Чумщск. Боженька из машины

Весь успех Тушкина зиждился на том, что его приятственный баритон, имел гипнотическое воздействие на публику. Местный начальник по искусствам, фон Дерксен не признавал более никаких ведущих, кроме Тушкина и был поэтому в какой-то мере душеспасителем последнего: на все крупные уездные представления, пусть и редкие, Тушкина вызволяли из пивной, отряхивали от соломы и трухи, кое-как снаряжали и выталкивали на сцену. В зале неизменно пребывал фон Дерксен. Он водил «на Тушкина» всех иногородних гостей, прибывающих по делам службы, и во время речи конферансье снисходительно поглядывал на своих спутников, гордясь голосом Тушкина, будто был это его собственный голос.

– Ходил у меня под окнами пьяный и пел баварские песни, – неизменно пояснял фон Дерксен. – А у меня отчень чутье на таланты. Далеко пойдет.

Но Тушкин никуда не шел, окромя пивных. И хотя имел он и супругу, и троих детей, прилежная жизнь семьянина была ему чужда. Дух свободолюбия побеждал в нем. Тушкин все так же шастал по кабакам, выцеживая за раз по доброй дюжине кружек пенного напитка и оглашая продымленный воздух крепкими ругательствами и похабными песнями. Разве что перестал на спор, как он это называл, «сигать на требухе». Обычно подобными скачками на одном лишь только животе без помощи рук и ног, под всеобщие крики и улюлюканье, он мог преодолеть до пяти сажен. За представление Тушкина награждали кружкою пива и, довольный собой, багроволицый, он подолгу сидел в закопченном углу кабака, оглаживая грязный свой живот и дымя папироской.

– За счет диафрагмы, – объяснял Тушкин свои успехи. – Крепкая она у меня. Дедовская.

Любовь Тушкина к пивнушкам и нелюбовь ко всякого рода бытовым обязательствам были в нем настолько крепки, что однажды обнаружили его в одном злачном заведении не иначе как в день годовщины совместной жизни со своею супругой. Тушкин в одиночестве обретался средь прокопченных стен кабака, мрачно стрелял одутловатыми глазками по сторонам, а всем подходящим к нему, недолго думая, показывал пожелтевший от времени фотопортрет. Вздыхал и говорил:

– Это женушка моя ненаглядная. Скучаю я больно. Сил моих нет.

– Так где же она? – спрашивали у Тушкина, полагая, что жена его покинула сей мир.

– У ней нынче празднество, гостей созвала, – отвечал Цезарь.

– Так вы в разводе?

– Никак нет. Вместе уж много лет живем.

– Так чего ж вы здесь тогда делаете? – вновь задавали Тушкину вопрос.

На это Тушкин уже ничего не отвечал, а требовал еще пива.

Для предварения спектакля Ободняковых Тушкина, как несложно догадаться, тоже выудили из пивной. Благо, время на дворе было не позднее, и тот еще не успел нарезаться до потери профессиональных способностей, а был, как видим, даже «в тонусе», чему сейчас несказанно радовался, победоносно глядя вслед уходящим Ободняковым.

Тут дверь в театр распахнулась и в помещение ввалился смотритель училищ и искусств Чумщска Генрих фон Дерксен. Был он радостен и взъерошен аки птенец и дышал так, словно минуту назад несся бегом во весь опор. Его бакенбарды нетерпеливо подрагивали, громадный живот ходил ходуном.

– Цесарь! – вскричал он, завидев любимчика. – Ну и вырядили же тебя как павлина!

Фон Дерксен и Тушкин обнялись и троекратно расцеловались. Ободняковы с неловкими улыбками наблюдали за этим поодаль.

– Верно ли, Генрих Алексеевич?, что «клюква» с немецкого означает «бздюкляус»? – сочно вопрошал Тушкин у господина смотрителя.

– Верно! – хохотал фон Дерксен.

