39 долей чистого золота

Лечитесь, дорогой мой доктор, лечитесь, и ваша душа обретет свободу".

Я свернула листок бумаги в четыре оборота и положила в карман. А затем снова принялась писать. Почта была где-то недалеко, то ли на параллельной улице, то ли на другой, той, что за поворотом.

"Миша, во Франции семечки чистят руками: они аккуратно надавливают на острый край большим и указательным пальцем, затем снимают раскрывшиеся скорлупки и только после этого кладут зерно в рот. Это гораздо приятнее с точки зрения эстетики и гигиены. Сейчас тебе кажется, что это сложно и неудобно, но стоит только попробовать, и у тебя все получится. И это не единственное их преимущество. Если бы ты увидел Францию, уверена, захотел бы тут остаться. Я обязательно расскажу тебе обо всех достопримечательностях Парижа, сразу как посещу их сама, сейчас я только в начале этого пути, но кое-что мне уже удалось увидеть. А сейчас о главном. Помнишь, как мы представляли полет в самолете, так вот – наше предположение совершенно ошибочно. Нет никакой невесомости, и на прыжок с тарзанки это совсем не похоже, даже если она отрывается в полете и ты со всего разгона летишь в воду. В самолете ты всегда чувствуешь пол под ногами, он никуда не девается, даже когда самолет накреняется. Страшно только в тот момент, когда видишь, как стремительно удаляется земля, а потом так же стремительно вырастает в иллюминаторе, кажется, что вот-вот произойдет удар. Я даже зажмурилась в этот момент и вжалась в кресло, но посадка прошла очень мягко, будто машина подпрыгнула на небольшой кочке, после самолет катится по взлетной полосе до полной остановки еще минут десять, может, чуть больше.

Все люди, которые летели в соседних креслах, достаточно обычные, их головы соответствуют стандартным размерам и не имеют никакого сходства с гуманоидными человечками, глаза не выпуклые, и говорят они обычным языком, правда, не все на русском. Так что это тоже было заблуждением. А вот облака действительно волшебные! Они намного масштабнее, чем кажутся с земли, они очень-очень большие! В них можно легко заблудиться и больше никогда не найти друг друга, так что если ты вдруг задумаешь прогулку в облаках, то нужно обязательно взять с собой компас и веревку, за один конец которой будешь держаться ты, а за другой твой спутник.

Самолет летит так быстро, что обгоняет даже рассвет, на протяжении двух часов он пытался догнать нас, настигая лишь хвостовую часть, и только при снижении скорости полностью осветил своими утренними лучами весь салон, это удивительно. Мне бы хотелось еще раз почувствовать это. Там, на высоте, можно опередить даже время, хотя и тут, на земле, некоторым это удается…

До новых встреч".

Я поставила точку, потом еще раз обвела ее, сделав жирной и некрасивой. Стемнело, и стало прохладно, река журчала не как обычно, а несколько тревожнее и быстрее, призывая меня скорее вернуться домой. Я сложила все свои вещи и запахнула жакет. На днях в одном из парижских магазинов я приобрела очень удобную сумку через плечо. Она была не в моде, точнее, не совсем в моде, но зато очень удобной и вместительной, а это казалось мне приоритетным. Еще я купила несколько жакетов: черный с рюшами, укороченный синий, бледно-серый в крупный горошек. Купила две блузки с коротким рукавом и две – с длинным; брюки – с ними было сложнее, любезная продавщица пыталась оказать мне помощь в выборе и примерке, а я сглатывала комок и съеживалась, словно виноградная улитка. Мне хотелось, чтобы все они исчезли, вышли на несколько минут, оставили меня одну. Но, увы, это было невозможно. Я закрыла дверь в примерочную, села на пуфик и мучительно долго справлялась с примеркой брюк. За это время девушка-консультант несколько раз постучалась ко мне и спросила:

– Tout va bien? Puis-je vous aider?5

Мне хотелось залаять на нее, но вместо этого я выдыхала тяжелый напряженный воздух в плотную штору и, высунув лицо в щель, натягивала дежурную французскую улыбку и протяжно отвечала:

– Ca va. Donnez-moi encore quelques minutes.6

Брюки у меня только одни. На большее меня не хватило, признаюсь, утомительное хождение по магазинам – не мой конек.

