Артисты и клоуны. Роман

Так она на это смотрит. Да, она не совсем права. А местами даже – совсем не права. Но так на это смотрят 80 процентов населения, – то есть, собственно, народ. Тот самый народ, о котором интеллигенция, и Отец тоже, так любит порассуждать. В романах почитать – и повосхищаться. Они народ уважают, они его понимают. На картинке. А вот он, народ, так сказать, в натуре – прямо у тебя под боком – и где понимание? Может, не стоит беситься и трясти кулаками, а объяснить что-то спокойно? Уважить тещу? Поговорить с ней по-родственному? Похвалить за что-нибудь? Ведь есть за что! Она ведь дом тянет. Так поговори – вдруг поймет? А если и не поймет, то всё отношения получше станут, а? Что если попробовать быть попроще? Снизойти?

Ты умный, знающий, образованный – так сделай первый шаг. Она на твой уровень подняться не может, – так спустись к ней. «Сходи в народ». Не надо, как граф Толстой, ходить босиком и в косоворотке, да веревкой подпоясываться – так «в народ» ходить не нужно, не от ума это. А просто прояви уважение к тому, что она делает. Да, она не знает, кто такой Шекспир, это верно. Но ей это и не нужно! Не всем это нужно – знать Шекспира: они без этого жили всегда, и дальше спокойно проживут. Да, им непонятны будут метания Гамлета – если им об этом рассказать. Они сочтут, что он, извиняюсь, с жиру бесится. И будут, кстати, по-своему правы. Ну, не дано им понять! Зато они умеют многое такое, чего не умеешь ты: печь, шить, строить и многое другое. Они нужны обществу никак не меньше, чем ты (а, может статься, и поболее). Просто они живут на другом уровне, и это – очень важный уровень.

Но нет: апломб и характер не позволяют снизойти. Да и у нее тоже – характерец еще тот! Так и уперлись оба рогами… А ведь можно было бы общий язык найти – было бы желание, добрая воля, но куда там! Вот и продолжается коррида.

– В 8:30 у меня эфир, в 9 запись у Соньки Сурич, – зять поднимает глаза к потолку, – ёппрст! Потом я бегу на киностудию. И хрен знает, сколько я там проторчу, а в пять – у меня уже индивидуальные в институте! А потом я притащусь домой, если не сдохну. И… вот это…, – он скрипит зубами, – А завтра заседание кафедры! Мне посрать некогда!

– Выпить и закусить-то время всегда есть. – не унимается теща.

– Вы… Вы!… – он не находит подходящего слова, для того чтобы охарактеризовать тещу, и лишь взбешенно трясет кулаками. Его душит гнев. Наконец, сорвавшиь с места, он, топая, убегает из кухни.

– Мама, ну что ты такое говоришь? – упрекает Бабку дочь.

– А че, вчера трезвый был что ль?

– Ты, правда, Мария, чего к Илье привязалась? – подает реплику Дед.

– А ты помолчал бы, немила харя, тебе-то он тоже наливат, глаза б не видели.

– Ну, чего разошлась, подумаешь, какое дело! Мужик с работы, устал. Что, он выпить каплюшку не может? Ох, Мария, и чего ты такая злая? Ну, выпили самую малость.

– Малость? Две «чекушки»? С утра уж зенки-то налил, а потом еще добавил. Мало тебе! Ему-то чего – он двужильный. А ты? – Бабка делает отмашку рукой.

Дед, крякнув с досадой, выходит.

И в этот момент – совершенно неожиданно – входит Вова. Бабка всё утро поджидала его, всё время была начеку, и надо же! Как раз когда она на минуту забыла об этом, ребенок пришел. Заболтали ее эти немилы хари!

Двадцатичетырехлетний «ребенок» явно не в настроении – он недоволен и сильно раздражен.

Бабка, всплескивая руками – что у нее предвещает очередной приступ активности, начинает бурно суетиться:

– Ой, Вова! Садись скорей, я сейчас яйцо сварю, а пока бутерброды поешь.

– Бу-тер-броды… – произносит Вова, кусая ногти, с выражением вселенской скорби и одновременно бесконечного сарказма. – А цианистый калий у тебя есть?

– Какой такой калий? Нету. – Бабка обеспокоенно оборачивается к дочери: – Ирин, а где его взять? Я сегодня на базар иду.

– Мам, это не еда, – объясняет Мать, – это Вова так шутит.

Она подходит к сыну и, гладя его по голове, успокаивающе говорит:

– Не переживай, все пройдет, воспоминания только и останутся.

