39 долей чистого золота

– Ничего не выходит, будто канал закрылся, – сказала она после неудачных попыток. – Это само собой как-то произошло и больше не получается.

– Ладно, давай забудем об этом на время, может, она сама снова свяжется с тобой, когда придет время, – предложил Витя.

Таня согласно кивнула и открыла первую страницу красной тетради.

2

«Одиннадцать лет спустя.

Такси подъехало к дому и остановилось точно напротив подъезда, попав задними колесами в небольшую лужу, оставшуюся после дождя. Мотор продолжал тарахтеть, из трубы валил густой голубоватый дым, я задерживала таксиста, пытаясь сообразить, сколько денег должна за проезд, позабыв, как выглядели русские деньги, да и с математикой у меня всегда было туго. Мужчина, развернувшись вполоборота, наблюдал, как я раскладываю денежный веер, а затем, не выдержав, сам вытащил из моих рук нужную купюру.

– Вот, – потряс он перед моим носом и вложил мне в ладонь несколько желтых монет в обратку.

– Мерси, – поблагодарила я его и вылезла из машины.

Таксист выгрузил мои чемоданы на мокрый асфальт и, слегка испортив свежий летний воздух выхлопными газами, скрылся за поворотом.

Я вдыхала полной грудью, к глазам подступали слезы. Дом был в точности такой же, как раньше, даже шторы в окнах не изменились: на первом этаже – синие в белый горошек, а выше – просто ткань в пол-окна. На третьем этаже открыта форточка, я усмехнулась – будто и не закрывалась вовсе. Жизнь этого дома словно замерла с того момента, как я покинула эти места, в отличие от моей, которая пролетела одним днем. Но так казалось только на первый взгляд, стоило мне присмотреться, как сразу стали заметны следы времени, покрывшие это замечательное место своим тонким, полупрозрачным слоем. В окнах замелькали лица, и через несколько минут на улицу выбежала моя сестра, она кинулась мне на шею, потом обняла ладонями мои щеки, рассмотрела лицо и снова сжала в объятиях.

– Ты такая красивая! Так изменилась! – Она с нескрываемым интересом рассматривала меня, но, на удивление, пока еще ни разу не взглянула на мою ногу. – Прическа, что за прическа? Такая сейчас в моде?

Сестра задавала много вопросов, на которые я не успевала отвечать, потому что тоже была под впечатлением от нашей встречи.

– Прическа называется каре, в Париже она сейчас в моде, до нас тоже скоро доберется.

– У нас это называется под горшочек, – совершенно справедливо заметила сестра, у которой на голове был намотан обычный пучок, казалось, тот же самый, что был у нее при нашей последней встрече, а еще она изрядно поправилась, но я не стала ей говорить об этом, ведь она и сама это прекрасно видела. – Ну, пойдем, пойдем же скорее, мне не терпится быстрее все узнать.

Я выставила перед собой чемодан, облокотила его на боковые колеса и сделала шаг вперед. Мои ноги были одной длины, я переставляла их медленно и изящно, пытаясь замаскировать оставшуюся видимую хромоту, словно и не было ничего, не было этих нескольких мучительных, искалеченных лет. Сестра взяла второй чемодан, поменьше, и сумку.

– Мне сейчас нельзя поднимать тяжелое, – улыбнулась она, – мы ждем прибавления.

Хорошо, что я промолчала про ее раздавшуюся талию, получилось бы нелепо. Филипп многому научил меня за совместно прожитые годы, и одним из таких навыков было умение сдерживать свои мысли. Сначала я не понимала достоинств этой привычки, но со временем все чаще стала замечать ценность сего качества, но об этом я расскажу позже.

Мой племянник перерос меня на целую голову. Когда я видела его последний раз, он сидел на полу и лопотал себе под нос, а изо рта у него торчало что-то похожее на стрелку чеснока или перо зеленого лука, вот бы никогда не подумала, что дети едят такое. Он практически все время, что я бывала в этом доме, сидел на полу, и через него приходилось перешагивать, что было неудобно.

– Как хорошо, что ты вырос, надеюсь, ты больше не сидишь на полу?

