Туман над Токио

Однако ввиду того, что после вчерашней сцены бала у хозяина я открыла в себе ещё один симптом – больное воображение, то оно настаивало на другой версии. Идол миллионов японских дам, возможно, ксенофоб. А процент ксенофобии очень велик в здешнем шоу-бизнесе. И вот, из-за неприязни к чужестранцам, Нагао-сан устроил себе потеху – решил поссорить нас с Татьяной.

Я вынула из подмышки градусник. Ну… опять поползла вверх: тридцать девять! После этого на нервной почве у меня родилась и третья версия: может, двуличный актёр разрывается между нами обеими? И эту бы можно… И ту… Орёл или решка?

* * *

Перед началом спектакля Татьяна крутилась внизу у зеркала, уже не становясь в позу у второй кулисы. Я спряталась в закуток, вдавившись спиной в стену около замшевого табурета. Послышался голос Нагао-сан, здоровающийся с Татьяной. Сначала хозяин припал глазом к отверстию в маскировочном занавесе, затем покосился на закуток. Несомненно, Кейширо-сан уже доложил шефу о том, кто там прячется. Саму-то меня хозяин вряд ли видел, но или поля шляпы-колокола выпирали, или запах «Диориссимо» учуял. Актёр оторвал Татьяну от самолюбования у зеркала, подзывая к себе. Он затеял разговор с ней в непосредственной близости от своего кесарева табурета. Нарочно или не нарочно? Это было покрыто закулисным мраком…

Обычно чувство достоинства не позволяет мне подслушивать чужие разговоры. Но в тот момент, прижатая этим самым достоинством к стене, я оказалась в безвыходном положении. Отступать дальше некуда, и выйти из закутка неудобно.

Спектакль начался и увертюра зазвучала как нельзя кстати.

В фонограмме – скерцо. Бархатный баритон и расстроенное меццо-сопрано превращаются в невнятные звуки…

Лирический минор. Слышен бархатный баритон: «Взять трубку не смог… Был занят…»

Аллегро глушит закулисные интриги.

Анданте. Бархатный баритон молвит: «…Подумал».

Крещендо. Дуэт не слышно.

Элегия. Доносятся фрагменты назиданий бархатного баритона: «…Твоя подруга… француженка…»

Музыкальный апофеоз.

* * *

Мой коэффициент вздумал было связать всё в логическую цепочку: «А я-то подумал, что твоя подруга – француженка!» Но тот, вчерашний психический симптом возразил: «Это же всё равно что испорченный телефон! Играла в него в детстве? Да, играла… Тогда знаешь, каким искажённым может дойти до тебя чьё-то устное сообщение… Тем более, когда шумно. Лучше не парься!»

Я стояла в закутке до тех пор, пока Нагао-сан не исчез на трапе. Уже и Татьяна поднялась на площадку для выхода. И вот тут я помчалась бегом, несмотря на свои симптомы. Мне было не по себе. Гото-сан, всегда дежурящий у лестницы на сцену, сделал мне замечание:

– Уже второй раз опаздываете! Соберитесь, пожалуйста!

По пути в гримёрную я наконец-то вспомнила о застиранном дезабилье и поднялась на крышу. Платье так всю ночь и провисело на воздухе. Хорошо, что дождь не пошёл! Оно пахло свежестью, но в проймах остались ореолы. Татьяна пришла развесить свой реквизит. Увидев меня, она хмуро произнесла: «Кошмар!»

В гримёрной уже сидели Рена и Каори. Аска отсутствовала. Рена заговорщически спросила:

– Ну что, ореолы остались?

– Да… вот здесь… в проймах…

– Быстро! Быстро! – закричала Рена, ища что-то в коробке с пузырьками и спреями. – Вот! Побрызгай… пока нет госпожи Аски! Ореолы исчезнут!

– Тебе и вправду нужно быть поаккуратней, – приятельским тоном сказала Каори. – Платья не сдаются в химчистку до конца гастролей. Ещё полтора месяца!