– Как это не переживай? – взвивается он. – Она ушла, понимаешь, она ушла?

– Вернется, все будет хорошо.

– И почему я маленьким не умер? – произносит Вова, глядя в бесконечность. Жизнь разбита, всё кончено…

Но Мать, увы, не может себе позволить и дальше предаваться с Вовой мировой скорби – у нее, на минуточку, есть еще дела…

– Мам, вот тебе деньги на продукты, – возвращается она к прозе жизни. – Я в буфет на работе зайду, если будут сырочки, то возьму. Давид должен привезти 20 кг капусты. Пусть на балконе поставят, потом разберемся. Все я пошла.

И с этими словами она уходит.

А в кухне «продолжается бой»: Сережа стоически пытается доесть «солдатиков». Но силы и терпение его уже на исходе. Ему кажется, что больше от него уже просто невозможно требовать. Но Бабка, преданная своему долгу кормления до полной победы, непреклонна:

– Ты должен доесть до конца, – говорит она ему. – Че осталось, надо доесть – это твоя сила!

Сережа любит бабушку, но как же она назойлива! Что с ней делать?

– Я уже наелся, – объясняет он. – Больше не хочу. И вообще, я ничего не хочу, совсем ничего.

– Хошь-не хошь, а кушать надо! Совсем худой будешь – помрешь! – она в ужасе спохватывается. – Ой! Да че я тако говорю-то, дура старая? Доедай, доедай. Один генерал остался.

– Я не хочу есть генерала, и вообще, зачем их есть?

– А чего ты хочешь?

– Я не знаю… Селедку и водку.

– Наверное, это вкусно, – думает он, вспоминая, как Отец недавно, когда у них были гости, сказал: «Водка и селедка – это гениально! И просто, как всё гениальное…». А эти «солдатики»… Сережа не хочет произносить плохое слово – даже мысленно, но оно так и крутится в сознании. – Эти бутерброды, – продолжает он свою мысль, – они, как вата, никакого вкуса!

– Сорок человек на сундук мертвеца, и бутылка рома, – глядя на брата, иронически комментирует Вова это «меню».

Этого Бабка не понимает, но водка… Только этого и не хватало!

– Батюшки! – восклицает она, обращаясь к Сереже, – Водку не надо тебе. Это така дрянь. А селедку я те приготовлю.

– Марусь! – произносит Вова (так он, а вслед за ним и Саша, любят называть Бабку) – Слышь, Марусь! А мне приготовь яду змеиного. Чай, есть у тебя.

В этот момент его прорывает, и он ревет в голос:

– Не могу я больше! Почему всякие говноеды все могут иметь, а мне нельзя?

– Да ты че, Вова? Плюнь ты на девку эту!

– Ты опупела, да? Я его… Нет, я себя…. – он сжимает кулаки.

Бабка не совсем понимает. Она обеспокоена, и даже напугана. Просительным тоном она обращается к внуку:

– Ты бы яичко съел.

– Отстаньте от меня! Яичко! Ха-ха-ха! – Вова начинает истерически хохотать, – Я неправильно сделанный? Я зеленого цвета, да? Он с ней спит, а я яичко ем. … Гляжу – артист! Подхожу ближе – клоун!

– Яйцо-то холодное будет.

– Яйца полезны для здоровья! Кушайте яйца! – с воплем Вова швыряет яйцо всмятку в Бабку. Она успевает увернуться. Яйцо разбивается о стекло буфета. Вова в отчаянии убегает из кухни.

Бабка сидит какое-то время молча – в ступоре, а затем – удрученно и в недоумении тихо произносит в пространство:

– И чего я тако сказала?

Глава 2: «СУТЫРЬ, ИЛИ СВЯТАЯ ПРОСТОТА»

Ясный зимний день, легкий морозец. Снег искрится на солнце тысячами мелких искорок – словно кто-то рассыпал неисчислимое множество крохотных осколков стекла, так что глазам больно.

Дед и Сережа гуляют. На Деде зимняя шапка- «пирожок», на носу – очки. Из-за пазухи виднеется белая головка «чекушки», засунутой во внутренний карман старого заношенного пальто с меховым воротником, давно «полысевшим» и потерявшим вид. Это пальто он привез еще из Самары. Тьфу ты! Из Куйбышева. Дед вздохнул: как давно он уже не был дома! И побывает ли еще? Это под большим вопросом – здоровье что-то в последнее время стало сдавать.

