Артисты и клоуны. Роман

– Да, Борис Сергеич. Имя, конечно, с претензией, но что уж теперь…

– Имя —то языческое. В святцах его отродясь не было. Это ж варяг был.

– Да, я знаю. Еще опера есть – «Аскольдова могила».

Все хохочут. Отец в недоумении, потом и до него доходит.

– Да уж, нечего сказать – в «десятку», – замечает Мать. – Именно, что могила.

– Я это и имел в виду, – с напускной уверенностью, стараясь выглядеть иронично, говорит Отец.

Мать чуть не поперхнулась. Вдыхает и выпускает воздух. Его умение сохранить лицо, ее всегда потрясает.

– К Аскольду только Дира и не хватает, – говорит Дед, не замечая этого. – У него, случаем, брата нет? Аскольд и Дир – подходяще.

– Что за Дир, папа? – спрашивает Мать.

– Это из летописи, Ирина. Аскольд с Диром в Киеве княжили еще до Олега.

– Это вещего, что ли?

– Его самого.

– А чего с этим Сокольдом приключилось? – спрашивает Бабка, выслушав этот диалог с раздражением. – Старый, что ль?

Дед крякает, качает головой.

Бабке отвечает дочь:

– Нет, мама, не старый, лет сорок пять.

В этот момент в кухню входит Сережа. Отец его не сразу замечает.

– Да вообще непонятно, итить твою! – говорит он. – Здоровый мужик, как шкаф! Кровь с молоком! Ни хрена не болело – и бац! Помер!

Сережа смотрит на отца большими глазами: он не понимает, как так может быть – был здоровый… Сережа сразу представляет себе огромного мужика, похожего на шкаф – большой платяной шкаф, который стоит в их с Сашей комнате, и который бабушка называет шифоньером. И вот – такой здоровенный – вдруг умирает. Сережа так и видит, как этот огромный мужик стоял-стоял, и вдруг грохается на пол! Что же с ним случилось?

– Пап, – невинно спрашивает он, – а от чего же он умер, если он был здоровый?

Мать подавляет смех, отворачивается. Кашпур издает смешок.

– Ма-сень-ка! – мгновенно переключается Отец и тыльной стороной ладони тыкает Сереже в нос.

Тот стоически терпит, хоть это ему и не доставляет удовольствия. Но он понимает: отец выражает так свою любовь к нему, а значит, стоит потерпеть. Тем более, что Сереже сейчас не до этого: его занимает вопрос, отчего мужик, здоровый, как шкаф, кровь с молоком – вдруг – бац! – и помер?

– Так от чего он умер? – упрямо повторяет он вопрос.

– Здоровья было слишком много, – по виду на полном серьезе отвечает Мать.

Кашпур вновь издает хохоток.

– Ну конечно, – думает Сережа, – опять шутят. Мама смотрит серьезно, но Сережа знает, что она по профессии – актриса, и может сыграть что угодно. Нет – от переизбытка здоровья люди не умирают – Сережа не настолько глуп, чтобы этого не понимать. И тут его осеняет!

– А я знаю от чего, – задумчиво произносит он, глядя в пространство. – Помнишь, мы были на кладбище?

Все смотрят на Сережу.

– И там, – продолжает он, – на венках было написано: «От жены, от детей… от тещи….»

Глава 4: «МОКРОЕ И СУХОЕ»

Уйдя из кухни, Вова сидит в своей комнате и раздраженно курит: достало его уже это всё! Как придурки, повторяют одно и то же в пятисотый раз! И хоть бы что. Сдохнуть можно!

И с этим Сократом – ну сколько можно? «Дубль пятидесятый», – приходят ему на ум слова матери. Вова усмехается: куда там! Пятидесятый… Как бы не так. Скорее уж, сто пятидесятый. Нет, тысяча первый.

«Я ем, чтобы жить»! – тоже мне, мудрец. Философ хренов. И не важно, сидел он в бочке или нет – он вполне мог бы: они все задвинутые, на голову больные. Как там Сашка говорил? «Сократ был болтун и человек никчемный. Жена, Ксантиппа, пилила его с утра до ночи. – За что? – спросил тогда Вова. – А за то, – ответил брат, – что он не делал ни хрена, только языком молол. Напьется дрянного древнегреческого вина, его развезет, он и трендит. – А почему „дрянного“? – спросил Вова брата, смеясь. – А потому, – ответил Саша, – что не умели тогда делать приличное – так – плохонькая кислятинка. Да и это, с позволения сказать, „вино“ еще и водой разводили в пропорции два к одному. Что там пить? Но им хватало…»

Вспоминая этот диалог недельной давности, Вова смеется. Да уж, у Сашки язык подвешен – дай Боже, он как скажет… Да и знает он до фига и больше. Еще бы! С такой памятью. Его папаня тоже достал со своим Сократом и его тоже в дворники определил. Так Сашка ему такое выдал – и про Сократа, и про Платона, и про всю их честную компанию. У бати наконец-то натурально челюсть отвалилась.