– А господа вот не верят! – в восторге заорал Тушкин, указывая на Ободняковых.

Фон Дерксен повернулся к опешившим артистам и радостно возопил:

– Верно! Верно! Истинная правда! – после чего продолжил хохотать.

– Но мы ничего подобного не говорили, – возразил Усатый надтреснутым голосом.

– Оне вруть! – расхохотался Тушкин, плутовато глядя на Ободняковых. – Оне пари со мной заключали.

Поняв, что Тушкин таким странноватым манером шутит, и опасаться нечего, Ободняковы подошли ближе и раскланялись со смотрителем.

– А теперь, так сказат, к делу, господа артисты, – внезапно посерьезнев, сказал фон Дерксен. – Заносите! – крикнул он в сторону двери.

Дверь тут же отворилась и четверо крупных, до черноты загорелых мужиков, кряхтя, внесли в фойе огромный металлический сейф.

– Несгораемый, – деловито заключил Тушкин.

– Господа артисты, – задушевно сказал фон Дерксен. – Перфоманс нам предстоит крайне отфетсфенный. Собралось отчень много народу, – он отер пот со лба. – Будет и глава города. Посему и выручка нас ждет солидная. Не в пример фсяким дилетантам.

Ободняковы при этих словах несколько приосанились.

Фон Дерксен продолжал:

– Есть надежда, хоть и небольшая, что благодаря успеху вашего спектаклю изыщутся средства на ремонт тьатра, в который уже все наши благодетели и покровители давно махнули рукой, – лицо фон Дерксена приняло жалостливый вид. Ободняковы с тоскою огляделись.

– Авгиевы конюшни еще те, – вставил Тушкин.

– Ты, Цесарь, пойди, пойди! – зашипел на него фон Дерксен и замахал руками, распространяя кругом запах дорогого одеколону. – Это сугубо конфиденциаль.

Тушкин с беззаботным видом скрылся в коридоре.

– Но, как говорится, – нагловато продолжил фон Дерксен. – Ohne Fleiß kein Preis. Без старания не бывает награды. И потому, господа, – смотритель училищ и изящных искусств расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. – Вот ключ.

Ободняковы приблизились. Действительно, на красноватой мясистой шее фон Дерксена на веревочке обнаружился небольшой резной ключ.

– Деньги фперед я вам не выдам, – с непонятным возмущением пояснил фон Дерксен, застегивая пуговицу и гордо вскидывая голову. – А как только будет окончен спектакль. По существу контракта выплачено будет сполна.

– Мы и не претендовали, – обидевшись отозвался Усатый, после чего воцарилось молчание, прерываемое тяжелым сопением расположившихся около сейфа мужиков.

– Разрешите поинтересоваться, – наконец взволнованно спросил Крашеный. – Сколько же нам причитается?

– По существу контракта, – уклончиво повторил фон Дерксен и с радостной улыбкой откомандовал мужикам: – Неси! Неси!

– Там черт ногу сломит, в том контракте, – шепотом возмутился Усатый.

Тут Ободняковы одновременно вспомнили, что за всё время с момента посещения дома фон Дерксена, они даже не попытались ознакомиться со странным немецкоязычным формуляром, и им вдруг сделалось тревожно. Но виду они, конечно же, не подали, а только напряженно глядели теперь вслед мужикам, которые, обливаясь потом, уносили сейф в неведомом направлении.