Сын приходского священника из села Кременки Симбирской губернии, он в свое время учился в духовной семинарии, собираясь пойти по стопам отца – и почти закончил ее. Но тут – 1917 год, большевики… Э-эх, да что говорить! Семинарию закрыли. Дед хотел было поступить в университет – на любимую математику, но он был сыном священника – как там? «Чуждое социальное происхождение» – надо же как завернули! Так и пришлось поступить на курсы бухгалтеров. Бухгалтеры – они всем нужны. -Что-то меня потянуло на воспоминания – расклеиваюсь я, – думает он и усмехается. – Чай, не мемуары писать…

– Дед, а что такое «сутырь»? – неожиданно спрашивает Сережа.

Ну и вопросы он всегда задает! Но настроение сразу поднимается – Дед улыбается, ему становится смешно, и он смеется сиплым прокуренным хохотком.

– А ты где это слыхал-то?

– Это ты говорил: Мария, ты мне сутырь сделай!

– А она чего?

– Кто?

– Мария, – Дед спохватывается: – Тьфу ты! Бабка твоя!

– Она сказала: «Да ну тя, дурень старый! Кто ж его будет есть? Разве ты с Ильей? Нормальны люди такое не едят». Почему она так сказала? Вы что, ненормальные?

Дед смущен, чтобы выиграть время для ответа, закуривает «Беломорину». Молчит. Да и что тут ответишь? Ох Мария! И что за человек? Она не всегда была такая. Или всегда? Да нет, она была лучше. Это от старости, от нездоровья. Сердце у Марии начало серьезно барахлить… Вот в чем дело, – верный себе, Дед старается не думать ни о ком плохо. Но что парню-то сказать?

– Так почему она так говорит? – Сережа упрямо повторяет вопрос.

– Вот и всегда он так, – думает Дед. – Любознательный, – так Дед это трактует.

Родители же считают, что он занудный – ни за что не откажется от вопроса, будет повторять его до бесконечности, пока не добьется хоть какого-то ответа. Не понимает, что раз не отвечают, значит, надо отстать. Или делает вид, что не понимает.

Но сам Сережа это занудством не считает. Он резонно полагает, что если знаешь ответ на вопрос, то и ответь. Если не уверен, то скажи, что не уверен – и ответь неуверенно. А если не знаешь, тогда так и скажи – «не знаю». А так – ни то, ни сё – это неправильно! Вот Дед лучше – он всегда старается ответить.

Дед прерывает, наконец, свое молчание – надо же что-то отвечать!

– Да мало ли чего она болтат? – говорит он. – Ты ее больно-то не слушай. Шутит она так.

– По-моему, она не шутила. Она вообще всегда говорит серьезно.

– Дурь всяку тоже можно говорить серьезно. Язык-то без костей, прости Господи!

– А у других есть кости в языке?

– У других есть, только у нее нету.

Дед смеется.

Сережа смотрит на него недоверчиво, о чем-то думает.

– А все-таки, что такое «сутырь»? – упрямо возвращается он к первоначальному вопросу.

– Ну, это когда все подряд в миску побросать, а потом перемешать, – Дед делает руками вращательные движения, «перемешивает».

– А что «все подряд»?

– Ну, чего под руку попадется.

– Это салат?

Ну вот еще! Салат… Дед смущен – как это объяснить?

– Да нет, не салат, – отвечает он. – Это вроде как…

Он задумывается.

– И это едят ненормальные? – задает Сережа следующий вопрос – просто спрашивающая машинка! Ну что на это можно ответить..?

– Санкта симплицитас! – вырывается у Деда.

– Это по-латыни, да? Что это значит?

Ох и сообразителен внук! Дед одобрительно гладит его по голове, на которую надета зимняя меховая шапка с завязанными «ушами».

– По-латыни, – подтверждает он. – Умный ты, Сережка. Языки учить будешь. Это значит «святая простота».

– Это ты про меня?

Дед улыбается и вновь гладит внука по голове.

– А Мария? – опять спрашивает Сережа.

– Ну кака она тебе Мария? – смеется Дед. – Бабка она твоя. Это мне она Мария.

– А бабка? Она тоже «санкта симплицитас»?

Ох, ну и вопрос!

– Давай лучше о чем другом спроси.

О другом? Ну хорошо… Сережа думает. А, ну да!

– А что такое «гутта кават лапидем»? – спрашивает он.

– Ну и память у тебя!

– Да ты же все время это повторяешь. И в школе в гардеробе, когда меня забирал, тоже это говорил. На тебя еще все так странно посмотрели.