Утром я зашла к Жюсту, как обычно в это время, он доставал из печи большие подносы с румяной ароматной выпечкой, ставил их в специальные отсеки, затем брал разные емкости с вареньем, джемом, медом и шоколадом и ловко наполнял свои шедевры сладким содержимым. При этом он что-то приговаривал на своем. После этой процедуры он снимал перчатки, вытирал руки о белоснежный фартук и с божественным выражением лица съедал одно из своих произведений. Это было что-то вроде традиции.

– Formidable!7 – восклицал он каждый раз.

Арлетт налетала на него, как курица, у которой украли только что снесенное яйцо, и полушепотом лопотала на своем непонятную мне ругань. Потом снова поворачивалась к гостям, выдавала немного виноватую улыбку и продолжала разносить заказы как ни в чем не бывало. Забавно было за этим наблюдать. Жюст съедал еще несколько рогаликов, пока Арлетт была занята, очень аккуратно и незаметно.

– Мне кофе и омлет, – сказала я Арлетт, когда та заметила меня за угловым столиком.

Он не самый удобный, но зато с этой точки хорошо видна улица, я завтракаю и рассматриваю прохожих, спешащих по своим делам. Арлетт повторила мой заказ:

– Café, omelette pour moi. Cofé, omelette! – Она сделала это медленно, вытягивая губы вперед и расставляя правильно акценты. Я сразу сообразила, достала свою записную книжку из сумки и приготовилась записывать. Она произнесла еще раз, затем еще.

– Ты можешь приходить ко мне вечером, после закрытия кафе, я дам тебе несколько уроков языка, тебе нужно учиться общаться.

Я одобрительно кивнула. Эта милая пара была очень добра, и мне хотелось во что бы то ни стало отблагодарить их. Жюст принес мне тарелку с омлетом и шоколадный круассан, а Арлетт снова начала ругаться.

– Он толстый, посмотри, какой у него живот!.. Скоро ты не сможешь надеть на себя фартук, – крикнула она в открытую дверь кухни, когда Жюст скрылся. – Доктора ругают его, сажают на диеты, а он все равно ест выпечку, никак не хочет слушать, – продолжала она причитать.

Я закончила завтрак и покинула их маленький, тесный, уютный мирок, простившись с Арлетт до вечера, и направилась в почтовое отделение. Всего у меня было три письма, два из которых я написала на прошлой неделе и одно сегодня ночью:

"Мне бы хотелось начать письмо так: угадай, где я! Ты бы предположила массу вариантов, и ни один из них не был бы правильным. Но, к сожалению, зияющий штамп на конверте предательски испортил начало. Ну да ладно, ты сейчас держишься за сердце, и твои глаза настолько выпучены, что вот-вот полезут из орбит. Смею тебя заверить, что это не стоит того. Расстояние, на котором я нахожусь, сдавливает твою грудь и не дает вздохнуть, но его не нужно бояться, оно не так велико, как кажется. Куда важнее то, как далеко друг от друга душой мы находились все это время, это расстояние гораздо больше, его не преодолеет ни один самолет, ни один космический корабль, разве только те, что сами прилетают к нам из космоса и висят в воздухе, будто отражение дневной лампы. А еще грудь спирает оттого, что недавно была годовщина, а я опять не приехала на кладбище, а это нехорошо, и я не ставлю свечки и не хожу в церковь – а это вообще непростительно. Выдохни и представь, что ты все это сказала мне и я услышала. Теперь, с чувством выполненного долга, ты можешь сесть, расслабиться и прочесть мое письмо.

Хочется сказать так много, что слова просто рассыпаются в разные стороны и никак не укладываются в единое целое. Эйфелева башня прекрасна, она намного больше, чем кажется со стороны, это целый отдельный мир, с которого открывается великолепный вид на город. Я никогда не видела город с такой высоты. Он маленький, как на карте, но очень живой. Если бы я когда-нибудь решила покончить жизнь самоубийством, то непременно выбрала бы прыжок с этого уникального сооружения. Пусть бы этот полет длился всего несколько секунд, но он был бы настолько впечатляющим, что за это не жалко отдать часть своей никчемной жизни.