Мы замолкли, как только вошла Аска. Татьяна была подавленной и, по всей видимости, не собиралась делиться с Агнессой вестями о Нагао-сан. Её неприязнь, как радиоактивный цезий, отравляла пагубным излучением воздух вокруг меня.

Кейширо-сан доставил фрукты от Нагао-сан. В плетёной корзинке жались друг к другу отборные жёлтые киви «Golden». Татьяну покоробило. Аска запсиховала. Мива схватила антисептик. Даже веселушки Рена и Каори приуныли. А я уже и не скрывала эмоциональных оттенков на лице. Мне хотелось поглумиться над шлифовщицами – вот возьму и скажу кумиру, что обожаю ананасы!

На улице погода была ясная, а в гримёрной – грозовая… Схватив Думку, киви, сиди-плейер и плечики с ядовито-зелёным платьем, я обратилась в «бегство» – то есть поплелась на крышу. Цепляя плечики на сушилку для белья, я увидела, что вся горловина перепачкана гримом. Надо бы застирать… Но с другой стороны, под пальто-эклипсом незаметно…

Мой реквизит колыхался на тёплом ветру, а я вглядывалась в прозрачные ворота неба, слушая нон-стоп песню Гребенщикова. Только птицы видели мою скорбь. Они подлетали совсем близко, затем взмывали к небесам, чтобы передать в золотой город весточку обо мне… Мама! Отпросись у того, кто Альфа и Омега! Ты мне нужна… Мне очень тяжело!

Я протянула руки ввысь, к маме. И вдруг услышала какой-то щелчок. Обернулась. С другой стороны крыши за мной наблюдал сотрудник администрации, тот, что водил меня на капельницу. Я, наверное, казалась ему чокнутой с вытянутыми к небу руками… Enjoy, sir![79]

Аска вылезла проветрить свои наряды. Заметив меня, она взялась за своё:

– На крыше сидеть не положено!

– Да ну? Отчего же? – избегая конфликта, сдержалась я.

– Вон там… видишь? В тех высотках – конторы… тысячи служащих… и они за тобой наблюдают!

– Ну и пусть наблюдают! Я же не в бикини…

– Повторяю! Актрисам нельзя!

– Ну тогда пойди нажалуйся господину продюсеру… – хладнокровно подколола я осведомительницу.

Аска была вне себя – я не повиновалась её директивам. Она бросилась внутрь здания, да так внезапно, что тапка-слиперс свалилась с ноги, и она шаркала ступнёй, не попадая в неё.

Около часа я слушала «Город золотой», вглядываясь то в небесную благодать, то в высотки, расположенные вдали. Неужто служащие контор, вместо того, чтобы корпеть на рабочем месте, обозревают в бинокли крышу театра, весь вывешенный там реквизит и народных артисток в затрапезной экипировке? У Аски, кажется, тоже больное воображение…

То и дело на крышу выходили проветрить сценическое имущество девушки не из наших, и даже фаворитка госпожи Фуджи вынесла кимоно хозяйки. Все они почти дружелюбно желали мне в послеобеденное время доброго утра, и ни одна не делала замечаний.

Под небом я обдумывала ещё и генплан дальнейшей своей жизни в гримёрной. Между вторым выходом в утреннем спектакле и началом вечернего – четыре с лишним часа. А находясь в гримёрно-шлифовальном цеху, под перекрёстным огнём девичьих глаз, можно и в психлечебницу угодить… Искать покоя в танцевальной студии – тоже не выход. Там то Аракава воздыхает, то Рена и Каори постигают замысловатую технику танго…

Как-то, проходя по крытой торговой улице вблизи от театра, я заметила уютное интернет-кафе. Вот она, лазейка! Там я могла переписываться с родными, думать о маме и даже дремать, полулёжа в комфортном кресле, скрытая занавеской от других пользователей. На том и порешила: после второго выхода, не снимая грима, уйду в интернет-кафе.

* * *

Перед сценой бала Нагао-сан не выходил к девичнику. Аска и ещё несколько статисток караулили его у двери на лестницу. Татьяны среди них не было – она беседовала с дамой – сценариусом, сервируя свой зад всему коллективу. Я куталась в шаль и пряталась за спины танцоров. Рядом стоял робкий парень-статист Кадзума и поглядывал на меня простодушным взглядом.

Бархатный баритон пребывал в миноре. Быстрым шагом, едва не расталкивая локтями девичник, он устремился на сцену. Кейширо-сан услужливо вытянул руку, чтобы я повесила на неё свою шаль.

Эйфория охватила меня под софитами. Но, настроенная на бдительность, я не теряла контроля за тянущимся по сцене шлейфом. Теперь Татьяна вряд ли откажет себе в удовольствии наступить на него.

Хозяина почему-то нервировал Марк. А когда тот хлопнул его по плечу, Нагао-сан покривился, еле слышно произнеся: «Больно!» Упоённый своим талантом Марк даже не заметил.

Держа хозяина на расстоянии, я отстранённо пожала ему руку, и чуть только в зрачках менталиста[80] вспыхнуло рентгеновское излучение, подчёркнуто равнодушно отвернулась. За короткий срок я прошла огонь, воду и медные трубы. И теперь настал мой черед для милых каверз.

В первом ряду две холёных зрительницы в дорогих украшениях мечтательно ахнули при виде английского денди, сюсюкающего с прекрасной леди, и зааплодировали нашей игре в любовь. По всей видимости, они уже давно не получали внимания и ласк от своих мужей-толстосумов.

* * *

В интернет-кафе я ушла заблаговременно, не нарываясь на ядовитые взоры Татьяны. Надвинув капюшон куртки по самые брови и опустив голову, я, раскрашенная неприлично-ярким для дневного времени макияжем, прошла незамеченной сквозь толпу гуляющих.

Получив место возле компьютера, в роскошном кресле, похожем на те, что недоступны по цене в бизнес-классе Боингов, я наконец-то, казалось, обрела покой. За занавесками пользователи виртуозно исполняли свои лейтмотивы на компьютерной клавиатуре, а я получила доступ через электронный почтовый ящик к не наигранной любви и искреннему сочувствию близких. Когда переписывалась с Алексом, Юлией и Вероникой меня трясли глухие рыдания и тёк нос. Шмыганье и сморкание обеспокоили соседей за занавесками. Они принялись ёрзать, кряхтеть, производить шумовые эффекты, такие как стук кофейной чашки о блюдце или нервное постукивание коленом под выкатной полочкой для клавиатуры и мышки. Надо было уходить в дамскую комнату. Приняв транквилизатор и очистив нос, я затихла. Озноб, боль в зрачках и испарина говорили о том, что жаропонижающее и капельница не действовали. А может, Накамура-сан был прав – нельзя оставаться одной? «Содействие» и «взаимовыручка» в гримёрной всё же держат на взводе… Задремав, я больше не мешала союзникам по вай-фаю.

Возвратившись в театр, я увидела у лифта Нагао-сан с его телохранителем. Тут же развернулась на сто восемьдесят градусов, прямиком направляясь к лестничной клетке. Кейширо-сан окликнул:

– Эй! Лифт ждёт! Поторопись!

От них не убежишь…

– Ну как температура? – спросил хозяин.

– Вчера в клинике три часа лежала под капельницей… а толку мало… тридцать девять с лишним…

– Да что с тобой такое?

– Сильное потрясение в прошлом месяце.

– Потрясение? Какое?

Только бы не запищать!

– Несчастье… Мама…

Неподдельные чувства актёра выдала его шея: адамово яблоко судорожно прокатилось по горлу. Он полез в карман пиджака и вытащил железную бутылочку с каким-то корнем на этикетке.

– На! – протянул мне.

– Что это? – машинально взяв бутылочку, удивилась я.

– Это специфический напиток… Снимает похмелье…

– Похмелье?! Спасибо, я не пью спиртного, – возвратила ему презент.

Кейширо-сан держал лифт на кнопке «открытые двери». В этот момент подошла Мива и стала свидетельницей моего обмена с кумиром каким-то предметом.

– Не пьёшь? А жаль… Помогает… – засунул обратно в карман средство при запое Нагао-сан.

– От спиртного у меня открывается рвота.

– О-хо-хо! Всё не так! Ну ладно… See you… – попрощался певец, равнодушно глянув на Миву.

К гримёрке мы с ней добирались вместе. Но молча.

Чуть только я вошла в комнату, как негатив, исходящий от Аски и Татьяны одержал верх над позитивом от общения по интернету с родными. Мне следовало только поправить грим и исчезнуть. Но глаза Татьяны так буравили моё отражение в зеркале, что пришлось пустить в ход милую каверзу. Рена как нельзя кстати обратилась ко мне:

– Где ты так долго отсутствовала? Тут тебя Марк искал…

– Марк? А зачем я ему?

– Не знаю. Наверное, что-то по сцене бала…

– Кстати, я вот что заметила… – шутливо начала я. – Утром, на балу, хозяина прямо перекосило, когда Марк хлопнул его по плечу. И вообще Нагао-сан почему-то недолюбливает Марка. С Джонни-то он по-приятельски… В камень-ножницы-бумагу играют, а моего партнёра не жалует…

Татьяна призадумалась, что за вывод напрашивается, если кумир с её партнёром – приятели, а моего не жалует? Потом грохнула об стол тюбик губной помады и изрекла моему отражению в зеркале японское слово «baka», что в автоматическом переводе по Гугл значит «дура, идиотка». И наконец выбежала из гримёрной. Каверза произвела нужный эффект и намёк был понят…

* * *

Я преспокойно закончила подготовку к вечернему спектаклю, измерила температуру (39 °C), выпила очередную горсть лекарств и уже направлялась в танцевальную студию, как в дверях столкнулась с Кейширо-сан, принёсшим угощение от Нагао-сан: золотистые в крапинку яблоки.

Посылка от господина Нагао! Кушайте на здоровье!

В танцевальной студии Татьяна возилась с мобильным. Я мирно обратилась к ней:

– Там от Нагао-сан фрукты пришли… Чудные яблоки… Называются, по-моему, Голден…

Татьяна нервно вскочила. Неужели сейчас в волосы мне вцепится? Нет, ушла… Ах, да! В японском шоу-бизнесе не бесчинствуют свирепо, как в западном. Тут только ласково перекрывают кислород.

* * *

Перед первым выходом на вечерний спектакль я уже не пряталась возле замшевого табурета. Правда, на глаза хозяину старалась не попадать. Татьяна тоже не выгибалась во мраке второй кулисы. Поправив лису на шее, она твёрдой походкой прошла к железной лестнице. А там нарочито весело принялась болтать с Гото-сан.

Стоя позади Нагао-сан, готового к выходу, она уже не дышала ему в затылок. Пожалуй, сегодняшние события навсегда отбили у неё охоту загонять идола шоу-бизнеса в мышеловку.

Несложно догадаться о маневрах пустоголовой женщины, кормой швартующейся к мужчине. Я прекрасно знала, что так заело Татьяну в моём каверзном сообщении. Теперь она захочет удостовериться в неприязни господина Нагао к Марку, а к Джонни – в дружеских чувствах. А контроль устроит, скорей всего, самой банальной женской уловкой – попыткой вызвать ревность.

Только-только репродуктор оповестил об антракте, как в третий раз были доставлены фрукты: и опять лотки с любимой мною клубникой. Было очевидно, что Нагао-сан лез из кожи вон, чтобы загладить свою вину из-за шёпота за кулисами. Ну ладно, теперь можно бы и на крышу… Только вот предупрежу госпожу Аску – «Если кто-то будет меня спрашивать, скажи, что я сижу там, наверху, под небом…»

Хотя нет, надо укротить пыл. Зачем и дальше дразнить гусей?

* * *

Перед сценой бала Татьяна, у лестничного пролёта, на виду у кумира, встала под руку с Джонни и подкалывала того на ломаном английском, кокетничая, отчего Джонни таял. А я приблизилась было к Марку, но тот сделал вид, что не замечает меня. А-а, понятно… Испорченный телефон работал исправно и мой партнёр уже был осведомлён о неприязни к нему хозяина.

Нагао-сан с безразличием скользнул взглядом по сладкой парочке Татьяна плюс Джонни. Американец тут же показал хозяину кулак, а тот по-приятельски шлёпнул по нему своей звёздной рукой. Затем оба, и именитый хозяин, и безвестный Джонни потрясли кулаками, и кесарь энергично раскрыл ладонь: бумага! А Джонни сварганил хозяину двумя пальцами «ножницы». Нагао-сан добродушно признал своё поражение:

– Yeahhhh! You won![81]

Тут же Марк влез в их забавы с жизнерадостным возгласом:

– How are you, master?[82]

Но Нагао-сан сделал вид, что не слышит и устремился к сцене.

Задумка Татьяны вызвать ревность потерпела крах. Маэстро ничуть не ревновал её к Джонни…

* * *

Вернувшись из театра домой, я отмылась от прилипшего как смола грима. Положила на подушку по одну сторону фотографию родителей, по другую – Думку, а в изголовье – мобильный. Захотелось услышать голос Огава-сенсея, но дозвониться до него в это время было трудно.

Обняв Думку, я прикоснулась губами к глянцевому снимку, с которого на меня строго смотрели молодые мама и папа. Сокрушения застревали в горле, душили, и вновь дёргалось верхнее веко. Отчаяние и безысходность выходили наружу лишь стонами.

Вдруг на дисплее мобильного замигал огонёк: звонил Огава-сенсей. Что правда, то правда, дамский доктор был одарён экстрасенсорными способностями. Так случалось и раньше: стоило мне лишь подумать о нём, как он улавливал мои позывные и звонил. Если, конечно, не проводил в этот момент осмотр «треугольников» и не принимал роды…

Чтобы не запищать в трубку, я вцепилась ногтями в запястье, причиняя себе боль.

– Ну как ты, милая? – прозвучал голос маминого жениха.

С Огава-сенсеем лучше не притворяться и не актёрствовать. И не пищать (во избежание чего я ногтями принялась царапать запястье).

– Плохо, сенсей… Температура совсем не падает… держится на тридцати девяти, не ниже… а выписанные лекарства – всё без толку… как козе – айфон…

– Как козе – айфон, говоришь? Ха-ха, – осторожно засмеялся сенсей, не расспрашивая, при чём тут коза да ещё и айфон. – Вот приедешь, и тебя вылечу и козу! Выходные когда?

– Уже скоро… как только закончатся гастроли в Осаке… несколько выходных, кажется… не знаю, сколько… Скажите, а отчаяние тоже вылечите?!

– Этого, милая, не обещаю… Я не всесилен! Погоди какое-то время… Время вылечит и отчаяние и скорбь…

– Когда?! Назовите срок! – всё-таки запищала я.

– Ох, у каждого по-разному… У меня вот до сих пор не проходит и дня, чтобы я не думал о родителях… Мать умерла первой, тридцать лет назад… а за ней, через пять недель, скончался и отец, от тоски по матери… Такова жизнь, милая!

От последней фразы у меня в горле застряло что-то острое, вроде пинцета Мивы для выщипывания бровей. Говорить я больше не могла, только надрывно, до рвотных позывов, закашлялась.

Что за напасть! А у меня ведь накопилось столько жалоб дамскому доктору! О том, как до сих пор не могу осознать, что мамы больше нет и свыкнуться с тяжёлой утратой. И о том, что в состоянии полной беспомощности и уязвимости любой враждебный взгляд или недоброе слово режут мне по живому, усугубляя душевную травму. И что мечты об актёрской глории и вихрь амбиций обернулись рутинной, ежечасной самозащитой от токсинов и душевного мусора мастериц по шлифовке.

Вы говорите – такова жизнь, сенсей? Только вот мой истерзанный бунтарский дух пока не в силах с этим смириться.

Часть третья

Глава 1

В Тохоку выпал сильный снег. Четыре гастрольных выходных я ездила на машине по заснеженной трассе, добираясь в гинекологическую клинику Огава. А там, по соседству с роженицами и новорождёнными лежала часами с капельницей в вене, под наблюдением дамского доктора. Сотня таблеток, полученных в Осаке, попала в мусорное ведро. Огава-сенсей выписал какой-то новейший препарат: большие овальные капсулы антибиотика – шедевр фармацевтической индустрии. Принимая их помимо капельниц, я чувствовала, как недуг капитулирует. Медсестра выдала мне электронный градусник, и он впервые за долгие недели пищал на отметке 36,8.

Со дня смерти мамы я похудела на семь килограммов. В клинике, кроме лекарств мне вливали поливитамины, а на обед Огава-сенсей прописал сбалансированное меню из морепродуктов, специально разработанное для доходяг. Но самым мучительным во всей этой шоковой терапии было то, что Огава-сенсей вынуждал меня питаться крабами, сырой рыбой, морскими ежами и водорослями, а денег за дорогостоящее лечение не брал.

Как-то вечером я встретилась в кафе с Анабель. Она в первый момент не узнала меня, безрадостную и осунувшуюся, и не находила слов, чтобы начать разговор. Неподдельное сожаление в её взгляде… Скорбный вздох, идущий от сердца… Меня услаждало отсутствие фальши у людей из моей прежней жизни. И сама я наконец-то, после двух месяцев, отдыхала от тирании позёрства, снимала маску оптимизма и не скрывала слёз, не вымучивала жизнерадостную улыбку на дрожащих от горечи губах.

У тактичной Анабель язык не поворачивался обсуждать со мной хитросплетения своих амурных дел, хотя кроме меня ей некому было довериться. Подруга просто слушала: и о травле в гримёрной, и о ежедневных посылках с фруктами от господина Нагао. Руководствуясь всё той же европейской логикой, она решила помочь:

– Он, по-моему, не знает, как к тебе подступиться… Слушай, а что если в благодарность за фрукты ты пригласишь его в ресторан?

Несмотря на тяжесть моего состояния, я чуть не расхохоталась:

– Идола японского шоу-бизнеса? В Ресторан? Вот так, запросто, как коллега приглашает коллегу в Париже? По-моему, здесь так не принято! Да и не нужно мне это… я боюсь его… у меня кризис доверия.

– Ну и зря! Знаменитости тоже люди…

– А этот – отъявленный, от макушки до пят, актёр!

* * *

Утром, перед возвращением в Токио, я выглянула из окна гостиной на убелённый сединой зимний парк. Под балконом цветущая камелия, словно Жизель, увязшая пуантами в снегу, металась в ненастный час, роняя цветы с подвенечного платья. Пурпурные лепестки, как запёкшаяся кровь, пачкали круговерть белоснежного фатина.

На вокзале я случайно столкнулась с близкой подругой, Хироми, ехавшей в Токио по работе. Она множество раз пыталась до меня дозвониться в последние месяцы, узнав от Анабель о моём состоянии. Но я не брала трубку и не перезванивала, и теперь мне было очень неловко.

Мы сели в один поезд и вместо того, чтобы уныло смотреть в окно на лишённый красок ландшафт, мне пришлось разговаривать.

Хироми была эрудированной, прекрасно владела французским, и я ценила её за несвойственную японцам откровенность. Чтобы не тревожить мне рану, Хироми деликатно выбрала нейтральную тему: о своей ностальгии по Осаке, где она родилась.