Сейф расположили «в комнате», как ее назвал фон Дерксен. Комната эта, строго говоря, на всё здание была одна, не считая пары неработающих ватерклозетов (нужду приходилось справлять в уличной покосившейся кабинке, куда дойти можно было через черный ход), и служила одновременно и кабинетом руководителя театра, и гримеркой, и в качестве подсобного помещения. Повсюду в комнате были навалены тюки с непонятным содержимым, под лавкою громоздились мешки с капустой и брюквой, углы заставлены были ржавым сельскохозяйственным инструментом. Из единственного шкапу с отсутствующей дверцей выглядывал пугающего вида не то театральный манекен, не то анатомический образец, наглядно иллюстрирующий устройство мышечных пучков на теле человека. Пыльное, в половину стены, зеркало, казалось, умножало количество всего этого хлама десятикратно. Из приоткрытого окна, убранного массивной решеткой, неслись смрад, зной и шум суетящейся в ожидании спектакля публики. В довершение всего сверху, из-под потолка ежеминутно доносились некие таинственные поскрипывания и будто бы кто-то там охал.

В ошалелом молчании господа махнули из рюмок коньяку и уселись перекурить.

– Черт знает, что такое! – наконец разразился Усатый, оглядывая помещение. – В таких хоромах разве что пакостить да водку пить.

– Всё верно, – согласился Крашеный, подозрительно косясь на облупившийся потолок, откуда доносились поскрипывания. – Однако ж вы явно поддержите меня, как не раз поддерживали, в том смысле, что грех нам роптать. Ведь даже сам Сын Божий бежал роскошных, богато убранных храмов, а заместо этого проповедовал простому народу на склоне горы, – голос его заметно дрогнул. – Что же говорить о нас? Ведь артист не кто иной, как проповедник, про-вод-ник!

– И не нужно забывать, на чем зиждется его проповедь! – с энергией отозвался Усатый. Глаза его теперь горели пламенем. – На подвижничестве! В сущности, что такое театр? Это Духовный Столп, путеводный маяк для всех блуждающих в зловонном тумане жизни, для всех уставших от дурного повторения, для всех больных проказою бытия. А артист – это столпник, подвизающийся на сей башне весь свой век. Молитва его – слова, обращенные в зрительный зал, пост его – совершеннейшее забвение себя во имя роли. И, как говаривал Евструшин, что бы не происходило – хотя б и Всемирный Потоп, хотя б и все казни Египетские вместе взятые обрушатся на его голову, никогда – вы слышите: никогда! – артист не оставит своей службы, никогда не прекратит спектакля. Он, по примеру Симеона Столпника, которому черви изъедали тело, должен быть невозмутим и долготерпелив, и приговаривая червям искушения: «ешьте что вам Бог послал», должен продолжать дело. Лишь только в этом случае артисту в конце концов явлен будет дар свыше – дар исцелять человеческие души. А без подвига артист – пшик.

– Воистину! – распаляясь, воскликнул Крашеный. – А если присовокупить сюда нашу с вами священную миссию – помочь вернуть графу Вонлярлярскому доброе имя с тем, чтобы хоть как-то отблагодарить его за спасенные скромныя наши жизни? Выходит, что сегодня – особый для нас миг. Если хотите – Звездный час, Торжественное Бдение, готовясь к которому, мы никак не имеем права роптать! Так возблагодарим же Провидение за те блага, которые нам даны! – Крашеный кончил говорить и в бессилии опустился на лавку.

Молчание длилось с минуту. Ободняковы настолько растрогались от своих речей, что носы их покраснели, а глаза сделались влажными. Каждый теперь пытался скрыть друг от друга свою слабость: Крашеный заглядывал под лавку на мешки с овощами, Усатый же, усевшись в старенькое кресло, рассматривал нелепые свои бутафорские штиблеты.

– Разрешите-с? – в комнату без стука заглянул запущенного вида мужчина, высоколобый, с залысинами, с клочковатой желудевого цвета бородою. Смотрел он несколько робко, однако ж с достоинством. Он вошел в комнату и встал прямо, держа короткие свои руки по швам стареньких, но опрятных брюк. – Бродовский. Дирижаблестроитель. Имею-с книжицу «Аэростат металлический управляемый», изданную на средства уездного мецената, настоятеля Свято-Пафнутиевского монастыря, игумена Фотия Лествишникова. Труд в некоторой мере одобрен комитетом естественных наук Вьёца, – в руках у Бродовского обнаружилась книжица. – Ну-с, – выждал он паузу, косясь на стоявший в углу комнаты сейф. – Когда приступим-с?