Мода здесь удивительная, вещи все очень красивые, когда я приеду, обязательно привезу тебе красную шляпку с сеточкой и шелковый шарфик, еще перчатки до локтя и сумочку с ручкой, они сейчас в моде. А еще тут очень вкусная выпечка, если бы ты отведала круассаны мистера Жюста, то никогда более не стала бы есть наш хлеб, даже если он только что испечен. Вскоре я раздобуду рецепт и напишу тебе его, чтобы ты сама могла убедиться в этом.

Я знаю, что ты никогда не примешь мой образ жизни, он безобразен, аморален и безрассуден в твоем воображении, поэтому избавлю тебя от его подробностей и не буду описывать свои будни. Скажу лишь, что у меня все хорошо и ближайшие лет восемьдесят уже распланированы. Я изучаю язык и культуру этой удивительно красивой страны, посещаю разные места, узнаю новое и получаю бесценный жизненный опыт и знания. Порадуйся за меня, если получится, а если нет, то хотя бы просто не переживай за меня и прими все как есть, потому как твои волнения и переживания все равно ничего не изменят. Это мой мир, и я люблю его.

Целую и обнимаю, твоя сестра".

На почте я приобрела открытки для всех писем: доктору вложила маленькую репродукцию Моны Лизы, именно глядя на нее, стоя в стенах Лувра, я ощутила всю никчемность той ситуации, которая годами прорастала в моей душе, словно сорняк в идеально чистом огороде.

Мише я отправила много разных карточек с изображением самолета, там есть даже схема в разрезе и картинка двигателя изнутри. А сестра получила фото с достопримечательностями, ничего связанного с модой и едой, к сожалению, не оказалось».

7

«Время неумолимо летело вперед, и я старалась не отставать от него. Постепенно, но очень уверенно я осваивала язык, мне уже удавалось вполне внятно изъясняться и понимать речь других, конечно же, частично, но все же. Это способствовало моей коммуникабельности и активности. Раньше я никогда не проявляла желания столько времени проводить с незнакомыми мне людьми, но тут будто бы меня подменили, и жизнь моя в корне переменилась. Я посещала лекции и семинары на различные темы, в основном мне были интересны искусство и живопись. Я даже нарисовала пару картин после одного из семинаров, также моим привычным занятием было посещение кружка по художественной лепке, я демонстрировала свои способности и даже кое-чему научила здешних мастеров. Они отмачивают глину совершенно не так, как учил меня мастер. Мы делились опытом и своими навыками, общение руками облегчало понимание друг друга, так я нашла свою нишу, которая заполнила мои парижские будни. Филипп практически не появлялся, он продолжал заботиться обо мне, как и обещал, но при этом все больше отдалялся, мы мало разговаривали, порой, бывало, не перекидывались и парой слов по нескольку дней. Это не обида, не гнев, а чувство куда хуже – пустое безразличие. Он жил своей жизнью в своем ледяном замке, окруженном высоким каменным забором и рвом, через который перебраться было бы просто невозможно, чего я и не пыталась сделать, лишь изредка подходила к его неприступной крепости и стояла молча в ожидании, что, может быть, произойдет чудо и двери его замка отворятся. Но этого, увы, не происходило. Однажды я решилась и спросила у него:

– Может быть, тебе хочется, чтобы я начала жить самостоятельно и освободила твое жилье?

Мои слова прозвучали как гром среди ясного неба, так внушительно, что я сама испугалась их. А если он действительно этого хочет? Мне придется уйти, но я еще не готова к самостоятельной жизни, мне нужно еще время, а возвращаться домой я совсем не хочу. "Язык мой – враг мой!" – вспомнила я пословицу и замерла в ожидании его ответа. Филипп оторвался от своих записей в медицинском журнале и посмотрел на меня несколько виновато, его лицо отражало такие мысли: "Ах да, черт, я совсем забыл, что ты здесь, а я-то думаю, кто там ходит по коридору и хлопает дверью в ванной…"

– Нет, что ты! Я просто… – он протянул руку, призывая подойти ближе.