– Сижу! – сжав губы, улыбнулся он.

– Тогда мне придется сгонять тебя, потому что перешагнуть будет крайне затруднительно.

Я поставила чемодан в угол, чтобы он не мешался. Когда я вспомнила, кто научил меня этому нехитрому приему, по ребрам прокатилась волной легкая грусть, совсем маленькая, словно светлячок показался в ночной тьме. Мне не терпелось узнать, что стало с Мишей, как он живет, с кем и что он подумал про меня в тот момент, когда узнал, что я самовольно ушла из больницы на рассвете дня и больше после этого меня никто не видел, захочет ли он вообще общаться со мной после такого поступка.

Но спрашивать про Мишу, прежде чем про Сою и всех остальных, включая саму сестру и ее семью, я не решалась, боялась, вдруг это вызовет какие-то подозрения, оставалось терпеливо ждать, когда все, что можно, будет уже обсуждено.

– Я недавно была на кладбище, убралась там. Ты не представляешь, как выросла сосна, которую посадил отец, метра на четыре уже вытянулась вверх, – рассказывала сестра, накрывая на стол.

– Здорово, я думала, сосны растут гораздо медленнее.

– Просто мы не замечаем, как летит время. Сходила бы ты к ним, навестила.

В этом наши взгляды никогда не совпадали, сестра обожествляла это место, соблюдала все правила и законы сего положения, боясь нарушить их под страхом смерти, я же совсем иначе смотрю на ситуацию, все это выдумали люди, они же сами и заковали себя в цепи страха перед своими предрассудками.

– Я стараюсь помнить их живыми, радостными и счастливыми, такими они живут в моей памяти и сердце, прости, я не пойду.

Сестра покачала головой:

– Поздно уже тебя воспитывать – делай как знаешь.

Она была одним из самых близких мне людей, но при этом меньше всех знала хоть что-то о моем внутреннем мире, словно специально не хотела в него проникать. И даже сейчас, когда мы стали взрослыми и, кажется, независимыми от прошлых лет людьми, она все равно ни разу не попыталась заглянуть мне в глаза, чтобы увидеть в них хоть что-то.

Сестра поставила на стол большое блюдо и сняла крышку, это был холодец, затем поставила тарелки, вилки, нарезала хлеб, разогрела суп, приготовила салат и жареную картошку, заварила чай с мятой и сухой розой. Все это она сделала очень быстро и умело – конечно, она ведь занималась этим всю свою жизнь, в отличие от меня.

Мы с Филиппом всегда ужинали в ресторане, обедали в кафе на первом этаже нашего дома, а утром обычно предпочитали легкий завтрак, приготовление которого не требует больших навыков. Завтрак, кстати, обычно готовил он сам и звал меня к столу.

– Le petit déjeuner est servi, à table!1

Я ела холодец с хлебом, чесноком и хреном, рассказывая сестре все, что, в моем понимании, ей нужно было знать, конечно же, мой рассказ составлял не более сорока процентов от того, что было на самом деле, и еще около двадцати из них были приукрашены. Все только ради ее спокойствия, ведь ей нельзя нервничать и волноваться. Хотя она никогда и не интересовалась моей душевной организацией, волновалась она всегда искреннее и сильно так же, как за собственных детей. Я поджидала момента, когда будет уместно спросить про Мишу, и он наконец-то настал.

– Как поживает ваш друг? – неожиданно спросила я.

– Миша? Хорошо, постарел сильно, вечно жалуется на боли тут, там, как старик, которому за восемьдесят, жена его с ума сходит, только и делает, что плачется, я слушаю все это и думаю: чего тогда живешь с ним, ушла бы давно, раз так сложно жить.

У меня камень упал с плеч, который лежал на них все одиннадцать прошедших лет, терзающий меня сомнениями в правильности принятого решения относительно Миши. Я вспоминала его веселый односложный букет, сорванный с больничной клумбы, и сердце терзалось в мыслях о том, что я могла причинить ему боль, но в этот момент все ушло, и стало намного спокойнее.

Сестра тоже выжидала время для своего главного вопроса, который ей не терпелось задать с первой минуты нашей встречи.