Несколько оторопевшие Ободняковы принялись лихорадочно соображать. «Неужто это такая местная традиция? – подумал Крашеный. – Чтобы все сколько-нибудь примечательные уроженцы самолично представлялись заезжим артистам перед спектаклем»? Примерно о том же подумал и Усатый, только присовокупил сюда сердитую мысль: «Отчего бы не устраивать аудиенции после представления? Там пусть хоть сам Папа Римский приходит».

– К семи и начнем, – наконец хмуро отозвался из кресла Усатый.

– Очень приятно, господин Бродовский, – поздоровался Крашеный и поднялся навстречу гостю.

Гость покорно склонил голову, затем стал оглядывать Ободняковых, и не спешил уходить.

– И всё-таки, не откладывая вопроса: когда-с? Хотелось бы четкую дату, – произнес он настойчиво.

– Да о чем вы, сударь? – в раздражении воскликнул Усатый.

– Так вот ж, – несколько смутился Бродовский и стал протягивать Ободняковым свою книгу. – Я, господа, вам на удачу по части дирижаблей и есть. Что да как покажу, растолкую-с считай, что безвозмездно, главное, чтобы на дело науки шло. Я ведь и про облачность осведомлен, и когда какая погода ожидается. Дневник ведем-с. Это чтоб для обсерваторных работ удобно было: не первый год уж небесными делами заведую. Записываю решительно всё. И экспериментальный образец опять же имеется. Считай, что на парусах. Ежели искать по округе, так лучше меня не найдете, не сумлевайтесь. Дипломирован-с, из народу, ко всему сам пришел опытным путем и имею рекомендации, а Сохатому не извольте доверять, – Бродовский прищурил глаза. – Сохатый – тот известный фанатик и опасный для науки индивидуум. Он и город, пожалуй, когда-нибудь спалит.

– А вы, пожалуй, издеваться вздумали? – резко спросил у Бродовского Усатый.

Бродовский размашисто перекрестился.

– Ни в жизни! С чего это вдруг вы так решили? – поинтересовался он.

– А потому что никакого Сохатого, – Усатый приложил к голове ладони с растопыренными пальцами. – Мы знать не знаем, и по аэростатным делам не имеем никакого интереса, потому как не далее, как через полтора часа давать нам весьма ответственное театральное представление.

Крашеный закивал гостю:

– Да, господин, мы тут несколько…

– А! – радостно махнул рукой инженер. – Так я и подожду. Я привычный! А для того заранее и заглянул-с к вашей милости, дабы не перебил никто, – пояснил он. – Всякая скверна здесь околачивается, всё норовит на пустое деньгу выцыганить да обмануть. А ежели дирижабль – так это не пустое, так что это вы верно, что в воздухоплавание пожелали вложиться. За аэроплаваньем будущность. Скоро повсюду будут курсировать дирижабли заместо повозок: эдак и дешевле и быстрей.

– Ну извольте! – совершенно взбеленился от недопонимания Усатый. Подбородок его дрожал.

– А вот я вам! Погодите ж, – перебил его, засуетившись, Бродовский. Он швырнул книжицу куда-то в сторону, подбежал к двери, и тотчас верхняя половина его тела исчезла в проеме. Тут же он вынырнул с целой охапкою всевозможных свертков и склянок, от которых за версту несся смешанный запах солонины, сдобы и других яств. – Это матушка моя вам в память, так сказать, о предмете сего посещения. Не сочтите-с за дерзость… – и Бродовский принялся вручать всю охапку Крашеному. – Тут и груздочки самосборные, в местном бору найденные. Под водочку они самый раз, помяните мое слово…

Усатый вдруг рявкнул, сам того от себя не ожидая:

– Ни в каких таких дирижаблях и прочих летательных средствах – пусть даже за ними будущее – мы не заинтересованы. Мы артисты и никто больше, так что извольте обратиться по научной части, господин Бродовский. А нас не извольте тревожить: подготовка.

