Духота

У входа в здание дымок ладана сатаны: табачок Цербера в милицейской форме.

Его Высокопреосвященство рекомендует мне писать проповеди, макая перо в сосудец с елеем. Не верю своим ушам: слова Псалтири нежнее елея суть обнажённые мечи! Сам-то на амвоне, опираясь одной рукой на посох, другой, полускрытый под мантией, ритмично двигая туда-сюда, не подражал ли философу, что в окопе на фронте мастурбировал, решая в уме математические задачи?

В кабинет вплывает на цыпочках секретарь в штатском платье, почтительно склонив голову, просит завизировать для отправки в Кремль медоточивое письмо, где верноподданническая лесть прячется кружевом вериг женского белья под гвардейским мундиром князя-гомосексуалиста.

Через несколько лет мой собеседник займёт кресло Патриарха и будет в каждой речи с амвона, подиума, трибуны постоянно употреблять, впрочем, как и раньше, не хуже Фомы Опискина (по терминологии моей бабушки: «чтобы нравиться») слово «нравственность».

Нельзя предать забвению, что с вопросом о его личной нравственности я столкнулся не где-нибудь, а, по Божию изволению… в Израиле.

Критикам моей склонной порисоваться персоне не даёт покоя подозрение, что получить приглашение посетить Святую землю я мог только от дьявола.

Поелику опальному попу хотелось хоть одним глазком взглянуть на Гроб Господень, а никто в совдепии не желал поспособствовать сему, протоиерей соблаговолил воспользоваться сказочной оказией – попасть на Святую землю в составе видной московской интеллигенции, в которую угодил по протекции знакомого словесника, что сколачивал делегацию на саммит в Израиль за счёт «ерусалимских казаков». Перекрестился, оседлал самолёт (несмотря на свою аэрофобию) и тут же очутился там, где некогда приземлился архиепископ Новгородский Иоанн, использовав беса вместо горячего коня для мгновенного прибытия к месту последнего упокоения Спасителя. (Здравствуй, Данте, вылезший из ада вкупе с Вергилием, цепляясь за шерсть на спине сатаны!)

Поклонился я в старинном храме Животворящему Гробу. И пусть непрошенные агиографы сочиняют, будто молился у Стены плача, в расщелины которой аборигены и интуристы суют шпаргалки, подсказывая Богу в чём и как им оказать посильную помощь, не приблизился к оной на пушечный выстрел; полюбовался издали. И в Мёртвое море на разломе Содома и Гоморры не сиганул. Почитая себя недостойным окунуться в Иордан (где крещён Господь наш Иисус Христос), когда в реку бултыхнулась почти вся делегация в длинных белых балахонах, купленных в тутошнем ларьке, сидел на берегу за столиком, потягивая коньяк с бывшим министром по делам религий. За час до этого сгорбленная уборщица Православной Зарубежной Церкви попросила пилигримов из России поднять с пола и вынести из храма во двор, дабы вытряхнуть от пыли тяжёлый ковёр. Никто, кроме Г.С. Харчевкина, не согласился разделить со мной эту честь.

В один миг мы сделались друзьями и, распивая коньяк, дивились тому, как в реке сновали свиньи, которых Христос послал вместе с бесами в море с обрыва; хрюшки те превратились в кучу кишмя кишевших некошерных рыб.

– Какие жирные полена, сомы… В Москва-реке их враз бы переловили голыми руками!

Я напомнил экс-оберпрокурору атеистической жандармерии, что он не голыми руками ловил диссидентов в конфессиональной среде; что тысячу раз писал ему, настаивая на выдаче регистрации для служения в алтаре. Харчевкин божился, будто не только не получал моих писем, даже фамилии не слыхал!

– Кабы знал о тебе, клянусь потрохами Ленина, ты давно бы стал епископом…

– Легко кудахтать сейчас, а тогда…

– А тогда, – увернулся собутыльник, – приезжает ко мне Патриарх и молит: «Уберите!».

– Кого?

– Татя!

– Какого «татя»?

– Того, что хапнул большую часть денег на реставрацию Данилова монастыря!

– Это был левацкий перегиб, не отвечающий задачам пролетариата, – подкузьмил я Харчевкина, который заведовал помолом на водяной мельнице, то бишь до назначения в Москву работал секретарём обкома партии на Дальнем Востоке.

– На другой день я перевёл вора из столицы в Ленинград.