Я приблизилась, он посадил меня рядом с собой и положил руку мне на плечо:

– Тебе плохо со мной, да?

– Нет, что ты! – воскликнула я. – Мне очень хорошо, мне никогда не было так хорошо, как в Париже, мне очень интересно, я больше всего боюсь потерять это!

Я была с ним предельно честна и ждала того же в ответ. Он перевел дух и задумался, а потом сказал:

– Завтра у меня важный день, я буду оперировать, нужно выспаться и провести еще некоторые подготовительные работы, но в воскресенье мы обязательно сходим поужинать, идет?

Я одобрительно кивнула и, будучи удовлетворенной ответом, оставила его наедине с собой. Замок продолжал оставаться неприступным, а я с чистой совестью и спокойной душой оставила хождения вокруг него и принялась строить свой, глиняный.

Через некоторое время, как и обещал Филипп, его знакомый местный ортопед изготовил для меня новый протез. Он был легче, мягче и удобнее, резиновая ступня позволяла сгибать ногу при ходьбе, а кожаные крепления плотно прижимали его, что придавало уверенности. Полностью моя хромота не ушла, но ходить я стала значительно увереннее. «Наверное, он стоит кучу денег», – размышляла я, испытывая свою новую ногу. Мне захотелось отблагодарить Филиппа, но, как это сделать, я не знала, мне казалось, что лучшее, что я могу сделать для него, это оставить в покое.

С Арлетт к тому времени мы значительно сблизились и много времени проводили вместе, как-то она сказала мне, сидя за бокалом вина:

– Филипп – очень сложный человек, ему не нужна женщина-калека. Прости, дорогая, но я хочу быть откровенной с тобой, он не женится на тебе, не тешь себя пустыми надеждами. Но в нем очень развито чувство ответственности, он не оставит тебя до тех пор, пока ты сама не будешь к этому готова. Его мать была удивительной женщиной – высокая белокурая бестия, она, словно ядовитая змея, всегда была очень любезна и никогда не показывала своих истинных чувств.

В нем многое от матери, – добавила она и сделала глоток вина.

Я молча обдумывала сказанное, и оно нисколько не задевало меня сегодня. Услышь я эти слова год назад, так точно в этот миг залилась бы горькими слезами, а сегодня я была к ним готова. Вся правда жизни постепенно и гармонично вливалась в мое сознание, будто яд, очень маленькими порциями, такими, которых не хватало, чтобы умереть, но хватало, чтобы организм выработал иммунитет к нему настолько, что теперь он просто не действовал.

– Я знаю, Арлетт, – я обняла ее и поблагодарила за дружбу, она была очень ценной для меня в тот момент.

Арлетт своей искренностью и добротой напоминала мне Сою, я часто вспоминала ее, но, к сожалению, не имела настоящего адреса проживания, чтобы отправить письмо. Наверное, и она вспоминала меня не реже и тоже не знала, где я».

8

«Я смеялась в голос. Давно такого не случалось со мной, слышать свой собственный смех очень необычно, даже мышцы груди немного заболели от надрыва, а лицо стало красным. Это была моя первая французская тарелка, по форме и цвету больше напоминавшая коровью лепешку. Марсель удивленно посмотрел, наклонил голову в сторону и оживленно жестикулировал руками.

– Не хватает только запаха, – зажав пальцами нос, сказал он. – Очень оригинально!

Затем он поднял мою лепешку вверх и продемонстрировал всему залу. Я заливалась хохотом, больше всего меня веселило его серьезное лицо и слова, с которыми он это делал. Французский юмор кардинально отличается от нашего, поначалу мне было сложно понять его, но вскоре я стала мыслить, как они. Все смеялись, но не злобно, а с умилением, что меня совсем не обижало. После того как все затихли, Марсель взялся за меня заново, он подробно объяснял мне пропорции смеси, и в процессе мы выяснили, что эта глина имеет некоторые добавки, поэтому ее консистенция совсем иная. В отличие от обычной, она также имеет кучу преимуществ: из нее можно изготавливать более тонкие, прочные и долговечные изделия.

Я внимала всему, что говорил Марсель, и это было непросто, параллельно я рассматривала его лицо и тело, думая о нем как о человеке, а не как о педагоге. Его лицо казалось мне не симпатичным: слишком узкое и вытянутое, нос с горбинкой, больше, чем нужно, слишком впалые глаза, и зубы в нижнем ряду стоят в шахматном порядке. Есть и плюсы: он высокий и сложен хорошо, на голову выше Филиппа, но менее ухоженный. У него часто бывает грязная голова, руки всегда испачканы краской, но это простительно в силу его работы. Брюки тоже запачканы, ботинки всегда одни и те же. Все свое время Марсель проводит в студии, у него нет обручального кольца, из чего можно сделать вывод, что он холост. Хотя кольцо, возможно, и есть, но лежит в кармане или дома на полке, опять же в силу того, что руки всегда в краске и в глине. Но тогда почему его жена или подруга ни разу не явилась в студию и почему он не торопится к ней?

Урок закончился, группа стала расползаться, станки пустеть, тишина заполняла студию постепенно, аккуратно пробираясь к самой глубине. Марсель собрал стулья, слил воду из ведер и смел остатки высохшей на полу глины. Это привычная процедура после занятия, обычно, когда он берется за веник, я уже покидаю его, любезно благодаря за проведенное занятие, но в этот день мне совсем не хотелось идти домой. Канун Нового года – город суетится, магазины полны людей, страшный ажиотаж настигает человека в этот непростой период времени. Мне же в такие моменты всегда очень грустно и хочется чем-то себя занять, погрузиться с головой, чтобы не думать о празднике. Подарки я купила еще на прошлой неделе: Филипп получит шарф, Арлетт – духи, а Жюст – новый фартук с вышивкой спереди. Я все продумала заранее, так что торопиться мне было некуда. Марсель вопросительно посмотрел на меня, перед тем как выключить свет.

– Ты остаешься до завтра? – пошутил он.

– Я бы еще поработала, – призналась я, – если вы не против.

Он покачал головой и кинул мне ключи через зал. Я не поймала, они пролетели мимо рук и со звонким шлепком упали на пол.

– Извини, – сказал Марсель, – я думал, ты поймаешь.

Он втянул голову в плечи и бросился вслед за ключами.

– У меня проблемы с координацией, я могла бы сама поднять их, ничего страшного, – произнесла я, когда Марсель вложил ключи мне в руку.

В этом обществе меня воспринимали как "нормальную" – никто даже не догадывался о протезе, хотя небольшая хромота все же была заметна. Мне это нравилось, я чувствовала себя уверенно и комфортно, пряча свой недуг под плотными брюками и модными французскими ботинками. У меня был свой стиль, я, конечно же, не была похожа на местных модниц в узеньких туфельках и плотно облегающих юбках. Но я бы не носила их и при полном здравии, это совершенно не мое.

Марсель еще раз попрощался и недоуменно закрыл за собой дверь, его шаги слышались несколько секунд, а потом исчезли за глухим хлопком еще одной двери. Тишина повисла, словно тяжелое, непосильное бремя, она давила на меня изнутри, заставляя мое сердце биться чаще. Мне хотелось бежать, бежать и не оглядываться назад, но не физически, а морально, будто бы убегая от самой себя. Я встала и включила музыку – радио, на которое был настроен приемник, прокручивало старую французскую песню, некоторые слова мне удалось разобрать: их смысл заключался в том, что простить можно все, если человек того желает. Это стало моим утешением, я творила, пытаясь выразить свои чувства в куске серой однородной массы, но мои эмоции были настолько противоречивы, что мне никак не удавалось их изобразить, получалась какая-то бессмысленная ерунда…

С этого дня Марсель начал обращать на меня все большее внимание, я не ставила перед собой такой цели, но его общество было мне приятно. Вскоре он пригласил меня посетить выставку в Версале, и я с радостью согласилась. Он рассказывал о стиле барокко и других направлениях, я старалась внимать каждому слову, но, к сожалению, мой французский еще не был так хорошо отточен, чтобы понимать всю его речь.