Усатый, вследствие того, что его сбили с возвышенного тона рассуждений об искусстве и высоком в нем призвании артиста какими-то совершенно несусветными дирижаблями и соленьями, сделался немного не в себе.

Бродовский мгновенно обмяк.

– Так значит вы сумлеваетесь?.. – пролепетал он. – А я ведь имею опытную модель. На заднем дворе, у жокея Бриваса. Взгляните-с, – он достал из-за пазухи фотокарточку и протянул ее артистам. Усатый только отмахнулся, Крашеный же неуклюже притворился, что не видит сего жеста.

Бродовский, понурив голову, стал пятиться назад. Он наткнулся на стену, затем, не оборачиваясь, нащупал рукою дверь, и в следующую секунду пропал в коридоре. Через мгновение его физиономия, вмиг осунувшаяся и потускневшая, возникла в проеме и Бродовский, воздев палец к небу, произнес тихо и вместе с тем отчетливо:

– Так смотрите ж, – и с этими словами бедный инженер исчез уже окончательно.

Ободняковы виновато молчали.

– Вероятно, какая-то ошибочка вышла, – наконец сказал Крашеный, вертя в руках подаренную Бродовским баночку маринованных грибов.

– Известно, что это за ошибочки, – отозвался Усатый, доставая портсигар и пропадая в клубах дыма. – Вопиющая бестактность. Черт знает, что такое, – говорил он с напускным возмущением.

– Вы только подумайте, – принужденно согласился Крашеный, тоже закуривая папироску.

У обоих на душе сделалось пакостно. Словно тучи сгущались над головами артистов, а предвестником грозы стал странноватый инженер Бродовский со своими аэростатами.

Висевшие на стене запыленные часы показывали четверть шестого – а это означало, что до открытия спектакля оставалось меньше двух часов. Артистам необходимо было успеть нанести грим, разогреть дыхательными упражненьями голосовые связки, осмотреть сцену и заодно разместить там кое-какую бутафорию. Сцена была здесь же, в двух шагах от комнаты. При открытой двери добрая треть её великолепно просматривалась прямо с лавки, на которой сидел Крашеный. Было видно, как занавес в тусклом желтоватом свете прожектора покачивается от сквозняка. Раз уж до сцены дойти вмиг успеем, решили Ободняковы, значит и оставим ее напоследок, а в первую очередь займемся гримом.

– Но прежде вот что, – сказал Усатый и закрыл дверь на крючок, затем прошагал к окну и проделал с ним то же самое.

Хотя дело и сразу пошло споро, однако ж уединения не получилось, и нашим господам не суждено было управиться за один присест даже и с половиною грима. Спустя каких-то десять минут в дверь сначала затарабанили, затем раздался зычный насмешливый голос Тушкина:

– Ваши высокоблагородия! – орал он, и с этими словами непринужденным движением распахнул дверь, с корнем вырвав крючок. – А, вот вы где! – захохотал Тушкин, несколько удивлённо таращась на разукрашенные лица Ободняковых. – В залу уже людёв пустили, а вы здесь всё малюетесь. Да знаете ли вы, что у вас аншлах?

– Как пустили? – обомлели Ободняковы.

– По моей инициативе, – гордясь, объявил Тушкин. – В противном случае они здание с места снесут. Многой силы для этой хибары не нужно.

