39 долей чистого золота

– Я зайду!

Я кивнула в ответ.

Мария поправила подушку и, приподняв мою голову, подложила еще одну.

– После еды я уберу ее, чтобы вам было удобно лежать, – заботливо сказала она и поднесла тарелку с едой.

Я была совсем не голодна, вся моя пищеварительная система до сих пор пребывала в анабиозе, мне приходилось с трудом проталкивать внутрь себя небольшие порции остывшего картофельного пюре, а все мысли были только о том, как бы поскорее увидеть Филиппа.

Он зашел молча, сел рядом и, уперев локти в колени, опустил голову вниз так, что я видела только затылок. Жест был мне непонятен, я продолжала молчать, ожидая его дальнейших действий: он вздохнул, приблизился и сжал мою, все еще холодную, руку в своих горячих ладонях, наклонился и поцеловал ее.

– Прости, – тихо произнес он.

В голове родилась сотня вопросов, я выбрала самый главный и попыталась его сформулировать:

– Как все прошло?

Его глаза заблестели, но не так, как обычно, они не обжигали своим очаровывающим обаянием, они блестели, потому что их роговица намокла. Он набрал воздуха в легкие и на выдохе сказал:

– К сожалению, имплантированная часть ноги не прижилась, мы боролись за твою ногу до тех пор, пока нам не пришлось бороться за твою жизнь. Ногу спасти не удалось.

По телу прокатился холод, словно меня бросили на мгновение в лед, как отсеченную часть тела. Я ничего не понимала, ведь такого не могло быть, я чувствовала свою ногу, я шевелила ей, испытывая привычную ноющую боль в стопе.

– Ты шутишь? Я чувствую свою ногу, – я попыталась приподняться, но у меня ничего не вышло, поясницу будто пригвоздили к кровати. – Помоги мне, пожалуйста.

Филипп сел на край кровати и, взяв меня за плечи, уложил обратно на подушку:

– Ты чувствуешь ее и будешь чувствовать еще какое-то время, это привычка твоего тела, так всегда происходит, поверь мне. Период психологической реабилитации сложнее физической. Прости, прости меня, пожалуйста!

Я все еще не верила.

– Это бред, это сон! – мне не хватало воздуха. – Подними меня немедленно! – закричала я.

Филипп не посмел воспротивиться, он приподнял меня, подложил подушку и прислонил меня к ней спиной. В поясницу вставили кол и несколько раз провернули по кругу. Мне больно, очень больно – мое уже привыкшее к боли тело застонало с новой силой. Я посмотрела на себя – одеяло равномерно вздымалось, продолжая контуры моего тела от бедер вниз до колен, а дальше оно отображало только один бугор, по левой стороне, правая была пустая. Я открыла рот и попыталась вдохнуть, но воздух не проходил в легкие, губы дрожали, челюсти свело, я хотела кричать, но не могла. В глазах потемнело, Филипп сжал меня в своих объятиях что было силы.

– Дыши! – шептал он мне в ухо. – Делай маленькие частые вздохи. Частые, – повторял он.

Я начала глотать воздух.

– Все хорошо, все будет хорошо, дыши!

Этот миг длился вечно.

Голос прорвался сквозь воздушную заслонку, я кричала что было сил. Все мои собственные психотерапевтические «наработки» дали сбой, приготовиться заранее к такому было невозможно, как невозможно предсказать реакцию собственно организма на подобные изменения. Меня трясло, руки дрожали, челюсти стучали, тело било в ознобе. Филипп опустил меня на подушку и поднес стакан с водой, я помотала головой. Через мгновение вырвались слезы, я плакала в голос, плакала так долго, пока не перестала слышать сама себя, в ушах стоял монотонный гул, веки отяжелели, в голове стучало молотком. Филипп ослабил объятия – это означало, что самый сложный момент пройден. Он снова подал стакан с водой:

– Выпей, это поможет тебе.

Я сделала глоток, вода горчила.

– Я хочу увидеть себя, – всхлипывая, сказала я.

– Сейчас не стоит этого делать, поверь мне, – Филипп снова сел рядом и взял мою руку.

Я успокоилась и взяла себя в руки.