– Георгий Константинович, вы столько знаете! Пишите мемуары.

– Убьют.

XXX

Если поймать злого духа в виде козла, испугает ли он вас, сказав на человеческом языке крылатую непристойность?

– Если не подадите мне заявление о лояльности к государственной власти, – мягко, размеренно глаголит мне митрополит в Чистом переулке, – я не смогу устроить вас даже псаломщиком в деревенский храм.

Не такой ли смиренный документ хотел выманить у сбежавших за границу русских архиереев подсвистывающий безбожной власти местоблюститель Патриаршего престола?

Откланиваясь, покорно благодарю хранителя благочестия за его склонное к кротости милосердие и христоподражательную снисходительность, удостоившего принять и благосклонно выслушать олуха Царя небесного, чего никак не чаял от кавалера ордена Трудового Красного Знамени.

Делает вид, будто не заметил колкость, обещает похлопотать, даже сообщает номер своего рабочего телефона и… когда звоню, вальяжно отвечает:

– Вы не забыты…

Спустя энное время его посаждают на кресло Патриарха, и Первопастырь гастролирует по стране с пылкими речами, не хуже Троцкого на бронепоезде в годы гражданской войны. Подобно эстрадной певице, не рискующей появиться во втором отделении концерта без нового прикида, всякий раз выходит на богослужении в новом зипуне и новом малахае (саккосе и митре), сверкая золотом, стразами и прочей мишурой, стоимостью поболее ста тысяч. И плетёт без устали прогоркло тёплые глаголы о необходимости каждому шерстью своих овец согревать спины гибнущих без одежды. И сидит на Рождество в Москве в компании с умытыми, причёсанными бомжами в заранее установленной просторной палатке за столом с белой скатертью и сластями, улыбаясь бражникам и голышам под охраной тех, кто предварительно отфильтровал бездомную шпану для сердечного свидания с Его Святейшеством, решившим послужить милостыне, будучи владельцем собственного самолёта и солидного пая в надёжном банке, отбросившим еретическую фантазию, будто достоинством Кормителя Церкви должна быть бедность Христа.

Ему, естественно, не до меня, понеже, я сам, по его мнению в частном письме к небезызвестному мне епископу, осложнил себе жизнь.

– У такого человека, – скандирует архиериссимус в очередной проповеди, – крыша поехала, ибо он охвачен несчастной страстью, запрограммированной дьяволом!

(– Вышел заяц на крыльцо

Почесать своё яйцо, –

прокомментировал бы эту тираду мой сокамерник Стёпка-весельчак.)

Из газет узнаю: Жених нашей Церкви едва не поколебал вселенную, выступив в Нью-Йорке с такой художественно яркой речью перед раввинами, что привёл в расстройство в нашем уезде не только подлинно православных, но и всех сыновей и дочерей ислама.

На страницах Корана я («клянусь мчащимися, задыхаясь, и выбивающими искры, и нападающими на заре») охотно удовольствуюсь подысканной для себя ролью собаки, что спит на пороге дома, положив голову на вытянутые лапы. Вдруг у калитки, во дворе, чьи-то шаги…

– Евреи?!

И весь Коран вскакивает на дыбы, щерит клыки, рычит.

Триста три эпитета характеризуют у Рабле мужской половой орган в хорошем и дурном состоянии (третья книга «Гаргантюа и Пантагрюэль»). Коран, тут-то и зарыта собака, по отношению к потомкам Авраама скромнее, количество комплиментов по адресу богоизбранного народа невелико. Считайте сами:

«жадные, распутники, ростовщики, обезьяны, свиньи, неверные, друзья сатаны, проклятые, грешники, нечестные, лицемеры, обидчики, неблагодарные, открыто враждующие, несправедливые, пропащие, сбившиеся с пути, скоты, заблудшие, невежественные, лжецы, издевающиеся, псы, ослы…» Что для них ислам? Бред, ложь, сказки, колдовство. Что будут вкушать в геенне?

Извольте, вот меню:

На первое – помои,

На второе – кипяток,

На третье – гной,

Кто шеф-повар?

Аллах.

Постойте, а что будет с Магометом, которого Данте обнаружил во рву ада?

«Копна кишок между колен свисала,

Виднелось сердце с мерзостной мошной,

Где съеденное переходит в кало.»

Откуда сочинитель «Божественной комедии» знал о фрустрации Магомета, если не ведал, что земля вертится вокруг солнца, и галактика совершает тот же оборот один раз в сто девяносто миллионов лет?