– Ты надолго? – спросила она, глядя на дно кружки, затем сделала последний глоток чая и поставила кружку на стол чуть громче, чем обычно, напряженно ожидая ответа.

Я тоже поставила чашку на стол, сделав это практически беззвучно, на дне осталось немного чая, я никогда не допиваю последний, в нем обычно что-то плавает: чаинки и мелкий сор от сахара, которые остаются потом на языке.

– Нет, – улыбнулась я, – надолго не задержусь, найду временную квартиру, может быть, на полгода, это максимум, а после я вернусь обратно во Францию, там теперь мой дом.

Я почувствовала, как с плеч сестры начал сваливаться тяжелый груз предшествующей недосказанности, он упал на пол и покатился в сторону выхода, психологический барьер рухнул, она улыбнулась, с легкостью обняла меня и принялась убирать со стола.

Я прошла в свою комнату, где меня уже ждали мои чемоданы, вежливо доставленные заботливым племянником. Я открыла дверь – маленькая вытянутая комната налилась светом, воздух был чуть прохладнее, чем во всех остальных помещениях, пропитан старым, спертым духом, в нем все еще витал запах прошлого, слегка отдавая моими зловонными мазями, что сохранились в ящике шкафа. Их пора было давно выбросить за ненадобностью, я перестала пользоваться ими сразу, как начала ходить, не желая носить этот запах за собой и не веря в их действенность, но сестра бережно сложила все тюбики в шкаф и оставила на всякий случай дожидаться меня. Я расстегнула молнию чемодана и, присев рядом, стала доставать вещи: шелковый сиреневый платок, я поднесла его к лицу и уткнулась в него, сделав глубокий вдох, – он все еще пах тем удивительным вечером: Филипп оттопырил локоть и, приподняв бровь, хитро улыбнулся, искоса глядя на меня, я взяла его под руку

– Vous êtes si belle, je n’oublierai jamais cette soirée!2

– Mersi, moi non plus!3

Я схватывала французский так, будто это был мой родной язык, случайно позабывшийся на время. Через год я говорила на нем совершенно спокойно и уверенно, даже когда мы были дома одни, сначала для практики, а потом для себя, мне нравилось ощущать себя частью этого мира. Я разложила вещи и дернула на себя открывавшуюся вперед полку шифоньера, навстречу мне вырвался густой запах корицы и мускатного ореха, он будто ждал меня все это время. Освободившись из плена, он тут же окутал меня, вещи и каждый уголок комнаты своим аппетитным ароматом. Я посмотрела в глубь полки – там стояла небольшая коричневая шкатулка, сделанная из трубочек, сверху ее украшали изысканные скорлупки и небольшие стеклянные камушки. «Какая прелесть!» – подумала я и протянула к ней руки.

– Что это? – постучав в комнату сестры, спросила я.

Она улыбнулась, бросив взгляд на поделку:

– Это благовония. Шкатулка сделана из необработанной корицы и чего-то там еще, точно не помню, Миша принес, стоит уже несколько лет.

Я кивнула.

– Для тебя, – добавила она и вновь принялась разбирать кучу неглаженого белья. Вероятно, она все знала, но тактично отмалчивалась, возможно же и обратное – совершенно искренне ни о чем не догадывалась, а решила, что это просто сувенир, который Миша принес для меня в знак вежливости, типа моих первых горшков, которые я раздаривала всем, кому ни попадя. Вообще я сомневаюсь, что такой человек, как Миша, был способен долго удерживать в секрете столь яркие события своей жизни, как кратковременные романтические вспышки чувств, происходившие в состоянии сильного алкогольного заблуждения. Но и сестра моя не блистала столь прозаичной сдержанностью, чтобы не затронуть такую интересную, как эта, тему. Мне было стыдно думать обо всем этом и вспоминать те моменты, я поднесла шкатулку к носу и еще раз понюхала, сказав прямо в нее:

– Спасибо, мне очень приятно.

Закончив раскладывать свои причиндалы, я наконец-то достала самую важную вещь, которая имелась у меня на данный момент, – новый дневник, красный, купленный в парижском книжном магазине «Une Librairie» в последний день моего пребывания в этом чудесном городе.