Вова вспомнил теперь и этот короткий разговор, который произошел в его присутствии буквально два дня тому назад. Папенька Сашке про этого… Диогена: мол, в бочке жил, довольствовался малым, и всё такое. А Сашка ему: – Во-первых, не в бочке – откуда в древней Элладе бочки? От соленых огурцов, что ли? – Так везде пишут. – Дураки пишут. – Ну конечно! Ты же самый умный! – А Сашка: – Выходит так. (Не дает себя с какашкой смешать!). И спокойненько так продолжает: – Так вот. Он сидел не в бочке, а в пифосе – треснувшем и потому никуда не годном. – Пифосе? Это еще что такое? – В энциклопедии посмотри. А во-вторых, он там не жил, а только спал, да и то летом. Он, конечно, был идиотом, но не совсем же…»

Вспоминая эту перепалку, Вова смеется. В этот момент начинает открываться дверь. Какого черта?! – думает Вова. – Имею я право побыть в своей комнате один?! Он сильно раздражен.

Входит Сережа. Вова сразу смягчается. Ну, Серега… Это – другой разговор.

– Привет, Никодим, – говорит, улыбаясь, Вова.

– А почему Никодим? – спрашивает Сережа.

– Ну, Онуфрий. Или нет, Пафнутий.

Сережа смеется.

– Какие смешные имена! – говорит он. – А ты еще знаешь?

Вова затягивается, смотрит на брата прищурившись, доброжелательно-снисходительно

– Ну, Порфирий. Еще Прохор.

– А еще? – смеется Сережа.

– Деда спроси. Он их все знает. Он же латынь учил.

– Дед говорит, что имена в основном греческие.

– Может, и греческие. Да хоть китайские.

– А китайские какие? – дурачится брат.

Вова делает придурочное лицо, имитирует «китайца».

– Вань Юша Ли Си Цын, – произносит он.

– А японские? – Сережа хохочет, глядя на старшего брата: все-таки, у него здорово получается!

– Сикока Сикока, – Вова кивает головой, как китайский болванчик.

– А почему этими именами никого не называют?

– Какими?

– Ну, Пафнутий?

– А ты бы хотел, чтобы тебя так звали?

– Ой, нет! Они дурацкие какие-то.

– Это точно, Пафнутий, – ухмыляется Вова.

Сережа смеется, а потом спрашивает серьезно:

– А это правда, что это ты хотел, чтобы меня назвали Сережей?

– Мать рассказала?

– Ты правильно сделал, – уклоняется Сережа от прямого ответа.

Вова ничего на это не говорит, но видно, что он доволен.

Про то, как Сереже имя выбирали, имеется настоящая семейная сага.

«Жили-были Родители, и было у них два сына, Вова и Саша. Но вот, через девять лет пожелала мать еще… нет, не угадали! Не сыночка. А доченьку. Как хотелось, так и сталось: понесла она дитятко. И в положенное время разрешилась она от бремени. Да вот только…

Дитятко-то родилось такое, что… Господи, помилуй! Волосатое, страшное. На чертенка похожее. Да-да, в самом деле! С густой и жесткой черной шевелюрой. А хуже всего то, что между ног у него… Одним словом, не получилась доченька. А получился очередной… Мужик получился – вот кто! Поднесли это чудо-юдо к Матери и показали ей. Увидела она и заплакала…

Это часть первая. А вот часть вторая:

Пригорюнилась Мать. А Отец – то – тот наоборот: возрадовался и возликовал. Аж в пляс пустился! – Так, – говорит он Матери, – тебе и надо! А то… Захотела, понимаешь… Мужу свому суженому вопреки. Вот и получила… мужика!