О да! Можно себе представить. Таких слов школьный гардероб тысяча девятьсот семидесятых наверняка еще не слыхал…

– Gutta cavat lapidem – это по-латыни, – объясняет Дед. – «Вода камень точит». А полностью так: «Вода камень точит не силой, но частым падением». Это значит: понемножку, понемножку, не силой, но упорством всего можно добиться, и даже камень источить.

– А какой еще язык ты знаешь?

– Еще греческий.

– А ты где их учил? Разве их в школе учат?

– Я учил в духовной семинарии.

– А где есть духовные семинарии?

– Теперь уже почти нигде…, – вздыхает Дед.

И решительно договаривает:

– Да ладно об этом!

В самом деле, сколько их еще осталось? Наверняка кот наплакал…

Но Сережа вновь отвлекает его от грустных мыслей, задав очередной вопрос:

– А что такое «смасть вселенская»? – спрашивает он.

– Все-то ты запоминаешь! – хохочет Дед.

Он проводит Сереже пятерней по лицу и по носу снизу вверх, растрепав при этом волосы.

– А вот это – «смасть всеобщая»! – добавляет он и проводит рукой теперь уже сверху вниз.

Оба смеются. Затем Сережа замолкает на какое-то время и, глядя на Деда, задумчиво замечает:

– А, по-моему, вы с Ильей вроде нормальные.

Дед, который в этот момент делал затяжку, поперхнувшись папиросой, начинает кашлять.

– Дед много курит, и поэтому он так кашляет, – думает Сережа.

И тут он решается, наконец, задать вопрос, который ужасно интересует его и который давно не дает ему покоя:

– Дед, – спрашивает он, – а как ты зенки наливаешь?

Глава 3: «КТО СИДЕЛ В БОЧКЕ?»

Ну что ты тут будешь делать? Снова – кухня. Так уж выходит, что именно здесь концентрируется все главное, основное, что происходит в доме. Именно вокруг кухни вращается жизнь семьи, тут протекает общение, разворачиваются дискуссии и скандалы. Тут, можно сказать, веет скромным обаянием советской интеллигенции…

Вот и сегодня, хотя в квартире места полно, все набились в кухню. Отец со своим другом и коллегой Анатолием Кашпуром далают квашеную капусту: шинкуют, солят, закладывают в большую кастрюлю килограммов на десять.

И радио тут как тут: сладким, как патока, голосом оно сообщает, что «для нашых дарагiх радыёслухачоӯ мы пачынаем канцэрт по заяӯках»3. Этот саундтрек сопровождает всё, что делается в доме.

Под это звуковое сопровождение разворачивается действие. Мизансцена такова: Бабка дожаривает беляши, ставит на стол. Все при деле – кончив шинковать, Отец выставляет на стол водку – как же без нее! Мать расставляет тарелки и раскладывает по ним соленые огурцы. Зовут Деда («Без Борис Сергеича? Как можно?») Заглядывает на кухню Вова – один из немногих обитателей этой квартиры, кто на кухню не частит – по большей части, когда бывает дома, он проводит время в своей комнате, благо она у него есть (мечта младших братьев). Все рассаживаются за столом на своих излюбленных и ставших уже традиционными местах. Предстоит… как бы это сказать покультурнее?

…А зачем покультурнее? Предстоит попойка, поддача – называйте, как хотите. Все равно, даже если это мероприятие назвать торжественным приемом или дискуссионным клубом, характер его от этого не изменится. Еще один не слишком частый гость кухни – Саша – называет это «ансамблем песни и пьянки при Госцирке». Кстати, хотя Саши и нет среди присутствующих, это вовсе не означает, что у него отсутутвует интерес к подобным посиделкам. Правда, он обычно для этого выбирает другую компанию…

А пока что за большим круглым столом – пятеро: Отец, Мать, Дед, Вова и Кашпур (он тут – свой человек). Повод? Не все ли равно? Разве бывало когда-нибудь, чтоб за этим дело стало? Квашение капусты – отличный повод, ничем не хуже любого другого. Как говорится, была бы причина, а уж повод найдется всегда. Не зря же трудились, старались – 10 кг капусты нашинковать – это вам не фиги воробьям показывать! Шинковали усердно, морально готовились к застолью, предвкушали. И вот, наконец-то! Чичас!

Анатолий Кашпур работает вместе с Отцом. Он – актер и преподаватель сценической речи, давний друг семьи. Выглядит он очень колоритно: в полосатой рубашке, с красной физиономией и огромным животом, он периодически сжимает губы и надувает щеки – такая у него манера. Лицо его излучает полное удовлетворение. Толя – еще и бывший однокурсник Матери по Театральному институту, и кто бы поверил сейчас, глядя на него, что когда-то – в начале пятидесятых – он был тоненьким и изящным, и они с Ириной были лучшими танцорами на курсе и всегда танцевали в первой паре?

Дед, как всегда, в углу, тихонько покуривает. Бабка хлопочет вокруг стола. На столе, на почетном месте – в самом центре – высится горка беляшей и стоит водка. Это и есть главные участники представления: с водкой всё ясно, а беляши… Это – фирменное блюдо Бабки, им славится этот дом.

– Марь Степанна, ваши беляши – это произведение искусства! – масляным голосом заявляет Кашпур, откусывая беляш.

Бабка отмахивается – но не так, как обычно, словно отталкивая кого-то от себя – нет! Она явно польщена и довольна похвалой, хоть и слышит ее не впервые. Она, в общем-то, уже привыкла к комплиментам в адрес своей выпечки, особенно беляшей… Но ведь это всегда приятно, тем более что Толя нашел такие хорошие слова: «произведение искусства». Правильно! Не только этот профессор кислых щей занимается тут искусством – искусство, оно разное бывает. И Бабка отмахивается не без кокетства – «ну что ты, ей-богу?»

– Да како там искусство! – скромно возражает она. – Тесто замесила, мясо прокрутила, слепила да пожарила. И всех дел-то!

– Ну, прямо так вот все просто! Это уметь надо! Что ж это у других-то не вкусные получаются?

– У кого не получатся-то? – сразу заинтересовалась Бабка.

– Ну,… – отвечает Кашпур расплывчато. – Вот вы когда-нибудь беляши из кулинарии ели?

– Да какие ж это беляши? – Бабка приходит в ужас. – Комки какие-то! На них и смотреть-то страшно!

– Во сне увидишь, не проснешься, – вставляет Мать.

– А ты чего, во сне беляши видала? Ох, не к добру это!

– Ну, такие беляши – это точно не к добру. Ими и отравиться можно.

– И травятся! – подхватывает Кашпур. – Вот тут недавно Юра…

– Толя, ну не за столом же! – удерживает бывшего сокурсника Мать.

Но Бабка по-прежнему напугана: она убеждена – такие сны добром не кончаются.

– Мам, я пошутила, – успокаивает ее дочь. – Ничего я во сне не видела.

– А я жру зельц из забегаловки, – вступает Отец. – И ни хрена! Я вообще могу гвозди жрать! И действительно однажды гвоздь попал.

– Где? – подыгрывает Кашпур, хотя уже знает продолжение: его все уже знают.

– В зельце.

Мать затягивается «беломориной» и возводит глаза к потолку, а затем, изображая руками киношную «хлопушку», щелкает и громко возглашает:

– Дубль пятидесятый! Прогнали всю сцену еще раз!

Вова раздраженно отворачивается и начинает грызть ноготь. Игнорируя всё это, Отец продолжает:

– Захожу в забегаловку.

– Ну, а куда еще? – комментирует жена. – Ясно, не в филармонию…

Отец раздраженно вскидывается:

– Я, между прочим, в Консерватории на вокале два года занимался! Я классическую оперу, как свои пять пальцев знаю.

В свое время он действительно учился в консерватории – где он только не учился! В то время, в конце сороковых, он был молодым и жадным до знаний, жадным до жизни. Он, в общем-то, и сейчас такой. Но тогда…

Ему всё хотелось перепробовать, охватить. Человек талантливый и неуемный, с богатым и еще нерастраченным творческим темпераментом, он занимался одновременно с Театральным институтом еще на отделении вокала в Консерватории и на журфаке в Университете.

А до этого, в конце войны, он, еще семнадцатилетним, успел поучиться в Мореходном училище в Одессе. И кто знает, что было бы с ним дальше, если б он тогда не увидел спектакль Вахтанговского театра «Сирано де Бержерак» с Михаилом Астанговым в заглавной роли? Но он его увидел – и круто поменял свои планы…

– У меня, к твоему сведению, голос певческий, – продолжает он. – Я романсы исполнял.

– Конечно. После пятой стопки, – Мать утрированно соглашается, кивая головой. – Заодно и глотку прополоскать, чтоб голос не пропал.

Отец наливается краской.