Татары натыкали вдоль дорог Тавриды зелёные щиты с русскими словами, выполненными каллиграфическим шрифтом, каким в мечетях дышат Имена Аллаха:

«Рай лежит у ног матери».

И подпись: «Мухамедыч».

Стой!.. Какой «Мухамедыч»?.. Капитан буксира «Вайгач»?.. Читай внимательно, не спеши, по складам: Му-хам-мад… Мухаммад, а не «Мухамедыч»! Но… почему «у ног», а не между ног? «В лоне матери, – голосят католики, невольно вкупе с нашей татарвой рекламируя комплекс Эдипа, – покоится мудрость отца».

Мусульмане позагоняли минареты в небо, точно иголки под ногти Бога. Впрочем,… порой силуэт их башен мне кажется не иглой, а длинным гвоздём, размещённым между большим и соседним с ним пальцем левой ноги, вокруг которого вращается в ритуальном танце, подражая движению созданной Аллахом вселенной, ревностный суфий. Не вьётся ли винтовая лестница внутри минарета энергичной спиралью истины? И у познавшего достоинство танца – учат дервиши – мужской член принадлежит Аллаху?

Зная директиву Сталина: «Партия должна подковать себя на все четыре ноги», басурмане подковали золотом четыре копыта ослепительно белого жеребца и подарили фюреру за открытие опоганенных мечетей. Добропобедный гофмаршал Ж. содрал те подковы и привёз трофейного коня в Москву на парад Победы (заодно с коврами, мехами, мебелью, тарелками, ложками, украшенными клеймом свастики, для своего дома), чем разозлил генералиссимуса, который, с годами отяжелев от собственного веса, не смог вскарабкаться на лошадь, чтобы самому принять лавры Победы. Великодушный вождь не стал выкалывать полководцу глаза, как это делал св. Александр Невский с теми, кто портил ему настроение из-за его сговора с Золотой ордой; просто-напросто спустил в Одессу, а татар, уничтоживших на полуострове почти тридцать тысяч евреев, затолкал в далёкую Азию.

Киев, облачась в соболиный кафтан с алмазными пуговицами, подаренный Мазепе Петром Первым вкупе с орденом Андрея Первозванного (в том казакине гетьман и сдох, заеденный до смерти вшами), бряцает на бандеровской бандуре, снося бесчисленные памятники рыжеватому блондину, который, по уцелевшему в сочинениях Иосифа Виссарионовича свидетельству Троцкого, был профессиональным эксплуататором всего отсталого в русском рабочем движении, вколачивая при каждом удобном случае мысль о терроре.

Самостийники тащат на пьедестал пуще прежнего Тараску Шевченко, ему же и товарищи коммунисты воздавали должное за ненависть к царю. Когда Николай Первый решил проложить железную дорогу из Петербурга в Москву, поэт пришёл к выводу, что монарх просто глуп и велел соорудить трассу по пьяни, не хуже Богдана Хмельницкого, согласившегося под хмельком объединить Украину с Россией. Сам литературный гайдамак был не прочь выпить и однажды налакавшись в стельку, рухнул со второго этажа через лестничный проём в гроб, наподобие карги, которую Шопенгауэр сшиб кувырком вниз за то, что потребовала у философа вернуть финансовый должок.

По велению нашего градоначальника, мурлыкающего в узком кругу:

Реве та й стогне дід на бабі,

Сердито юбку підійма…,

близ шашлычной – в угоду Киеву –воздвигли бюст усатого «Кобзаря». Градоначальник расписался на мемориальной табличке, вмурованной в подножье постамента. Забыл только повесить под нос Кобзарю поповское кадило, которое поэт норовил превратить в люльку для курева. Болтают, будто у памятника порой мелькают персонажи поэмы Шевченко – бедные цыгане, что жарят на костре куски отборного мяса, чего не могут себе позволить полуголодные пенсионеры, снующие мимо сооружения в честь борца с царизмом. Однако… нашему предводителю приспичило ставить пропагандистские знаки не только великому бандуристу.

По его почину возвели монумент подростку с метлой бабы-Яги в руках и красным галстуком на шее (Связав два школьных галстука и превратив их таким образом в пляжные плавки, пионер-герой прыгал в море прежде чем на выходе из партизанских катакомб подорвался на немецкой мине).

Ударник трудового десанта до того, как превратился в статую, убирал с одноклассниками тротуар под окнами дома городского головы на приморском бульваре.

Всякий, кому не лень, норовит цапнуть юного дворника за ноздрю. Оттого нос передовика блестит не то соском груди бронзовой Джульетты во дворе Вероны, не то скульптурным нюхалом пограничной собаки в московском метро.

Почему смеются в Эрмитаже найденные на раскопках античного селения в нашей палестине терракотовые фигурки беременных старух?

XXXI

«Писание Ваше, Боголюбезнейший Владыко, получил и содержанию оного, по силе скудоумия моего, внял, на что при помощи Всевышнего отвечаю.

Имея в Ваших очах репутацию ветреника и наглеца, никого, кроме себя, не слышащего и не слушающего, в чём Вы убедились прежде всего, когда повелели мне, как мальчику в Спарте, которого секли перед алтарём, бить пред иконостасом в переполненном людьми соборе поклоны в день моего рукоположения – в наказание за то, что, взяв предварительно консультацию у протодиакона, тем не менее неверно прочитал перед «Апостолом» два стиха, аз предпринял попытку рассеять созданное Вами мнение о моей грешной персоне, направив, согласно Вашему совету, запрос в «Приказ тайных дел», правда, не по месту жительства, а в Москву.

Из почтового уведомления явствует, что товарищи дзержинские, ежовы, берии получили моё послание вовремя. И, хотя бумага моя составлена, по убеждению учёного соседа, «деликатно и обдуманно», ответа, как всегда, нет; возможно, сие свидетельствует не о молчании Бога, безусловно сидящего по авторитетному мнению многих лиц, на Лубянке, а – так считает Шатобриан – о трагическом аспекте моей собственной глухоты.

Поскоку Вы просили информировать о разворачивающихся событиях, почтительно довожу до сведения Вашей святости, что неделю тому зондировал почву на предмет зачисления в здешнюю церковь. Мне сказали: наличествует вакантная точка, т.е. в функции сторожа включены не только охрана объекта, но и топка печей, уборка двора вкупе с чисткой… общественного туалета. Я было вспылил, но, вспомнив, что святой Франциск Ассизский ютился во исполнение окрика Папы Римского в хлеву со свиньями, дал крепкий зарок неукоснительно соблюдать присущие вахтёру обязанности. И тут обнаружилось, что облюбованная мною оказия (70 руб. в месяц) уже занята! Излишне описывать досаду Вашего покорного слуги…

Благодарю Ваше Преосвященство за любезность, с которой Вы вновь напомнили мне о диагнозе, поставленном инакомыслящему экс-студенту неудачниками, ставшими, по выражению Набокова, психиатрами.

Вы подчеркнули, что, так как я уже два года нигде не работаю, это и с церковной, и с гражданской стороны – ненормально. Однако я горланю, надсаживая глотку, во все государственные и конфессиональные инстанции не два, а три года! «Кто-то приложил к сему свою грязную руку», – считает опять-таки мой учёный сосед.

Пресвитер должен служить в храме, а не занимать какую-либо мирскую должность. Здесь я стою и не могу иначе, таковы Апостольские правила.

Вы унижаете сан архиерея, послушно повторяя то, что совершенно без толку на протяжении трёх лет с издевательствами и угрозами требуют от меня, овцы Господней, чиновники из заповедника имени Берия и градоправители курорта.

То, что Вы говорили о тунеядстве, слышал неоднократно в угрозыске. С той разницей, что в милиции мне сулили статью уголовного кодекса, а в архиерейских покоях сожалели об отсутствии сейчас монастырской тюрьмы.

Вы считаете, я не должен был принимать сан священника, ибо дерзнул не соглашаться с официальным курсом Церкви. Откажитесь от сана и критикуйте нас себе на здоровье – постоянный рефрен Ваших укоров. Вы даже вменяете мне в низость что я не предупредил Вас до хиротонии о возможности несогласия с Патриархией по проблемам отнюдь не догматическим!

Почему Вы находите необходимым лишить сана пресвитера за честное, бескомпромиссное высказывание своих взглядов по поводу позиции Патриарха или Управделами Патриархии, если эти взгляды имеют целью общецерковное дело?

Вы констатировали, что на моей записке о лояльности, поданной в Патриархию по инициативе духовного начальства, кое-кто в Священном синоде заработает капиталец. А Вы, принуждая клирика к трудоустройству вне Церкви, не топаете ли той же тропой?