– Я уже в порядке, видишь, – я подняла обе руки вверх, как делает безоружный человек, – мне нужно это, нужно увидеть, больше не будет сбоев, я обещаю.

Он нехотя откинул одеяло, и в этот раз я действительно сдержалась, я смотрела на отрубленную забинтованную конечность и молчала, все еще немного дрожа и подергиваясь. Этот момент длился еще дольше, чем тот, что показался вечностью. Я была будто во сне, в бреду, сбивчивые мысли путались в голове, пытаясь восстановить последовательность картины, а разум говорил – нет, это не я. Это все не со мной, не может этого быть. Я протянула руку и потрогала забинтованную часть, она была нечувствительна, будто это не мой обрубок ноги, а чей-то чужой. Резкий запах медикаментов вызвал тошноту или ее вызвал стресс, точно не знаю. Меня стошнило.

Медсестра все убрала и принесла мне успокоительное, затем прикатила капельницу и вставила иглу в вену.

– Я зайду через полчаса, – предупредила она, глядя на побежавшие по трубке капли.

– Сколько времени я пробыла в коме? – спросила я у Филиппа, когда Мария вышла.

– Почти три месяца.

– Меня искал кто-нибудь?

Филипп попытался уйти от ответа:

– Давай мы все это обсудим завтра, сейчас тебе не нужен такой объем информации, ты все узнаешь постепенно.

– Меня искал кто-нибудь? – я холодно повторила вопрос.

– Нет. Тебя никто не искал, – вынужденно констатировал он.

– Можно тебя попросить кое о чем? – я заглянула в его виноватые глаза.

– Конечно.

– Не надо меня жалеть, не надо относиться ко мне как к жертве обстоятельств и не надо смотреть на меня с жалким виноватым видом, словно пес, заслуживший наказание, ибо псы живут в будках и связаны с ними цепью. Я сама, если ты помнишь, согласилась на операцию, я знала о последствиях. Я сделала это, я дала себе шанс, а если бы я поступила иначе, то всю оставшуюся жизнь терзалась бы в сомнениях и мыслях о том, что у меня был шанс, который я не использовала.

Филипп заплакал. Я впервые видела, как плачет мужчина, он оказался слабее, чем я думала.

– Мы поедем во Францию, там тебе изготовят протез из самых лучших и современных материалов, – говорил он.

– Вот как раз этот информационный груз можно оставить на завтра или на послезавтра.

Я легла, накрылась одеялом и свесила голову набок, из глаза скатилась холодная слеза, она юркнула вниз и капнула на подушку, я не плакала, это были остатки.

Шло время, мы молчали. Я думала о том, как поддержать Филиппа в этот непростой момент, я не хотела, чтобы дело всей его жизни вот так провалилось на одной неудачной операции, я – лишь маленькая ступень к большому медицинскому открытию, а эта неудача совсем не говорит об обратном, ведь неудача – это тоже шаг вперед, который подсказывает правильное направление.

Да, я обязана была поддержать его, ведь неизвестно, кому из нас теперь будет сложнее жить – мне, лишившись ноги, или ему, лишившему меня ноги. Да будь она проклята, эта нога – я же просто хочу быть счастливой…»

4

«Проснулась, а на столе уже стоял букет цветов, это были нежно-розовые пионы и крупные белые розы. Нежные пастельные тона, они гармонично укладывались в мой жизненный простой и дарили мне душевное успокоение. Филипп старался сделать все, чтобы скрасить мои одинокие больничные будни, я ценила его заботу и тоже старалась облегчить его жизнь своим скорейшим выздоровлением, послушно исполняя все рекомендации врачей.

Вскоре мне разрешили вставать с кровати. Пока у меня не было никакой опоры, я передвигалась на коляске, медсестра ловко хватала меня за талию и пересаживала, чтобы я каталась по коридору, ездила в столовую и в холл. Больница была огромная, состоящая из нескольких корпусов и административных зданий. В моем корпусе была большая библиотека, зал для групповых занятий, комната отдыха и даже собственный небольшой кинозал. В основном в нем показывали футбол и прочие неинтересные для меня передачи. Признаюсь, я не люблю находиться в компании малознакомых мне людей, страстно желающих максимально быстро и максимально много рассказать о себе. Я это называю "подсесть на уши" и всегда стараюсь избегать любителей поболтать, предпочитая уютно устроиться у большого окна в холле, накрыться пледом и молча смотреть на большие падающие с неба снежинки. Они такие красивые, такие разные и такие печальные, их жизнь – от неба до земли – так коротка, что едва ли они успевают ей порадоваться, не говоря уже о том, чтобы насладиться.