Мы стали узнавать друг друга, у нас было много общего – он тоже любил смотреть на Сену, есть на улице, гулять ночью, рисовать пальцем, мог часами напролет сидеть за гончарным кругом и вытягивать глину в узкую трубочку, пока спину не начнет ломить в области позвоночника.

Марсель жил на окраине Парижа, в маленькой квартире, с очень пушистым псом Тео, это имя означало "дар", из чего сразу становилось понятно, откуда взялся этот милый питомец. Жил одним днем – жил сегодня, и в этом он находил свою свободу, словно птица, расправившая крылья и парящая надо всеми в небесной высоте. Это казалось его самым большим преимуществом и недостатком одновременно. Только такой человек, как мне казалось, был способен понять меня, поверить в то, что, возможно, я когда-нибудь ему поведаю. Но до этого дня было еще далеко.

Марсель был очень открытым и искренним со мной, а я, наоборот, сдержанной и скованной и совершенно не торопилась раскрываться: а вдруг это снова ошибка? Я более не хочу страдать, не хочу рисковать тем, что у меня есть сейчас.

Мне было хорошо с Марселем, время пролетало незаметно, мы виделись каждый день, и у меня появились свои ключи от студии. Я помогала убираться и делала все, что просил Марсель. Это доставляло мне удовольствие и радость. При этом я продолжала жить с Филиппом, что терзало меня, словно внутренние часы, неумолимо тикающие где-то в грудной клетке.

Как-то в разговоре я сказала, что планирую найти работу, потому как хочу остаться в Париже навсегда. Марсель обрадовался и стал размышлять на тему, чем бы я могла заниматься.

Солнце уже садилось, это был один из первых теплых дней, Марсель пригласил меня прогуляться по набережной после занятий в студии, мы делали это достаточно часто, особенно когда погода благоволила. Во Франции весна приходит быстрее, чем у нас, она теплая и не такая переменчивая, наступает и уверенно господствует до тех пор, пока озорное лето не сменит ее своим душевным теплом. Мы спустились на набережную и не спеша побрели вдоль нее, я достала из сумки кукурузные лепешки и протянула ему. Их мне дал месье Жюст еще днем, и сейчас они были очень кстати. Марсель жадно откусил и осмотрел меня непривычно внимательно.

– Что у тебя на шее? – спросил он после небольшой паузы.

– Кожа, – спокойно ответила я.

Марсель не понял моей шутки, что придало моим мыслям грустный оттенок. В этом наш дуэт с Филиппом был идеальным, он бы обязательно отшутился в ответ, и мне бы пришлось хорошенько подумать, чтобы сравнять счет.

– Это монета, – поправилась я, взглянув на него.

– Я вижу, – он приблизился так, что я почувствовала его теплое дыхание. – Но зачем она висит у тебя на шее? Я видел ее и ранее.

– Она там всегда! – уверенно заявила я. – Это вроде талисмана, напоминающего о моем долге.

– И что он напоминает тебе? – довольно небрежно спросил он.

– Долг! Это мой долг, – сказала я, будучи уверенной, что он все равно ничего не поймет.

– Твой язык нужно развивать, ты говоришь, но я ничего не понимаю, – он засмеялся. – Перед кем этот долг? Этот человек здесь?

Я молча посмотрела на небо, звезд не было, только одинокие облака, словно баржи, лениво проплывали мимо.

– Нет! Он очень-очень далеко, так далеко, что не описать словами.

– Туда можно долететь на воздушной технике?

– Такую технику еще не изобрели.

Он снова не понял.

– Шучу! – я взяла его под руку и зябко прижалась. – На улице еще холодно для долгих прогулок.

– Ты уедешь обратно, чтобы вернуть этот долг? – Марсель озабоченно продолжил тему.

– Да, но это будет нескоро, должно пройти много лет.

– Послушай, я, кажется, нашел для тебя работу. Я хочу открыть студию для детей, скоро внизу освободится часть склада, в этой комнате можно будет проводить занятия, ты будешь учителем, как тебе? – он немного отстранился от меня и вопросительно взглянул в глаза.

– Конечно! Мечтать о таком не могла! – я захлопала в замерзшие ладоши.

– Тогда договорились. Я буду рассчитывать на тебя. Ты имеешь опыт общения с детьми?