Я послал Вам сборник проповедей, написанных мной в последний год сугубо для келейного пользования, ради пущего уяснения самому себе структуры библейского текста и положения Церкви в современном мире. Книжица для немногих. Слова, включённые в неё, никогда с амвона не звучали и произнесены перед народом не будут. Надеялся, что Вы, знающий, что и как говорить, отечески поделитесь критическими замечаниями.

Вы мгновенно «отредактировали» сборник, пообещав (который раз!) сорвать с меня духовный сан за то, что процитировал, всего лишь процитировал, сплетню иудеев о Божьей Матери, кляузу, которую целиком отвергаю!

Как же относиться к отцу ранней патристики Оригену? Ориген, обильно приводя доводы Цельса, затем анализирует и опровергает язычника. Цельс: Мать Иисуса – лёгкого поведения; муж изгнал её за измену с римским солдатом.

Ориген опрокидывает эти домыслы, как и я.

Неужто Вы не поняли, или чересчур бегло читали?

Библейская фразеология куда крепче использованных мной выражений.

«Перед проходящими мимо разбрасывала ты ноги свои».

Откуда оный фрагмент?

Из пророка Исайи.

Можно спорить, не введёт ли в соблазн Священное Писание, если народ превратно истолкует указанный оборот. Но пугать за это перспективой снятия сана?

Хрущёв, «приподняв край окровавленной рогожи над штабелями трупов», предал всенародной огласке надпись Сталина на одном из приговоров: «Проститутке собачья смерть!». Неужели, информируя общество о тайных резолюциях кремлёвского палача, Хрущёв, чей политический облик далеко не безупречен, желал облить грязью замученных генералов?

Вы питаете нескрываемое уважение к моей бывшей жене. Спросите, сколько лет понадобилось мне, чтобы вытравить из неё, мягко выражаясь, равнодушие к Деве Марии? Вынужден сие заметить, поскольку уличая в непочтительности к Богоматери, Вы наносите мне тяжкое обвинение.

Мы живём в эру тотальной слежки. Делает ли честь архиерею ремесло мелкого сыщика? Что я должен был чувствовать в ту минуту, когда Вы вещали, что знаете абсолютно всё: как и чем дышат батюшки, где проводят досуг вне семейного круга?

Если строго соблюдать каноны, то, положа руку на сердце, простите за банальность, кто из духовенства достоин носить священный сан? Я компрометирую Вас не сугубо личной жизнью (действительно, не ангельской), а непримиримым отстаиванием своих религиозных и гражданских прав.

Зачем Вам понадобилось направлять меня к ним за «агреманом»?

Благодарю за предложение предоставить работу в пределах вверенной Вам епархии, хотя воспользоваться этим нелегко: мать одинока и после перенесённого кардио-инфаркта нуждается в постоянной поддержке.

Испрашивая Ваших молитв и благословения…»

XXXII

Аминь Аллилуевич никак не реагирует на эту апологию, и через два месяца я снова срываюсь в Москву.

В канун Нового года на площади русского мегаполиса выполз не расхаживающий у меня по двору в новогоднюю ночь серебристый фазан (слетев с козел кареты из сказки Гофмана), а календарный дракон дальневосточного символизма. Магазин «Галантерея» на улице Горького бойко торгует импортными вымпелами с изображением азиатского монстра. Надпись на подарочных безделушках успокаивает нервных людей: «Дракон – символ добра и силы». Тот же, кто более неуравновешен и задет близостью родича Змея Горыныча, ощущает в себе известную в художественной литературе и учебниках психиатрии раздвоенность, расщеплённость аутсайдера, которого изматывает неясность, неопределённость складывающегося положения… Растут напряжение, страх, тревога, фантазии. То ему чудится тюремная камера, то допросы, то острый шприц с болючей жидкой серой в дурдоме, то овчарки, то автоматчики… Вздрагивает – стучат в дверь… Знают или нет?

Снова мысленно пробегает последние события, взвешивает, досадует… Дракон зевнул и прикрыл пасть… Передышка! Можно получше осмотреться, перевести дух… Сосущую трусость размыкать в разговорах с людьми, в какой-нибудь работе, покрасить, например, дверь, окна… Забыть!.. Стыдно… Противен страх, отвратительны те, кто за ним охотится… Одним махом надо перечеркнуть стресс! Стать лицом к чудовищу!..