Все эти годы я не писала ни слова, потому что мне казалось, что я счастлива, счастлива по-настоящему, так, что душа замирает где-то в районе желудка и не дает чувству голода взять над ним верх, так, что хочется бросить все и жить только одним мгновением – с полной уверенностью, что это навсегда, это навечно, а мысли о том, что все может когда-то закончиться, создают мгновенную паническую атаку.

В ту ночь, когда Филипп взял меня за руку и вывел из больничного коридора, моя жизнь кардинально изменилась, мы быстро закончили все дела, собрали мои вещи и уехали в столицу. Единственный человек, которому я решилась сказать правду, была Соя, она искреннее обняла меня и пустила соленую материнскую слезу радости.

– Будь счастлива, – прошептала она мне в плечо. – Ты умная, ты сама знаешь, как лучше.

Именно эти слова облегчили мой отъезд и придали сил перед новой, неизвестной для меня жизнью».

3

«Мы с Филиппом поселились в его небольшой уютной квартире на Котельнической набережной, где он сразу же начал готовить меня к операции. Я продолжала быть терпеливой, не задавать никаких вопросов, полностью доверяя ему во всем. «Раз он делает так, значит, это правильно», – убедила я себя. Это было что-то вроде игры, которую, к сожалению, поймет не каждый. Все основное время он проводил в лаборатории при медицинском институте, лишь изредка он брал меня с собой, для того чтобы сделать примерку металлических деталей, которые в скором времени планировал вшить в мою ногу, или чтобы проверить, как на меня подействует то или иное лекарство, – одним словом, в качестве испытуемого.

Мне нравилось, я чувствовала себя участником грандиозного проекта, частью больших механических часов, где я исполняю роль небольшой, но достаточно важной шестеренки, той, что обычно находится в середине, соединяя две большие, основные, крутящиеся части. Вскоре Филипп закончил все приготовления и назначил день операции, мы еще раз проговорили все риски, мы оба убедились в том, что понимаем, на что решаемся, и только после того, как сомнения были рассеяны, приступили к делу. У Филиппа было два помощника – Александр и Павел, оба студенты медицинского факультета, они практиковались в лаборатории. Андрей Сергеевич, узнай он о том, что я делаю, наверное, упал бы в обморок, и его пришлось бы приводить в чувство при помощи нашатырного спирта. Он, безусловно, очень хороший доктор, который никогда и ни за что не подверг бы жизнь пациента опасности ради своего собственного эго, но, в свою очередь, и шанса на избавление от недуга он тоже бы не дал. Это другая категория людей, предназначенная для других целей. Шанс на успех неизменно граничит с риском для всех участников процесса.

Я надела медицинскую рубашку и села на стол. Было немного прохладно. Чуть заметная мелкая дрожь, испускаемая моим телом, отражалась от холодных кафельных стен и возвращалась обратно ко мне, ультрафиолет делал лица бледными, а зрачки – выразительными, словно ходячие покойники передвигались по комнате.

Александр включил большую лампу над операционным столом и бережно уложил меня на него, затем принес йод и начал обрабатывать им ногу, ту часть, которая не оперируется. Я уже была знакома с этой процедурой, что избавляло Александра от необходимости комментировать происходящее. Процесс расслабил, я закрыла глаза.

Павел подвез капельницу и стал прощупывать вены у меня на руке:

– Я досчитаю до десяти в обратном порядке, примерно на четырех ты уснешь, хорошо?

Я кивнула и увидела лицо Филиппа над своим, он был в белой шапочке, халате и с приспущенной повязкой на лице, таким я видела его впервые. Он посмотрел на меня и спросил:

– Ты готова?

– Ты помнишь про свое обещание? – спросила я перед тем, как Павел начал считать.

Филипп улыбнулся и, надевая повязку на свою очаровательную улыбку, произнес:

– Конечно!