«Хорошо! – думает Отец – еще один мужик в доме». Мужики – они все такие! Басурмане, что сказать! Увидал Отец чудо-юдо, что ему жена родила, и возвеселилось сердце его. Також и приятеля его, которого он с собой в родильные палаты захватил. Вместе они бражничали, вместе и приехали. И приятель тот – знатный и зело известный скоморох – как увидел то чудо-юдо волосатое, тож возрадовался и, показывая на него, говорит: «Ёжик!» Так и называл его с тех пор – «ёжиком». Тут оба зароготали и сей же час на радостях поехали в кружало и налились там браги хмельной по самое по некуда…

Но есть еще и часть третья: известное дело – Бог троицу любит.

Стало быть, Мать поплакала-поплакала, да и видит: делать нечего, придется третьего оглоеда растить. Отец тож, проспался от пирушки, опохмелился, как положено, и стали они решать, как чудо-юдо назвать. «Ёжик» – это хорошо, да ЗАГС не велит, а он барин суровый. И стали они судить, да рядить. Отец предлагает назвать чадо Димой, а Мать – ни в какую! Ей «Юра» дюже нравится. Так мало и того: сыночку их старшому Вове и вовсе какой-то там «Сережа» по душе. Никак к согласию не придут! И тут осенило их Провидение: – А давайте, – говорит сыночек Вова, – вот как сделаем: пускай Ёжик сам выберет себе имя! – Это как же? – удивились Отец и Мать. А вот как! – отвечает им Вова и объясняет, чего делать надобно.

И вот, написали они на трех бумажках три имени: Дима, Юра и Сережа, скатали эти бумажки в шарики, так что не поймешь, где какая, и чаду неразумному подсунули. А чадо, бессмысленно, как это водится у новорожденных, тыкая руками туда-сюда, ррраз! – и прихватило одну из бумажек и к себе ее потянуло. Они эту бумажку у чада отобрали, развернули честь по чести и прочли. А стояло там имя «Сережа» (имя – сразу скажем – для чуда-юда самое подходящее).»

Так и выбрал себе Сережа свое имя сам.

Вова это вспоминает, и у него на сердце тепло. На хорошем имени для брата настоял, хоть и был Вова тогда сам еще совсем мальчишкой.

– А что эти там? – спрашивает он Сережу, благодушно глядя на него.

– В кухне?

– Ну… Сидят?

– Сидят. Про Соньку говорят. Еще про какую-то Адусю. Еще про местком и про обсуждение на кафедре.

– Ну-ну, – Вовой овладевает неудержимая ирония. – Про искусство, значит. Про духовное. Культуру несут – не расплескать бы по дороге. Жрецы искусства.

– А почему жрецы? – спрашивает Сережа.

– Потому что жрут много.

– Много чего?

– Водки.

– Но ведь водка жидкая, – удивляется Сережа. – Разве ее можно жрать?

Он неприятно поражен: у взрослых столько путаницы! Раньше Сережа думал, что у взрослых – порядок, всё на своих местах, а оказывается… У них столько странного, как это правильно сказать? – Да – нелогичного. «Жрут водку» – это как?

– Так что, – вновь спрашивает Сережа брата, – водку можно жрать?

Вова затягивается в последний раз, давит окурок в пепельнице.

– Можно, – отвечает он. – Но лучше поменьше.

– Странно как-то получается, – рассуждает Сережа, – водка жидкая, но ее можно жрать. А вино тоже жидкое, но его почему-то называют сухим.

Вова усмехается.

– Один мой приятель в школе, – продолжает Сережа, – говорит, что оно в таблетках, как «сухое горючее», которым бабушка кур опаливает. А я говорю: чушь! Оно тоже жидкое, только называется сухим. А он мне: ну ты дурной! Кто же мокрое сухим назовет?

Вова смеется. Сережа немножко обижается.

– Вот тебе смешно, – говорит он, – а я почувствовал себя, как дурак.

– Ты не дурак, – успокаивает его старший брат. – А вино называют сухим, потому что…

Сережа ждет. Что же ему сказать? Вова и сам не вполне понимает, почему так говорят: «сухое вино». Действительно, чушь какая-то получается…

– Потому что после него сушит во рту, – находится он. – Усекаешь?

Сережа кивает. Похоже, это объяснение его удовлетворило. Но тут же он «выстреливает» новый вопрос:

– А правду отец говорит, что всю водку из одной бочки наливают?

– А ты его спроси, – весело отвечает Вова. – Он «шпециалист».

– Ты так смешно говоришь, потому что он на самом деле не специалист?

Вова улыбается: сообразителен брат.

– Умный, да? – говорит он. – Эдьюкейтид.

– Это по-английски? Что это значит?

– По-английски, – подтверждает Вова. – Это значит «образованный».

– Нет, – серьезно заявляет Сережа, – я еще не очень образованный.