– Так что гвоздь? – Кашпур уводит разговор из опасной точки.

– Нормальный гвоздь, – отвечает Отец. – Здоровенный. Прямо в зельце. Я откусил – смотрю – торчит. Это же чудо, что я его не проглотил. Он же мне все кишки пропорол бы!

– Так ты же говорил, что можешь гвозди жрать, – не сдерживается Вова. – Какие проблемы?

Отец сел в лужу – так? Нет, это вы так думаете. А на самом деле…

Его апломб непрошибаем – он в таких случаях действует согласно мнению, что лучшая оборона – это нападение.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, – переходя в атаку, отвечает он сыну. – Это метафора, троп. Но ты же таких слов, наверное, не знаешь! Все пластинки слушаешь и футбол по «ящику» смотришь. А надо вот это вот набивать! – он стучит себя ладонью по лбу – Башку!

– Ну, конечно! Набил башку фигней, а брюхо гвоздями – глядь, интеллигент! А я кандидат в дворники.

– А ты и есть кандидат в дворники! – говорит он заученно, словно совершенно позабыв о том, что сын уже закончил институт и играет в театре. – Еще Сократ сказал: «Я не живу для того, чтобы есть, а ем для того, чтобы жить».

– Да черт с ним, с Сократом твоим! Сидел, как придурок, в бочке и трендел!

– Вообще-то, это не Сократ в бочке сидел, а Диоген, – миролюбиво уточняет Дед.

– Да один хрен!

– А еще, – спокойно продолжает Дед, – он ходил днем с фонарем, а когда его спрашивали, что он делает, отвечал: «Гоминем кверо» – Ищу человека.

– Я же говорю – придурок! – фыркает Вова.

Обращаясь как бы ко всем, но глядя при этом на мужа, Мать резко говорит:

– Смените пластинку!

– Марь Степанна, – выполняя полученную инструкцию, Кашпур обращается к Бабке, – а сколько вы соли в беляши кладете?

Бабка растеряна. Этого вопроса она никак не ожидала. А в самом деле, сколько она дает соли?

– Да не знаю… – говорит она. – Как рука возьмет.

– Как это точно! «Как рука возьмет»! Вот что значит мастер! Настоящие беляши по рецепту не приготовишь.

Вова, с видом человека, сытого по горло, встает из-за стола и уходит.

– Вот беда-то! – думает Бабка, – совсем он ничего и не поел почти! Пристал к нему этот…

Она предпринимает слабую попытку:

– Вовочка, еще поешь, – удрученно произносит она.

Но «Вовочка» уже в коридоре – ему это всё уже…

– Ну, вздрогнем! – произносит Отец не без наигрыша и поднимает стопку. – За капусту!

Кашпур повторяет его действие и добавляет:

– И за ваши чудесные беляши, Марь Степанна!

Все, кроме Бабки, выпивают.

Она не пьет: не то что водку! Об этом и речи нет! Даже вино, – за исключением кагора по церковным праздникам. Она не то чтобы сильно богомольная, но как же иначе? Чай не День Конституции отмечать!

– Ух, ты – сказали рабята! – в очередной раз выкрикивает Отец.

Бабка презрительно подпирает подбородок рукой: кому чего, а этот знай свое…

– Чай, работы-то много, Илья? – решает Дед поддержать разговор – он зятя уважает, и тот к нему относится так же: как сказали бы в 21 веке, с респектом.

– Как всегда, Борис Сергеич, то есть, я должен быть в нескольких местах одновременно. Я уже и так, и эдак изгаляюсь, чтобы как-то успевать.

– Да уж, это надо уметь – успеть всюду одновременно! – иронически замечает жена. – Прямо уникум! Расщепляешься, или как? Поделись секретом.

– Этот твой юморок совершенно неуместен! Я с утра до вечера ишачу. А завтра еще и поминки.

– Аскольда? Ты идешь? Без тебя никак нельзя?

– Ты же понимаешь, я просто не могу не пойти!

Мать молча курит, она недовольна. Ее сердце плачет: ей хочется хоть немного внимания. Хочется побыть с ним наедине, а он вечно занят, в голове у него всегда работа. На студентов, на коллег и на собутыльников ему времени хватает, а на нее уже ничего не остается. Она уже и не помнит, когда они в последний раз нормально поговорили, пообщались: только пикируются. Или играют роль отца с матерью. За делами, за «текучкой» потеряли друг друга…

– Это что ж, он в самом деле Аскольд? – вновь подает реплику Дед. – Прямо по паспорту?