Его бездонные глаза затмили ультрафиолет и даже операционную лампу, эта синяя бездна утянула меня и полностью поглотила в свой безмятежный плен. Павел в этот момент успел досчитать лишь до семи, больше я ничего не помню…

В течение целого месяца мой организм без устали бился в агонии, отторгая имплантированные в мою ногу элементы. День за днем я лежала в приготовленной для меня палате и ждала, сама не понимая чего: жизни или смерти. Я наконец-то испытала то чувство, когда смерть на самом деле может казаться облегчением, когда не боишься ее, а воспринимаешь как неотъемлемую часть жизни. Я знала, что не умру, знала, но иногда мои страдания все же побеждали и я допускала, что все может пойти не по плану.

– Я больше не могу, не могу! – хрипло произнесла я сухими белесыми губами прямо в ухо Филиппу, вцепившись обеими руками в его халат, когда силы совсем покинули меня.

И тогда он сказал мне:

– Борись, ибо болезнь побеждает лишь тех, кто слаб перед ней.

Я вспомнила Андрея Сергеевича, который пророчил именно такой исход, его душную, справедливую правоту, его страх перед чем-то новым и неизвестным, страх передо мной и перед правдой, которая соединяла нас своими стыдливыми узами. Я вспомнила все то, что мне так сильно хотелось победить, – систему, придуманную самим человеком, ту, что однажды уже была ко мне благосклонна. Это придало мне новые силы, словно укол с живой водой, сделанный в самый нужный момент.

Бред, словно туман, окутывал мой разум с каждым днем все сильнее, меня знобило, тошнило и клонило в сон все чаще и сильнее. Я помню свет, помню звук больничной каталки, помню лица людей, склонившиеся надо мной так низко, что можно было почувствовать тепло их живых тел и услышать стук бьющегося сердца.

Я открыла глаза. Будто космос – воздуха нет, или я не могу его вдохнуть?

– Вдох, еще вдох! – говорила медсестра и нажимала мне на грудь.

Воздух не проходил, я почувствовала давление в висках и глазах, она продолжала громко настаивать:

– Вдох! Вдох!

Получилось! Я закашляла, воздуха было по-прежнему мало, и проникал он с большим трудом, это совсем не так, как под одеялом, намного сложнее, но я все равно больше никогда не буду перекрывать себе доступ к кислороду умышленно, приобрету трубку для подводного плавания и буду с ней уходить в свое пододеяльное убежище.

Палата была другого цвета, запах тоже был другой и потолок гораздо ниже прежнего – может, я выросла за то время, пока спала, говорят же, что во сне тело растет, а я, кажется, спала очень долго. Знаю, что долго, но не могу даже примерно предположить сколько – может, полгода, может, год, может, десять. Даже если бы мне сказали, какой сегодня день, это все равно ничего не изменило бы, потому что с давних пор не имею привычки следить за временем и датой, они ошибочны в моем случае, я живу вне их, болтаясь в полной временной прострации, – есть только вчера, сегодня, и, возможно, наступит завтра.

Через некоторое время зрение сфокусировалось, легкие полностью заработали, слух тоже включился, хотя вот его можно было бы оставить на потом. Это была реанимация, справа и слева от меня тоже лежали люди, я посмотрела и сразу отвернулась, потому что зрелище было не очень приятное. Я старалась смотреть только прямо, мой взгляд упирался в потолок, а все мысли были только о том, чтобы меня поскорее перевели в палату, пока я не сошла с ума от однообразия изображения и односложности моих мыслей.

Через несколько часов я зашевелила руками и начала сгибать их в локтях, затем дотянулась до груди, машинально нащупывая свой медальон – его не было. Я еще раз ощупала шею и попыталась подозвать медсестру, жестикулируя руками. Голос мой был хриплым и почти неразборчивым.

– Где моя монета? – спросила я, указывая на грудь.

Медсестра хмыкнула, демонстрируя незначительность моего вопроса, и хотела было уйти. Я схватила ее за руку и крепко сжала, чтобы выразить значимость своего вопроса.

– Где она? – повторила я сквозь гнев, извергающийся из меня.

Она немного изменилась в лице и, выдернув руку, сказала:

– Я узнаю, не нужно нервничать – у нас еще ничего не пропадало.