Вова сдерживает смех.

– А расскажи что-нибудь про артистов, – просит Сережа.

Вова задумывается, но не надолго.

– Короче, – начинает он, – играют спектакль. А там по сюжету – дуэль.

– На шпагах? – уточняет Сережа. – Как мушкетеры?

– Нет, на пистолетах. Ну, и один другого должен пристрелить. Тот, конечно, должен упасть. А звук выстрела должен сделать специальный мужик за сценой. Звуковые эффекты называется. Ну, короче, стреляются они. А тот мужик за сценой набрался и где-то дрыхнет.

– И что дальше? – спрашивает Сережа – он уже увлекся.

– Ну, стреляет этот с пистолетом, – продолжает Вова, – курок нажимает, а звука нет. Он еще раз нажимает – ноль эффект. Что делать? А это ж спектакль идет, зрители ждут, сейчас поймут, что что-то не так, а спектакль сорвать нельзя.

– Почему нельзя?

– А так. Нельзя, и все. Работа такая. Хоть ляснись, а играть надо.

– И что они сделали?

– Ну, этот, который должен стрелять, – от отчаяния, от злости совсем рассвирепел. Тут бы что-то сымпровизировать, а ему ничего в голову не лезет.

– А сымпровизировать – это как?

– Ну, – объясняет Вова, – на ходу что-нибудь лепить, из головы, всё равно что, но чтобы натурально получалось. Главное, чтобы партнер не растерялся, подыграл. Артисты так часто делают, друг друга подкалывают. Ну вот. А у того ни фига в голову не приходит. Ну, он совсем озверел, и от бессилия как даст другому «дуэлянту» под жопу ногой!

Сережа смеется.

– А что тот? – спрашивает он.

Вова встает со стула и, продолжая рассказ, показывает всё жестами и мимикой. Играет.

– А тот не растерялся, – отвечает он. – За задницу руками схватился и воскликнул: «О Боже! Его ступня отравлена!» И – брык на пол.

– А зрители? – спрашивает Сережа сквозь хохот.

– А что зрители? Аплодируют.

– И артисты так часто делают? – спрашивает Сережа с сомнением. – Это ж прямо как в цирке.

– Ну а что? – произносит Вова меланхолично. – Обычное дело. Гляжу – артист. Подхожу ближе – клоун!

– А когда Кашпур вот так делает, – спрашивает Сережа, надувая щеки, как жаба – пытаясь сымитировать Кашпура, – это он импровизирует?

Вместо ответа Вова изображает Кашпура очень смешно – утрированно, но похоже.

Сережа опять смеется, просто заливается, но повторяет вопрос:

– Так он импровизирует?

– Не-а, не импровизирует.

– А что он делает?

– Это я тебе потом скажу, когда подрастешь немного.

– А покажи еще, – просит Сережа. – У тебя здорово получается.

Вова показывает Кашпура еще раз, еще более карикатурно. Сережа хохочет.

Открывается дверь, на пороге стоит Мать: ее привлек хохот.

– Что за шум, а драки нет? – спрашивает она.

И в этот момент она видит «расплывшееся» лицо Вовы, все еще изображающего Кашпура, и сама прыскает от хохота.

Вова комически раскланивается (Мать не без оснований считает, что у него дар характерного актера) и разными «цирковыми» голосами выкрикивает:

– Здравствуй, Бим! Здравствуй, Бом! Весь вечер на арене цирка! Ха-ха-ха! ………….

Глава 5: «ПОЛНЫЙ СИНУС»

Есть эпоха Возрождения, есть эпоха Просвещения. И есть эпоха Застоя. Застой, он тоже нужен время от времени. Устают люди от бурных событий, ох устают! И очень даже не против пожить спокойно. Пусть застой: присядем, отдохнем. Не зря же это славное время зовется еще «застойно-застольным», совсем не зря!

Назвали так это время те, кто хотел его обидеть. А оно не обиделось – оно не из таких. Оно спокойное. Не всегда «в жизни есть место подвигу» – есть и времена, когда живут без подвигов. И замечательно без них обходятся! И не надо эти эпохи спокойной жизни клеймить! Дескать, это время серых личностей. Ничего подобного! Как раз интересных личностей хоть отбавляй. И даже очень интересных. Как выяснилось лет через тридцать-сорок…

Некоторых интересных личностей можно встретить… в подвале. Да-да! Не удивляйтесь! Это – отнюдь не худший вариант – для тех, кому, в силу юного возраста, не всегда удается посидеть «официально».