Моя правая конечность, несмотря на ее отсутствие, продолжала томно стонать по ночам, словно призрак, являющийся ко мне во тьме, жаждущий мести и крови, обиженный несправедливым отношением, разъяренный и растерзанный гневом, желающий неустанно напоминать о себе. Я просыпалась и вздрагивала от ужаса – нога была на месте, я чувствовала ее, шевелила пальцами, сгибала колено и думала о том, что все это был лишь кошмарный сон. Я откидывала одеяло в полной темноте, клала руки на правое бедро и медленно продвигалась вниз, толстый бинт сжимал мою ногу, а дальше была пустота – я словно шла в темноте на ощупь, зная, что впереди обрыв, делая шаг за шагом, надеясь на то, что в этот раз я не сорвусь. Все напрасно – я снова летела вниз – бинт заканчивался, и мои руки соскальзывали и упирались в кровать – пропасть была огромная и бездонная, даже эхо не долетало обратно, теряясь по дороге в огромных пустых пространствах. Это был космос – такой безгранично большой, что его даже не получается представить. Я кричала во сне, и на мой зов прибегала медсестра, она успокаивала меня, словно маленького ребенка, встревоженного кошмаром, поила горькой мятной водой, после которой я не просыпалась до утра, наслаждаясь приятными сновидениями. В них всегда было лето, я бегала босыми ногами по траве, песку, асфальту, я чувствовала землю под ногами, иногда она была холодной и мокрой, как после дождя, а иногда – сухой и теплой.

Коляску сменили костыли – это был адский замкнутый круг, но только в этот раз перейти после них на палку мне было не суждено. Стало сложнее, потому как перетаскивать сама себя я уже отвыкла, а тело казалось невероятно тяжелым и неуклюжим, тем не менее я не ленилась, заставляя себя расхаживаться.

Я вышла в коридор и неожиданно увидела Филиппа. Он приходил ко мне не реже двух раз в неделю, приносил мои любимые сладости, цветы для настроения и прочие мелкие сувениры. Я чувствовала его заботу, и, когда он сказал, что не сможет в этом месяце уделить мне привычное время, я ничуть не усомнилась в его искренности и натуральной занятости. Он подхватил меня и обнял, сжав немного сильнее обычного, я взглянула на него – его глаза были уставшими, мелкие сосуды налиты кровью, волосы взлохмачены, а щетина такая, что можно было за нее ухватиться. Он не спал сутки, а может, и больше.

– Делаешь успехи?

– Стараюсь, не ждала тебя сегодня, – растерянно сказала я.

– Ждала другого? – сдвинув брови и заглянув мне в глаза, тут же сымпровизировал он – шутки он отпускал всегда, в любой ситуации и на любые темы. Может, это кому-то показалось бы глупой и дерзкой привычкой, отталкивающей от него людей, но только не мне. Эта черта его характера привлекала, она подбадривала и не давала вешать нос, жизнь ведь и без того коротка, чтобы позволить себе тратить время на долгие обиды и томные отяжеляющие разочарования.

– Да! Я жду мастера, он должен прийти и снять мерки, чтобы начать изготавливать протез.

– Мы сделаем тебе отличный протез во Франции, там есть отменный мастер, он делает поразительные вещи, на днях связывался с ним – я ведь тебе уже говорил об этом.

– Да ты мне много чего говорил, – намекнула я. – Один–один.

Филипп выпустил меня из объятий и, убедившись, что я твердо стою на ноге и костылях, снял пальто:

– Сегодня я свободен до вечера, хочу побыть с тобой, если ты не против, а заодно посмотрю на этого чудо-мастера, что должен прийти к тебе.

Мне стало приятно и хорошо на душе, будто бы розовый теплый праздник согрел изнутри этот безликий зимний день. Мы играли в шашки и жевали сушеный урюк, потом ели мясо под кисло-сладким соусом. Оно, безусловно, было божественно вкусным сразу после приготовления, но мы, к сожалению, приступили к нему гораздо позже, когда оно стало холодным и жестким. Я съела половину порции, а Филипп лишь откусил и сразу отставил его в сторону. Потом мы уснули, а когда проснулись, долго лежали и молча смотрели в небо.