Ободняковы стали выговаривать Тушкину, осторожно обвиняя того в самоуправстве. На это Тушкин невозмутимо отвечал, выставляя вперед свои пухлые ладони:

– Вы не пужайтесь. Народ у нас в культурных местах куда как смирный, вести себя умеет, почитает возвышенные материи. Порода! Взять того же прошлогоднего англицкого прыгуна: с водопаду в оболочке нырять изволил. Я ему, к слову, представление здесь и организовывал, солидный про́цент имел, – похвастался конферансье. – Ведь полгорода собрались, да еще из ближайших селений понаехали! Имеется тяга к зрелищам у народа, имеется! А он, собака, и не прыгнул! – Тушкин вдруг всплеснул руками.

– Как это? – спросил Крашеный, откладывая кисть и пудреницу.

– Да то, что к оболочке веревка была привязана, а другой конец оной – на противуположный берег. А на том берегу – подельнички его. Они тянут этого шулера, да ровнехонько с краю водопада его и утягивают. Раз-два и на заготовленных лошадях ускакивают прочь с барышами, только их и видели!

– Что, и в этот раз удалось? – недоверчиво спросил Усатый, прилаживая бороду.

– В том то всё и дело, что в этот раз ничего у них не вышло! – взорвался хохотом Тушкин, обнажив ряд кроличьих, желтых от табаку зубов.

– А что же тогда? – поинтересовался Крашеный.

– Поколотили их, – продолжал смеяться Тушкин. – Догнали, да и поколотили крепко. Так это, сказать, они еще легко отделалися, потому как наш народ к обману не больно привычный был. А вот стрясись таковое еще разок, скажем, сейчас – в этот раз обмана уже не стерпят, ей-богу. На вилы подымут. Это я вам как коренной местных далей житель говорю.

– Ну а что же вы? – спросил Усатый, чуть погодя. – Вы ведь, как изволили сказать, были в контрактной обязательности с этим аферистом. Как то отнеслись к вам обманутые земляки?

– Нормально, – отозвался Тушкин, мгновенно мрачнея и тускнея взглядом. Отсюда стало ясно, что в какой-то мере коснулся народный гнев и его.

Зал меж тем и вправду наполнялся шумом голосов. Плакали дети. Ругались пьяные мужики. Причитали по непонятной причине женщины. В сопровождении сделавшегося молчаливым Тушкина артисты поплелись осматривать сцену.

– Паркет приличный, – буркнул по дороге Тушкин. – Хоть балеты пляши.

Паркет, однако ж на поверку оказался довольно посредственного качества; меж досок угрожающе зияли черные кривые щели, откуда несло сыростью и мышами. Будка суфлера была заколочена накрест (из этого факта Ободняковы одновременно сделали предположение, что у чумшинцев поголовно феноменальная память). Занавес и тот выглядел как-то невзрачно, будто его соорудили из кусков материи наподобие бешеного одеяла.

Шум в зале возрастал. Позабыв о реквизите, взволнованные Ободняковы стали осторожно выглядывать из-за кулис. В зале в полумраке сновали люди. Мужчины перестали ругаться и теперь, чадя папиросками и поскрипывая ветхими сиденьями, травили друг другу скабрезные анекдоты. На выдающийся из-за занавеса краешек сцены норовили взобраться два мальчугана. По залу витал смрадный запах.

– Вот ведь, – не без волнения произнес Крашеный, отстраняясь от занавеса.

– Неужто и вправду аншлаг? – утирая платком пот, робко сказал Усатый.

В таких многолюдных условиях артисты еще не давали представлений.

– Кстати, время уже без четверти шесть, а, – Усатый поморщился, – Василия до сих пор нет.

– Ах! – взволновался Крашеный и приложил ладонь ко рту.

Повисла гнетущая тишина.

– Там, право, пара реплик, но проверить надобно, – смущенно пробормотал Усатый, отчего-то избегая напрямую высказываться о бесталанности капитанского сыночка. – Не отослать ли нам Цезаря? Авось исправник уже здесь, да и подошлет отпрыска.

Господа подозвали Тушкина. Тот сидел за сценой на старом рояле и старательно гнул что-то из проволоки.