«Увы… Подвал. Грязный, мерзкий…» – Ничуть не бывало! Даже близко не лежало. Напротив – тут чисто, сухо и по-своему даже уютно. Подвалы, они разные бывают. И люди тоже там разные попадаются. Не только вонючие бомжи, но и вполне прилично пахнущие: хорошими сигаретами, а, бывает, и дорогим коньяком… Откуда дровишки? Об этом – в свое время.

Сидящие в этом подвале воспринимают его, скорее, как место, не лишенное известной респектабельности. Нечто с легким налетом романтики.

А сидят в нем Саша и его школьный друг Гена. На чем сидят? – Кинокамера панорамирует:

Стены бетонные, на одной из стен голая, но мощная лампочка – 200 Ватт. В середине помещения – голубого цвета ящик, что-то вроде сундука. Он и есть главный предмет тут – это стол. На нем – бутылка водки и тарелки. Да-да, тарелки! Их прихватил с собой из дома Гена, квартира которого находится прямо над головой у друзей. Ну, и стаканы, – наверное, думает читатель. Ан нет! Стаканы отсутствуют. А вместо них – мензурки. Не то, чтобы Саше, который исполняет обязанности наливающего (здесь уже всё давно и четко расписано), нужны были деления на питейной посуде. Он и без всяких делений разливает точно по линейке. А просто так вышло, совершенно случайно, что пришлось купить эти мензурки… Но это не очень интересная история.

Тут же стоит трехлитровая банка, примерно на треть заполненная окурками. На лампочке сушатся несколько сигарет. Тому кто живет в нынешнее, благословенное и проклинаемое время, нужно пояснить, что в Стране Советов, хоть и много лесов, полей и рек, но мало нормальных сигарет. Табак в сигаретах, как правило, сырой, так что курить сигарету сразу, как она есть, почти невозможно. Ее надо хотя бы размять, а еще лучше – подсушить. Вот и сушатся табачные изделия на лампочке. Впрочем, порой друзья покуривают кое-что получше – когда Саша разживается, привезя «гостинцы» из Москвы. Или когда Вова привозит ему что-нибудь пристойное с гастролей в каком-нибудь приличном месте.

А сидят наши закадычные друзья на своих традиционных, «кровных» местах: Саша – на бумажном мешке с засохшим цементом, а Гена – на поставленном «на попа» посылочном ящике, также наполненном засохшим цементом – для устойчивости. И им очень даже удобно.

– Ну, все это, конечно, хорошо, но займемся делом, – произносит Саша.

Привычно-небрежным, отработанным движением он скручивает колпачок с бутылки, наливает в пластиковые мензурки точно, как по линейке.

– Ты есть прав, – с усмешкой соглашается Гена. – Трудно, но нужно! Такая у нас работа!

– Золотые слова! – поддерживает Саша. – Вновь мы на тропе войны с зеленым змием!

– Вообще эти мензурки… Нормально!

– А что, удобно! Как в аптеке. И глаз – ватерпас не нужен.

– Ну, ты и в нормальные стаканы (это слово он произносит с ударением на последнем слоге) наливаешь —точняк!

Саша не возражает.

– Да уж… – говорит он. – Серьезное дело требует профессионального подхода.

Оба почти синхронно берут мензурки в руки.

– Ну, вздрогнем! – произносит Гена. – Но не дрогнем.

– А если и дрогнем, то не продрогнем!

– Давай за встречу. – отвечает Гена. И, смеясь, добавляет: – Давненько не виделись.

– Давай, как водится, – завершает Саша этот обмен ритуальными фразами, и оба выпивают – вновь почти синхронно.

– Закусим, однако, – говорит Гена, после чего с деловым видом достает большой бумажный пакет и начинает его разворачивать.

Это настоящая «матрешка». Сначала снимается наружная бумажная обертка, под ней еще один пакет – уже поменьше, он перевязан бечевкой. Гена тщательно, сосредоточенно снимает бечевку, разворачивает и этот пакет. Это напоминает священнодействие. Саша напряженно следит за этими манипуляциями. Возникает и нарастает предвкушение того, что там, внутри – нечто из ряда вон, деликатесы, и довольно много. Под вторым слоем упаковки – третий – из плотного ватмана. Он тоже перевязан и он еще меньше. Гена разворачивает и его. Напряжение нарастает.

– Было трудно, – со вздохом произносит он, – но вражеские посты пройдены благополучно.