– Я говорил с врачом, скоро тебя выпишут, тебе, наверно, уже ужасно наскучило тут лежать.

– Да, но не совсем, – я потянула паузу, затем приподняла голову и оперлась на локоть. – Я немного боюсь этого. Тут я в домике, живу в вынужденном графике, ничего не решаю, ни на что не влияю. А там, во внешнем мире, я буду принадлежать только себе, мне нужно будет заново обрести себя, найти занятие, реализоваться. Мне страшно, я пока не представляю себя вне стен больницы, я будто зверь, который долгое время прожил в зоопарке, в кубе своей неволи, а теперь ему нужно отправиться на свободу, покорять дикие леса и степи, добывать еду и не стать самому этой едой для более сильных хищников.

– Ты уже стала едой, не переживай, – Филипп демонстративно укусил меня за бицепс.

Он шутил, но это была чистая правда.

– Почему ты всегда переводишь мои серьезные слова в шутку, как будто я маленький ребенок и говорю полную ерунду? Может, это ты маленький ребенок, который говорит ерунду?

Я махнула рукой и села на край кровати, небо потемнело, но звезд еще не было видно, лишь одна слабенько поблескивала в правом верхнем углу окна. Я тут же дернула Филиппа за руку:

– Смотри, смотри скорее!

Он нехотя, тяжело поднялся, сел рядом, полусонно потер лицо руками и сосредоточил внимание:

– Куда смотреть?

– Найди звезду в окне!

Филипп поводил глазами, немного нахмурив брови:

– Не вижу.

– Ищи, ищи.

– Вон, воооон, – показал он пальцем в воздух.

Я присмотрелась: там действительно была звезда, но не одна, а целых три, даже четыре. Небесные огоньки появлялись все быстрей и четче, вскоре сосчитать их было уже невозможно.

В дверь постучали, это был мастер по изготовлению протезов, который пришел снять мерку. Филипп вскочил с кровати и, поправив прическу, сел на стул. Ортопед сухо поздоровался и, быстро взглянув на меня, раскрыл свой чемоданчик, еле заметно покачав головой и выдохнув воздух через нос. Его взгляд был исполнен жалости и сострадания, но вместе с этими, вполне человеческими, чувствами в нем сквозил и некий упрек: мол, сама виновата, наверняка же тебя предупреждали. Это вызвало всплеск злости и негодования у меня внутри.

– Вы ничего не знаете обо мне, так что не надо тут строить лица, – холодно произнесла я, будучи уверенной в своих предположениях.

Мое лицо выражало нападение. Филипп от неожиданности и удивления подпрыгнул на стуле – сон будто рукой сняло, он смотрел на меня, выпучив глаза, его немой взгляд кричал: «Ты с ума сошла?» Я ответила ему взглядом: «Знаю, что делаю!» Но он, кажется, ничего не понял.

Ортопед немного опешил, наверное, решил, что я сумасшедшая или стала таковой после трагедии, не всем ведь удается достойно принять свою участь и остаться в здравом рассудке. Мне, возможно, тоже не удалось, но я об этом, к счастью, ничего не знаю. Он виновато посмотрел на меня и вежливо произнес, встав на колени:

– Мне нужно оголить вашу ногу.

Филипп тут же подхватил:

– Я помогу, – и бросился ко мне.

Двое мужчин стояли передо мной, преклонив колени, и бережно ковырялись ниже ватерлинии – там, где чувствительность сводится к нулю (линию я определила сама, это была черта, ниже которой я пока не смотрела). Выглядело это комично, я старалась не слушать их и не смотреть вниз, представляя, что я – принцесса, вальяжно восседающая на своем золотом троне, а эти двое – провинившиеся, вымаливающие у меня пощады.

Я шутила, но это была чистая правда.

Ортопед ушел, но обещал в скором времени вернуться, чтобы еще немного постоять передо мной на коленях, я милостиво кивнула и махнула ему вслед рукой. Филипп высказал свое удивление по поводу моей реакции на этого ни в чем не повинного доктора.

