяина. Потом земляк попрощался:

– Ну ладно, пора на выход! Так и держись дельфином!

– А вы не выпускайте из рук золотую рыбку! – сболтнула я, не сообразив, что он может неправильно истолковать мою шутку, приняв её за намёк.

Ну и что теперь? Идти навстречу разъярённому хозяину, готовому, по всей видимости, прибить меня? Ему-то ещё метров десять до входа в гримёрную. И вот я радостно машу ему рукой. Мол, и вы, господин Мураниши, и жених девушки с камелиями – мои друзья, а затем, выигрывая время, пока тот дойдёт до гримёрной и зайдёт в неё, принимаюсь с особым рвением драпировать чёрные шторы. Уф-ф! Гроза прошла…

А в нашей гримёрной было предгрозовое затишье. Аска с Татьяной переглянулись, пока я снимала реквизитное пальто. От Рохлецовой шли отрицательные заряды, а от Аски, по принципу механической электризации, положительные, поскольку я, стоя ровно посреди возникшего электрического напряжения, чувствовала, что в меня сейчас ударит молния в миллион вольт.

Возвращаясь в зрительный зал, я терялась в догадках: неужели тот факт, что они застукали меня держащей за руки Кунинаву, включил у них сигнал тревоги и привёл в действие систему шлифовки? Они стараются полностью изолировать меня от любого контакта? Или, узко мыслящие, сочли, что я играю на два фронта: и с народным певцом и со звездой криминальных телесериалов?

Партер был пуст, и я выбрала место в середине третьего ряда. Сато-сан изредка останавливал действие, подгоняя расстановку действующих лиц к размерам токийской сцены.

Вот хозяин, один в гостиной, закуривает сигару у камина, смятенный, страждущий, пытающийся понять, что же происходит в его сердце, почему он из деспота превращается в гуманиста и на кой ляд ему, денежному магнату, это недозволенное его статусу сострадание к неимущим и бездомным? Уж не сходит ли он с ума? Родовитая невеста Мичико надоела ему до чёртиков. А прелестная служанка, восстав против хозяйской диктатуры, сбежала к родителям в деревню. И тут в клубах сигарного дыма возникают потусторонние создания в прозрачно-голубых платьях и с бантами на головах. Они кружат, кружат в воздушном танце, витают над хозяином, обволакивают его голубым огнём тончайшего муслина, побуждая к сладостному прозрению.