Осака – японская Венеция с множеством живописных каналов, прибежищем для романтиков и влюблённых? Ну да, я пересекла однажды по арочному мосту какой-то канал, когда шла праздновать премьеру с ребятами из труппы… Самурайский замок Осака-дзё на берегу речки Ёдогава? Нет, не была… Храм Ситэннодзи с райским садом? Нет, не видела… Вечерами в небо запускают фонарики, чтобы указать путь душам умерших? Нет, не слышала… И безумно сожалею об этом. Теперь мне есть кому запускать фонарики…

Ностальгию по Осаке я вряд ли когда-либо испытаю. Мегаполис удовольствий навсегда отпечатался в памяти как место мытарств и фобий. Вода из каналов текла по моим щекам. Замком Осака-дзё была крошечная квартирка с видом на железобетон и мусорные баки. Храм Синэннодзи – на крыше театра, где преподобный Борис Гребенщиков пел литию об усопшей маме. А экскурсии – душная гримёрка, интернет-кафе и клиника на Дотонбори.

Многолюдные торговые галереи и переполненное метро породили во мне боязнь толпы, агорафобию. Ежечасная игра на публику в период траура и бравурное кривляние вылились в фобию лжи и обмана, которая в медицинских словарях названа леденящим термином «паранойя». Коулрофобия, боязнь клоунов, началась в туалете, после сильнейшего истерического припадка, когда Одзима-сан в день погребения мамы пытал меня, вырывая признание в том, что я тяжёлая.

Хироми, с детства усвоившая модели поведения соотечественников и отличие их менталитета от европейского, могла бы, пожалуй, помочь разобраться в закулисных фруктовых интригах. Я вкратце ввела её в курс дела, надеясь узнать истинный смысл посылок с яблоками, мандаринами, киви и клубникой.

– Хм… Судя по всему, актёр делает тебе намёки на своё расположение, – не сообщила ничего нового Хироми.

– А что ж не «подъезжает», как в Европе?

– У нас в шоу-бизнесе очень жёсткие правила. Звёзды не имеют права на ошибку. Стоит один раз совершить промах и попасть в бульварную прессу, их карьере приходит конец. Я вот на днях читала… популярная певица, в зените славы, встречалась с женатым мужчиной. Папарацци застукали их выходящими из отеля для свиданий… И всё, больше не поёт… Ни в рекламные ролики, ни в телешоу её не приглашают… У нас знаменитости должны служить образцом поведения для населения. Он, наверное, женат?

– В Википедии написано: разведён. Значит, до конца гастролей так и будет слать фрукты?

– Не знаю… Но, думаю, дальше этого не пойдёт… У тебя что, влечение?

– Влечение?! – сделала большие глаза я. – Скорей скептицизм… Слушай, а как бы, интересно, поступила японская девушка? Пригласила б в ресторан?

– Ой, только не это… Записалась бы, наверное, в фан-клуб… Там у них личные контакты с кумирами. Ну ходила бы на все концерты и спектакли… ждала после них, чтобы пожать руку… Запишись в фан-клуб, если что…

– Не запишусь! Фан-клуба мне ещё не хватало! И ждать кого бы то ни было после концертов с розой в зубах и глазами-сердечками не в моих правилах. Так что зря человек раскошеливается на фрукты.

Проходя через турникеты в токийском вокзале, Хироми что-то говорила, но я уже не слышала. Взгляд был прикован к той инквизиторской стрелке-указателю, что вела на перрон экспресса в международный аэропорт Нарита. Острие укололо в сердце. Ещё почти месяц до того дня, когда я подчинюсь стрелке и она приведёт меня в зону вылета из Японии домой. Гарантии наконец-то пополнят мой тощий счёт в банке, и обещание маме вернуться до новогодних праздников я сдержу. Обещание маме… При этой мысли в глазах у меня потемнело и мраморный пол вокзала закачался под ногами…