– Он укорял меня взглядом, – пояснила я, завалившись на кровать от усталости. Мое тело все еще продолжало весить тонну или две, что сильно затрудняло мою активность.

– Тебе показалось, он таких, как ты, видит десятки в день и старается всем помочь. С чего вдруг ему тебя укорять?

– Он укорял, потому что думал, что я сама во всем виновата.

– Послушай, – Филипп подошел ближе и сел рядом, – это лишь твои догадки. О чем там он думал, известно лишь ему одному. Тебе нужно сдерживать свои эмоции, скоро ты окажешься среди людей, все будут смотреть на тебя, и, поверь, взгляды их будут куда ужаснее сегодняшнего.

– Я уже знакома с этим как нельзя лучше, меня не напугать! – В памяти вспышками мелькнули провожающие меня взглядом лица, это было будто в прошлой жизни. – Возможно, ты прав, я просто была не в себе. Но это не стоит долгих обсуждений, в конце концов, жизнь передо мной в долгу, и я могу иногда позволить себе такие нелепые вещи без зазрения совести.

Я положила руку на лицо, закрыв глаза.

– Я не попала под поезд, как многие считают, – произнесла я, наконец-то решившись рассказать Филиппу правду. Это был гром среди ясного неба, желание поделиться я давно вынашивала в себе, но никак не находила для него подходящего момента, и вот, как мне показалось, он настал. Я решила скинуть эту ношу, чтобы облегчить свою душу, костыли и руки. – Я действительно была на рельсах в тот день, но поезд тут ни при чем.

Каждое предложение выдавливалось из меня медленно и с трудом, словно жилистый фарш из механической мясорубки. Я подняла глаза и всхлипнула, Филипп приблизился ко мне и приложил палец к губам:

– Тсс! Это совсем не важно, был ли там поезд или что-то другое, важно лишь то, что есть сейчас.

Мне стало легче, Филипп был первым человеком, которому я решилась рассказать о том, что случилось со мной в тот роковой день, который перевернул мою жизнь с ног на голову. Однако он сам отказался от моей исповеди, а значит, был не тем человеком, которому суждено было узнать правду.

Вечером, когда он ушел, я лежала и, глядя в потолок, пыталась проанализировать все, что произошло за сегодняшний день. Общество не сможет принять меня до тех пор, пока я сама не приму себя такой, какая есть, и это не давало мне покоя. Меня могут выписать в любой момент, а я к этому совершенно не готова. Мне необходимо найти гармонию с собой, а уже после искать ее с внешним миром. Я поднялась и села на край кровати, костыли стояли немного в стороне, дотянуться до них было проблематично, но я все же сделала над собой усилие – уверенно держась за край кровати, встала на одну ногу и протянула руку к ним. Все получилось, это была маленькая победа, маленький шаг вперед, который придал мне бодрости и силы для дальнейших действий. Отбой объявили примерно час назад, в коридорах уже никого не было, дежурная медсестра приглушила большой свет, оставив лишь ночные боковые светильники. В их свете больничный коридор казался бесконечно длинным, словно туннель, в конце которого из узкого окна разливался лунный свет. У дежурной стойки никого не было, что позволило мне не объяснять свое присутствие в коридоре после отбоя. Я проковыляла мимо, в некоторые палаты двери были приоткрыты, но разглядеть мне ничего не удалось. Лишь в одной, благодаря не зашторенному окну, я рассмотрела на кровати человеческий силуэт и услышала умиротворяющий звук безмятежного сна. Следующая дверь слева вела в душевую, именно туда я держала свой нелегкий путь, это было единственное место в больнице, где находилось большое зеркало, в которое можно увидеть себя в полный рост. Я подвинула стул ближе и села перед зеркалом. Взгляд мой уперся в пол, я старалась дышать ровно и глубоко, контролируя приток и отток воздуха в каждом вдохе, так учил меня Филипп. Очная ставка началась, я посмотрела прямо – мое лицо было осунувшимся и бледным, наверное, так бывает со всеми, кому довелось побывать в коме. Кстати, не всем удается выйти из нее в здравом рассудке, а здравость моего рассудка уже столько раз подверглась сомнению, что я сама перестала ему доверять.

Волосы отросли, рваные пряди, словно змеи, спускались по плечам, каждая, избирая свое направление. «Нужно срочно подстричься», – думала я, разглядывая себя в зеркало. Какие-то пятна на лице, раньше их не было. Я себе не нравлюсь, совсем не нравлюсь.

Я набралась сил и посмотрела ниже, талия моя была по-прежнему идеальной, даже сквозь больничную пижаму можно было разглядеть ее отчетливые линии. Она меня никогда не подводила, была мне верна и предана всю жизнь, и я отвечала ей взаимностью – девушка в отражении улыбнулась и потрогала свой живот.

Зеркало давало неполное изображение: там, где должна была быть моя правая нога, отражались пустота, ножка стула, кафельная стена. Я нагнулась, но изображение не изменилось – кто так отливает зеркала, а? Уволить мастера! Завтра я скажу медсестре, чтобы зеркало немедленно заменили, что за непорядок такой! Мы же в больнице, а не в комнате смеха, где такое зеркало было бы уместно. Я закрыла лицо руками и всхлипнула несколько раз, что за черт – я не могу, не могу, не могу…

Плакать нужно тихо, чтобы не привлекать внимания медперсонала, я совсем не хочу, чтобы меня уложили в кровать и дали мятную воду. Мне нужно справиться с собой, я должна сделать это одна, без помощи белозубых двуногих медсестер и психотропных препаратов. Я закрыла рот рукавом, чтобы заглушить звук, немного успокоилась и начала раздеваться: рубашка упала на пол, за ней майка, бриджи. Я осталась в одних панталонах, их я тоже сняла, но это заняло больше времени. Теперь мне нужно встать и посмотреть на себя. Нужно отпустить ту жизнь, которой больше нет, – так, как отпускают умерших родственников: отдают их вещи, занимают их комнаты, не ждут их прихода, перестают плакать и начинают улыбаться. Может, это звучит жестоко, но это нужно делать всем, кто столкнулся с бедой, и дело вовсе не том, что человека перестают любить, его просто отпускают, потому что его больше нет. А иначе он утянет за собой в черную безмятежную мглу. Мне нужно было отпустить мою ногу, дабы не уйти вслед за ней, и я сделала это.

Дышать, главное – дышать! Я встала и предстала в том виде, в котором мне предстояло принять себя. Мое тело выглядело идеально, грудь аккуратно вздымалась с каждым вздохом, талия точено сужалась, даже непричесанные волосы смотрелись не так ужасно, как до сего момента. Ноги до колен были ровные, щель между бедрами идеальна, а дальше был ужас – у художника, рисовавшего портрет, кончились краски или случился инфаркт во время работы – он не закончил картину, и она останется такой навсегда. Вдруг жалость к себе уступила место гневу, мне захотелось проучить лживую стеклянную гладь, я схватила костыль и замахнулась им что было силы, но мой разум, все еще подающий признаки жизни, остановил меня, словно электрошокер. Этим я только создам лишние проблемы Филиппу, и он будет знать, как тяжело мне принять себя, а я не хочу выдавать ему это. Я смотрела на себя долго, пока мое тело не начало стонать от усталости, плечи сгорбились, спина прогнулась, тогда я села на стул, оделась и побрела обратно в свою палату.

Я ходила в душевую каждый день, в теплящейся надежде, что лживое зеркало заменили и оно больше не будет искажать мое отражение. Ходила до тех пор, пока не приняла себя. Это было очень непросто, но вскоре новые границы моего тела стали гармонично укладываться в моем сознании, и я обрела мир с собой».

5

«Весенняя капель стучала по подоконнику в комнате, которую Филипп любезно выделил для меня после выписки. Обычно подобные звуки меня раздражают и мешают сосредоточиться, но в этот раз было все иначе. После долгого пребывания в больнице домашний запах кажется очень резким и многогранным, в нем прослеживаются аромат мужского одеколона, еды, пыли, одежды, мебели и всего, что есть в доме. Вещи, лежащие повсюду, удушающе раздражают, вопреки привычной больничной пустоте. Все вокруг мне чуждо и непривычно, но это временно, стоит лишь подождать несколько дней, и я снова вольюсь в эту ранее комфортную для меня обстановку.