Взору предстает, наконец, полиэтиленовый пакет, также аккуратно перевязанный. Гена торжественно разворачивает и его. В нем… одинокий соленый огурец.

– Натур-продукт! – комментирует Гена.

– Я уж было подумал, там яства обильные, на пятерых, не меньше… – говорит Саша.

– Ну, – вздыхая, отвечает Гена, – такова суровая сэ ля ви.

– Ну, к счастью, не столь уж суровая… – возражает друг и достает полиэтиленовый пакет, который передает Гене.

Тот разрывает пакет – в нем обнаруживаются беляши, упакованные особым образом: так, чтобы сохранить их теплыми как можно дольше. Это – «ноу хау» Бабки.

– Теплые! – произносит Гена с восхищением – С ума сойти!

– Марь Степанна специально так сделала, – говорит Саша. – Сказала: (он имитирует ее произношение) «Вы там, чать, голодные будете сидеть. Знаю я вашу закуску. Консервы какие-нить. Так хоть беляшков поешьте».

– Круть! – Гена откусывает беляш. – Мария Степановна всё понимает. Правильный человек.

И он откусывает еще.

– Да, Маруся – она такая – произносит Саша с нежностью.

– Вкусно – усраться можно!

– Ну, с этим мы подождем, я думаю. Как-то не к месту…

Гена смеется.

– Ну-с, не будем тянуть кота за хвост – это жестоко и негуманно, – замечает Саша. – Как говорит мой дорогой фазер – между первой и второй перерыв должен быть максимально… короткий!

Оба смеются. Саша наливает по второй, совсем немножко в и без того небольшие мензурки.

– В нашем деле лучше не гнать лошадей, – заявляет Саша нравоучительным тоном. – А то, помнишь, на дне рождения у Элки, бухают стаканАми, как колхозники. Набуздынят стаканЫ-гранчаки всклинь – (он показывает пальцами полный стакан), – так что водяра чуть не через край переливается… И весьма скоро праздничное застолье плавно перетекает в подстолье.

– Это есть дебилы, – подхватывает Гена. – Вскрытие показало отсутствие серого вещества.

– Вскрытие показало, что смерть наступила в результате вскрытия.

– Всех вскроют, раньше или позже. Но лучше позже.

– Лучше позже, чем никогда.

Оба смеются. Этот короткий и быстрый импровизированный обмен репликами напоминает спарринг, или разминку. Это своеобразное упражнение в острословии есть обычное застольное занятие друзей. Это – не соревнование: друзья не соперничают между собой, а просто «разогреваются», поигрывают, как говорит Саша, «головным мускулом». А насчет соревнования…

Саша полагает, что друзья не должны быть соперниками ни в чем – таково его мнение. На то и нужны друзья, чтобы с ними чувствовать себя раскрепощенно, без напряга – как у себя дома. Его шокировали слова песенки, прозвучавшей в ставшем жутко популярным, фильме Рязанова «Ирония судьбы»: «И с другом не будет драки, если у вас друга нет – друга нет». – Глупость какая-то! – сразу же сказал он, услышав это. – Какой же это друг, если вы с ним друг дружку по морде..? – Кто тебе поставил этот здоровенный фингал? – Друг!

Что же тогда с врагом делать? Оторвать голову, что ли? И чем же тогда друзья от врагов отличаются? И Саша убежден: с другом не будет драки, не потому что его нет, а потому что он друг.

Да и вообще, он считает, что махание кулаками – это последнее дело. – У человека, – любит говорить он, – имеется вторая сигнальная система. То есть, он умеет говорить и понимать обращенную к нему речь. Вот этой способностью и надо пользоваться! Всё можно решить разговором – если чуть-чуть мозгов есть. Ну а если нет, – вот тогда только и остается, как бабуины, друг друга метелить. Это – забава для дебилов или дикарей.

– Да, ты прав:, – продолжает он спарринг, – Лучше пусть нас вскроют позже, чем никогда. – говорит он. А в ожидании этой малоприятной процедуры…

– Ну, почему малоприятной? Может, это доставляет удовольствие?

– Но мы его уже не почувствуем.

– Жаль!

– А уж как мне жаль! Мало в жизни кайфа!

– Придется пока довольствоваться тем, что есть.

Наконец, Саша поднимает мензурку.

– Ну, понеслась! – произносит он.

– Давай за удачу! – сразу посерьезнев, отвечает Гена: это ритуал, а к ритуалам друзья относятся серьезно. – Чтоб она и дальше нам сопутствовала! – добавляет он.

– Давай! За это, – завершает Саша ритуальную формулу.