Вы поняли что-нибудь в этой тарабарщине?

Дело в том, что я впервые в жизни дал тайком интервью американской телекомпании в Москве и теперь в Крыму… В квартиру ко мне вваливает незнакомый парень, предлагает к чёрту на куличики угнать самолёт. Куда? В Турцию. Для реализации побега у него есть пулемёт: рисует на бумажке предмет, похожий на кочергу.

– К вам приходил Осмеркин? – спрашивают меня в КГБ.

– Какой Осмеркин?

– Тот, который вместе с вами хочет совершить бандитский авиарейс.

– Первый раз слышу.

– Он говорил, что хочет предать Родину?

– Он спрашивал, как выехать за границу. Я объяснил, что для выхода из гражданства нужно подать заявление для рассмотра в Президиум Верховного Совета.

– И всё?

– И всё.

– Вы будете нести уголовную ответственность за недонесение в компетентные органы информации о готовящемся преступлении!

– Если уважаемые компетентные органы знают, что некто планирует преступление, пусть арестуют его. Я тут при чём?

С Осмеркиным сталкиваюсь нос к носу на улице; провокатор делает вид, будто никогда не видел меня, натягивает на глаза фуражку поглубже и улепётывает в соседний переулок.

Но 26-го января 198… года радиостанция «Голос Америки» в 20 часов 15 минут передаёт в эфир на русском языке, что мне в Советском Союзе не дают жить!

И тут уж мне припомнили и телеинтервью, и всё что можно. Бить кнутом нещадно, согнуть подлеца в три погибели, загнать в Сибирь! Куда? В Бодайбо, где царь расстрелял рабочих на золотых приисках, доведя до типографских слёз добряка Ильича!

Бодайбо – райцентр, раки здесь зимуют при температуре минус сорок градусов; железной дороги нет; количество жителей не найти ни в одном энциклопедическом справочнике. Но есть, вроде, церквушка, куда меня жаждут отправить настоятелем, как девку, что, спрятав в бочке под капустой, чтоб караул не заметил, отправляли в острог своим мужьям знаменитые жёны декабристов.

От всего сердца благодарю все «каналы», по которым достигнута договорённость о предоставлении мне места в ссылке и, сидя по вызову в репейнике МВД, наотрез отказываясь от переезда в Сибирь, веду галантный занимательный разговор с каким-то важным чином из областного центра и начальником местной милиции, по фамилии: Дидик. (Мать говорила, во Львове Сталина дразнили: «Дидька!». В переводе с украинского на русский: «Чёрт!»)

– Ну что, помогли тебе твои ляхи?! – тоном Тараса Бульбы, который отловил сына-предателя и взводит курок ружья, рявкает ментяра.

(Это он про передачи зарубежных радиостанций).

Расстаёмся с перекошенными от злости, бледными физиономиями.

Я – в ресторан, куда заманивает на рекламном панно татарская русалка, фаршированная еврейской щукой. Заказываю сто граммов водки, залпом выпиваю.

В зале вспыхивает непонятная суета. Официантки носятся как угорелые из кухни в банкетный отсек, туда-сюда.

– Что случилось? – спрашиваю у метрдотеля.

– Да Дидик с каким-то приезжим ужинает.

– Передайте им от меня бутылку шампанского!

XXXIII

Отведав бодряшки, плетусь из увеселительного заведения домой мимо базара, куда стыдился ходить с бабкой, которая просила донести назад с рынка тяжёлую кошёлку.

Ну что здесь так выворачивает мне душу? … Столько раз тут проходил, иногда останавливался… Старые серые дома, пустая площадь, лишь пивнушка у ворот новая… На фронтоне двухэтажного здания каким-то чудом уцелел, очевидно, дореволюционный, барельеф…, кажется, Георгий Победоносец, верхом на коне копьём карает дракона…

Сегодня здесь море асфальта – содомской смолы… А стояла на стогне церковь с высоким крыльцом… Как угораздило в неё попасть в детстве? Может ангел по человеколюбию своему толкнул меня в бок, как апостола Петра спящего в темнице?

Той осенью свирепый ветер снюхался с колючим холодом. На рукавах моего пальто, вытертые по краям белесые места которого затирали печной сажей, тускло блестели поношенные золотые нашивки с пятиконечными звёздочками, прочно закреплённые мамой по моей горячей просьбе.