– Разузнаю, – вяло отозвался он, пересел на стоявший поблизости стул и продолжил гнуть проволоку.

Ободняковы вновь глянули за кулисы. У сцены зияла оркестровая яма. Оттуда исходила затхлость и в тусклом зеленоватом свете что-то вяло шевелилось. Крашеный стукнул себя ладонью по лбу:

– Ноты так и не раздали! Трифона ведь нет!

– Ничего, – сказал, волнуясь, Усатый. – Я дерзну.

Он залез в чемодан с мелким реквизитом и разыскал несколько желтоватых пачек с нотами.

– Ну что ж, – сказал он.

Согнувшись в три погибели, Усатый вышел из-за кулис (зал оживился) и перебежками проник в яму. Там оказалось негусто: посреди расставленных в хаотическом порядке стульев и музыкальных инструментов находились седовласый морщинистый старичок с тромбоном, бледная худосочная барышня в строгом платье, держащая на коленях скрипку, и огромный кудрявый детина, бывший за контрабасом. Дирижерское место пустовало. Пульт был усыпан подсохшими крошками хлеба и заляпан какой-то жидкостью.

Усатый поздоровался. Старичок привстал, барышня потупила взор и что-то неслышно пролепетала, детина же принялся дергать струны на своем контрабасе.

– А дирижер где же? – спросил Усатый под низкие звуки.

– У него корова телится, – отозвался контрабасист упражняясь в гамме. – Обещал вскорости быть.

– Я за старшего, – вновь привстал старичок-тромбонист.

Усатый покосился на заляпанный пульт дирижера и протянул старичку пачки нот. Тот, не открывая, принялся раскладывать их по табуретам.

– Умеете с листа? – настороженно спросил Усатый.

– Отчего же, – с некоторой обидой отозвался старичок и пожамкал губами.

В яму спустился долговязый осветитель, которому Усатый, недолго думая, выдал экземпляр пиесы с необходимыми указаниями.

– Обставим всё в лучшем свете, – скаламбурил театральный работник, улыбаясь щербатыми зубами и подмигнул Усатому.

Усатый вернулся за кулисы немного успокоившись, и они с Крашеным вновь принялись осторожно наблюдать за публикой.

– И прилично ли одаривать собираетесь? – вдруг грянул у Ободняковых над ухом Тушкин. На шее у него болталась какая-то ерунда из проволоки.

– Это вы что имеете в виду? – полюбопытствовал Усатый.

– Эх! – с улыбкою подмигнул ему конферансье. – Притворяйтесь, господа лицедеи. Ваше право. А имел я в виду: сколько башлей на рыло? Всем ли, али только избранным? Кому зрелищ, а кому и хлебу? – и Тушкин громогласно рассмеялся чуть ли не в лица Ободняковых.

Здесь начавшее было приходить в норму душевное равновесие Усатого окончательно поколебалось. После нескольких уточняющих вопросов Усатого последовал довольно постыдный для артиста инцидент, в ходе которого он, – что ранее никогда за ним не замечалось, – даже позволил себе применить силу, а именно – якобы случайно наступить на ногу Тушкину. Потом оба артиста, быстро распределив нехитрый реквизит, молча, ретировались со сцены. Притом Тушкин нисколько не был оскорблен таким поведением господ, а даже с уважением говорил вслед удаляющимся артистам:

– Кто ж вас, мульонщиков, знает?

А в гримерной «мульонщиков» ждало еще одно испытание. Дверь с выдранным Тушкиным крючком была теперь нараспашку, и еще из коридора Ободняковы заприметили в комнате какое-то шевеление. Подойдя ближе, артисты увидели низенького щуплого человечка с обритой налысо головою. Тот стоял к артистам спиной и, не подозревая, что за ним следят, крадучись, подсыпал из стеклянного пузырька в стоявший у зеркала графин с водою какой-то желтоватый порошок.