Через некоторое время она вернулась и сказала, что мои личные вещи находятся у доктора и, как только я покину реанимационный блок, мне сразу их вернут. Я немного успокоилась, но чувство тревоги все же не покидало меня до тех пор, пока я не ощутила монету на своей шее.

К вечеру из меня вытащили все торчавшие проводки и трубки, которые соединяли меня с различными аппаратами поддержания жизни, и перевели в очень хорошую светлую палату, ничего не поведав о моем положении. Тело продолжало оставаться обездвиженным, я видела лишь свои синие, замерзшие, словно после зимней прогулки, руки и верхнюю часть груди. Ниже меня ждала неизвестность, никаких ощущений, кроме простреливающих болей, у меня не было. Признаюсь, я не торопилась узнать итог, я предполагала, что нахожусь в неком промежутке между тем, что экспериментальная операция не завершилась успехом, и другой крайностью – я не умерла. Промежуточной точкой этого пути, как я помню из слов Андрея Сергеевича, была ампутация несросшейся конечности во избежание сепсиса. Я знала это изначально, знала трижды, и обижаться на кого-либо в этой ситуации было бы несправедливо – хотела попробовать и попробовала, убедилась еще раз, что систему не сломать, время не победить и себя обманывать еще более бессмысленно, чем все вышесказанное. Поэтому теперь остается прикусить сухую губу и планировать жизнь в ее новой вариации. Но это были пока только догадки, истина, неизощренно скрытая от меня под толстым больничным одеялом, все еще вселяла светлые, тонкие нити надежды на жизнеутверждающей исход.

Стемнело достаточно быстро, наверное, сейчас зима или поздняя осень, а может, это время ускорило свой темп, чтобы поскорее вонзить в меня острие суровой реальности. Я все еще не знаю ничего о сложившейся ситуации, не знаю, где Филипп, помнит ли он обо мне или просто избавился от меня, чтобы побыстрее смыть с себя позор неудавшегося эксперимента, а все его слова были обманом, необходимым для достижения цели. Это я тоже допускала и почему-то ни капельки не злилась на него.

В палату вошла медсестра в белом халате и с подносом в руках, двери тут не скрипели, и ручка не опускалась вниз, она была просто прикручена к двери.

– Здравствуйте, меня зовут Мария. Ваш ужин, я помогу подняться.

Робот-Мария поставила поднос и достала из шкафа большую подушку. Дверь снова отворилась, и в палату зашли несколько человек, все были в белом – толстая женщина, худой высокий мужчина, еще один мужчина пониже и Филипп. Мое сердце радостно поприветствовало его, застучав частым сбивчивым ритмом, по телу разлилось слабое журчащее тепло, словно горячая вода в батареях в начале отопительного сезона. Я улыбнулась, делегация окружила меня вниманием: худой доктор мерил давление и проверял зрачки, низкий все записывал, а толстая женщина вела себя как главная, она просто стояла и свысока рассматривала меня, озвучивая то, что нужно проверить.

Медсестра отступила и молча ждала где-то в глубине комнаты, когда ей будет дозволено накормить меня. Я пыталась поймать взгляд Филиппа, но он сосредоточенно общался с коллегами и никак не хотел замечать меня, он будто оттягивал этот момент. Они продолжали оживленно говорить, их медицинская терминология в большинстве своем была мне не понятна. Обычно я прошу после оглашения приговора перевести его на нормальный человеческий язык, но в этот раз все было предельно ясно – в висках стучала кровь, чуть ниже бедра появилась сильная пронизывающая боль, я ощущала обе ноги, больная ныла, как и после других операций. Наверное, я что-то не так поняла, в словах, слетающих с уст врачей, слышалось не то, что есть на самом деле, а то, чего я боялась больше всего. Но это всё мои страхи, на самом деле этого не может быть – я ведь чувствую обе ноги и даже шевелю правой – она на месте, я немного успокоилась.

Наконец-то они закончили осмотр, худой доктор встал и повернулся ко мне спиной, загородив Филиппа, медсестра пошевелилась. Врачи, не прерывая дискуссию, направились к выходу, Филипп взглянул на меня, но тут же, заметив ожидающую с подносом медсестру, шепнул: