Прятки

А затем наконец понял, что проснулся от страха.

Кто-то рядом.

Может, это было просто наваждение, дурной сон. Но вдруг кто-то и правда был? Был совсем близко к этой комнате, и мог увидеть его через щелочку в шкафу. Если он там, то еще чуть-чуть – и увидит. Услышит, как он садился и елозил руками по стенкам, и наверняка услышит биение его сердца.

Бом, бом, бом, бом. Не привычное ритмическое тутук-тутук, а сорвавшееся с цепи, удивительно громкое. Предательски, вернее сказать. Словно оно взбесилось и сошло с ума, и пыталось выбить как можно больше ударов в секунду. У него получалось.

Тело напряглось, как перекрученная пружина в музыкальной шкатулке. Оно хочет бежать, быстро, вдвое быстрее, лишь бы не оставаться на месте. Но какая-то невидимая рука держит заводной ключик на месте, всё никак не отпускает. Музыка не идёт. Тело намертво застыло, и лишь глаза в панике бегают туда-сюда в этом тюремном теле.

В коридоре – мучительно близко, хотя звук долетал словно издалека, послышались шаги. Тихая, уверенная поступь, и та же самая сила, что разбудила его посреди ночи, теперь подсказывала, что что-то идет сюда. Яша вжался в стенки шкафа и дрожащими пальцами попробовал закрыть дверь. Ручки внутри, конечно, не было, да и снаружи тоже. Вместо нее – маленькая продолговатая выемка. Он зацепил краешек дверцы и как можно тише потянул на себя – вспотевшие пальцы предательски скользнули по гладкому дереву, издав мокрый свист. Дверца шелохнулась, и осталась слегка открытой. Шаги зачастили.

Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт.

«Не зови беса, а то возьмет и придёт, – нелепо вспомнились слова бабушки откуда-то из далёкого детства.»

Кажется, теперь пришёл.

Яша весь слился с деревянными стенками, судорожно отгоняя ассоциации с гробом, и застыл. Как в детстве, в прятках. Представь, что ты такое же дерево, кирпич или сетка забора, как и всё, что окружает тебя. Не двигайся. Дыши тише. Застынь…

Через щель в проеме он мог видеть комнату под странным углом – кусок двери, искривлённая перспектива потолка и немного шкафа у противоположной стены. Тусклый свет из окна – ведь, всё-таки, даже ночью в нем есть свет, это знают все городские дети – падал параллельно шкафу, и наверняка складывался в дорожку по направлению к двери. Яша был в тени. Но всё равно старался как-нибудь прикрыть веки, боясь, что в шкафном проёме могут блестеть его глаза.

На секунду дверной проём закрыла какая-то тень, а мгновение спустя Яша услышал, как что-то шагает вперёд и останавливается у середины комнаты.

Нечто застыло посреди шкафов и выжидающе глядело вокруг. Яша всеми силами сжал пружину в своей груди, не давая страху вылезти наружу – почует же, – и закрыл глаза. Он и так не видел человекоподобное создание – оно стояло как раз за границей дверки шкафа, но лучше было закрыть. Иначе оно почувствует взгляд. Ты же почувствовал.

Закрой глаза. Потому что если всей сущностью своей поверишь, что тебя нет – ты и правда на мгновение исчезнешь

И засчитались секунды.

Всё вокруг подёрнулось красной дымкой. Существо в дальнем углу комнаты встало и двинулось точно по направлению к шкафу. Как по ниточке. Медленно и очень-очень тихо. Хищная поступь. Расчётливая.

Яша не слышал и не видел, как оно идёт. Он чувствовал. Вода тоже знал, что он чувствует его. И продолжал идти.

Силуэт мучительно неспешно вылепился из темноты и остановился на расстоянии вытянутой руки. От него пахло болезнью, шерстью и землёй. Он слегка покачивался. На нём была маска с вытянутым чёрным носом, и в глазницах скрывалось худшее, что только может быть.

В них не было ничего. И ничего – глубокое и большое.

Всё, – застучало в голове у Яши часовым молотком, когда рука, пахнущая солёной кровью, потянулась к дверце. Это всё. Вот так – нежданно, быстро, мучительно быстро. Оно откроет шкаф – бей. Бей, куда ни попадя, наугад, ты всё равно ничего ему не сделаешь, но просто бей. Что ещё тебе остаётся? В некоторых случаях даже бессмысленный на первый взгляд шаг очень важен. Например, если он первый. Или последний. Не умри просто так, пожалуйста. Сделай хоть что-нибудь. Просто бей.

Яша закрыл глаза, когда в щели показались тёмные впадинки на волчьих пальцах. Они сжали гладкую поверхность двери, и он уже почувствовал, как бежит по сосудам кровь в руке, чуть напрягшейся, чтобы рвануть дверь на себя. И тогда…

***

Пятая струна. Басовая, серебряная. Раз удар, два, и ещё один. Палец судорожно нажимает на гриф. Ещё три. Звук становится выше, но не теплее. Мокрый свист струны – зажим переезжает ещё выше. Звук выливается в никуда. Удар. Удар за ударом, ритмично, как сердце. Не останавливаться.

Пальцы вдавливаются в струны, и в подушечках отпечатывается витая проволока.

Нельзя.

***

Вдруг рука чудовища застыла, так и не открыв двери. И начала отдаляться.

Вдалеке послышался сюрреалистичный вой и… Гитара?

«Это Гримм, – с ужасом подумал Яша, вжавшись в стенки шкафа. – Этого не может быть, это абсурд, но…»

Фальшивый аккорд, мокрый свист струны.

Точно Гримм.

Тень, сидевшая у шкафа, вскочила и бросилась на звук. Яша отсчитал десять секунд, тяжело дыша, и выглянул в комнату. Дверь в коридор была открыта. Голос пел где-то вдалеке, и фальшивил, как ни в чём ни бывало, словно не было всей этой ночи и ужаса. Вскоре даже громче и – страстнее? – чем раньше.

Яше даже почудилось, что голос не один, их много…

Рыжий волк тоже слышал сотню голосов, пробираясь сквозь эту какофонию, хватаясь за стенки. И он знал, вернее, смутно чувствовал, почему.

Гримм пел, и его горлом пели всё заблудшие дети этого дома. Пел маяк, освещая крошечный пятачок жизни, длиной в гриф гитары, выл прощальный гудок поезда, прежде чем отправиться в путь. Созывая пассажиров. Утешая всех, кто стоит на перроне. Пел дом непогашенных свечей, и стены сливали свою тоску в струны, играя на нервах у чудовища. Пели все, кто не успел договорить. Кто не ляжет спать, и для кого никогда не наступит спокойная ночь.

И голодный лисёнок в маске шёл к нему, поддаваясь всеобщему пению. Шёл, как путник, страстно желающий согреться у костра в зимнюю ночь. Только Яша молчал, выглядывая из шкафа в темноту, и вдруг согнулся пополам, скованный внезапной болью. Ведь сказочник, понял он, сейчас будет найден и убит.

Но он не знал, что сказочник вовсе не прятался, а сидел посреди коридора, наигрывая песни темноте. А темнота застыла и слушала, и рыжий волк до самого утра не смел подойти ближе, чтобы не спугнуть конец истории.

День третий, цвета чернил

Тихо просыпался дом страшных ночей, превращаясь в дом восходящего солнца.

Утром в кухне снова обнаружилась загадочная банка паштета, которую некто в жёлтой толстовке, хоть и с недоверием, но всё же пустил на бутерброды. Гримм и рыжий малый тут же вызвались добровольцами на испытание находки и стянули полтарелки в целях эксперимента. Эксперимент показал, что паштет – всё ещё хорош.

Яшка проснулся поздно и тяжело, и всё утро ходил тенью, нервный и тревожный. Гримм благоразумно не лез к нему, лишь кивнул, завидев издалека. Кира Пятница участливо предложила чаю, зная, что откажется. Все вокруг чувствовали неостывшие волны страха от чьих-то первых, настоящих пряток.

Он прошел в укромный угол в кухне и сел, сползя спиной по дверцам шкафчиков. Долго всматривался в туман в открытом окне и молчал. Неожиданно для себя пожалел, что не курит.

Всё это время в воздухе витали очертания тёмного, неясного страха. Теперь этот страх обрёл плоть и форму, у него появился запах и звук. Теперь он боялся волка.

А дом затягивал. В первые минуты здесь всё было чужеродно и холодно. Спустя час новоприбывший вживался в этот организм, или он входил в человека, как осторожный вирус. Спустя день никто уже не представлял свою жизнь вне этого места.

Тем временем рядом примостилось нечто неопределенной наружности в большой жёлтой толстовке, с детским лицом и короткими волосами. Голос у него был нежный, но низковат для девочки и высоковат для мальчика. Яша мысленно прозвал нечто Одуванчиком.

– Ты как, в порядке? – участливо поинтересовался некто, глядя прямо на него.

Яша вздрогнул, отвёл взгляд и неопределённо пожал плечами.

– Может, чаю?..– не отставало жёлтое.

Взгляд у него был и вправду обеспокоенный – Яша ещё ни разу не встречал человека, который бы так легко и быстро начал печься о первом встречном. Что-то было в этом очень податливое и мягкое. Одуванчик всё ещё смотрел на него. Это подкупало.

Ну ладно.

– Кхм… Да, если тебе не сложно… – снял пробу Яша.

– Нет-нет! – с готовностью ответило оно и вскочило, подошло к раковине и принялось – о боги – мыть для него чашку.

– Да ладно тебе, давай сам помою, – начал было он, выбитый из седла, но Одуванчик решительно – и конечно мягко – отказал и принялся набирать воду в чайник, ловко двигая маленькими руками.

Яше не оставалось ничего, кроме как сидеть и послушно ждать.

– Извини, пожалуйста, – снова прогудело из-под капюшона, – а у тебя зажигалки не будет?

Яша проверил карманы, зная, что зажигалки там нет – но надо же было проверить, чтобы не отказывать Одуванчику просто так. Тем более что отказывать не хотелось. Он так сиял заботливостью, что перед ним любой с первой секунды начинал чувствовать себя в долгу.

Яша заметил рядом чехол от гитары Гримма. Поразмыслил, хмыкнул и залез в него. Там наощупь нашлось много-много какой-то бумаги, карандаш и – удача! – коробок спичек.

– Держи, – протянул, улыбаясь, Одуванчику.

Тот нерешительно, но взял.

– А не против будет… Это не твое ведь?

– Не против, – махнул рукой Яша, – это Гримма, а он бы точно дал.

– Ну, славно, – прошептало успокоенное чудо и достало из недр толстовки сигареты. На помятой пачке было много наклеек, навроде тех, что продаются в киосках в комплекте с детскими журналами, «Смешарики» или «Бен-Тен». В центре красовалась большая надпись фломастером: "Николай 2".

Одуванчик заметил взгляд Яши и улыбнулся, играя щёчками.

– Расстреляли, – сказал он, показывая теперь пустую пачку. – А вот и чайник свистит.

Он стащил с конфорки большой чайнище с цветами и обшарпанными краешками и стал варить чай. Вскоре они с Яшей сидели у батареи с кружками в руках, и дули на оранжевую гладь. Чай у них все равно оставался горячий-горячий. Так что сразу морщились и растирали языком небо, и губы становились такими же обшарпанными, как края чайника.

А в кухню приходили и уходили люди, кто-то дожидался друзей с очередной ночи, и когда знакомое лицо появлялось в дверях, вскакивал и бежал навстречу, как встречающий на перроне. Только Ёжик, застыв, выглядывала из-за скатерти, смотря на все вокруг мыльными глазами. Как на странный, на непонятном языке фильм.

– Интересно, – шепнул Жёлтенький, выдохнув дымок в чашку, – ее ведь тоже кто-нибудь встречает с игры?

– Не думаю, чтобы ее хоть где-нибудь ждали, – с сомнением произнёс Яша, косясь на девочку.

– Может быть и так, – стянуто сказал Одуванчик и вздохнул. – Но, думаю, она не замечает. И ей же лучше…

Дом дышал утром, и комнаты потихоньку оживали. Разминались руки, утирались слёзы, сжимались дружеские капусты и объятия.

Дети прыгали на кроватях, резались в карты и бегали по коридорам, освёщенные солнечной удачей. В комнатах сбивались кружки по интересам и проливался чай. Одуванчик травила анекдоты, сидя в обнимку с разукрашенными. Гримм закрылся в ванной с какой-то девчонкой, прихватив салфетки и кисть, и не выходил уже час. Ёжик мирно лепила шарики под столом.

А стены молча пропитывались каким-то невидимым теплом, разливавшимся из тел незнакомых доселе детей, которые нашли на этом причудливом острове сокровища. Они поверяли друг другу секреты, дарили подарки, висели в креслах вниз головой, проигрывали в «дураке» сигареты, и всё равно потом выкуривали их вместе. Они заражались солнцем и странной близостью ровесников. Примостившихся рядом. Незаметно, с упоением, они заводили друзей и выкапывали из песка сундучок, а в нём была любовь, мягкая, как золото.

***

Яша побродил по коридорным лабиринтам, вдыхая тёплое утро, и лабиринты вывели его в гостиную.

Мимо пробежал некто рыжий, держа в руках что-то, в равной степени похожее и на рыбу, и на чьи-то трусы, и залетел в соседнюю комнату.

– Девочки, скажите, что меня нет! – услыхал Яша его голос.

После этого в комнате отчетливо заскрипел шкаф.

Проигравшие пыхтели и пытались доказать, что дурак всё-таки был не переводным. Пятница латала чью-то одежду. Кто-то просто молчал и чувствовал себя хорошо. Гримм открыл дверь и выглянул наконец из ванной, растирая голову полотенцем.

– Внимание, момент истины! – прозвучал он из-под махровых складок и в последний раз яростно протер волосы – и выглянул наружу.

Комната зашуршала и заулюлюкала. Яшка удивлённо хрюкнул и поднял брови, а Пятница просто упала на ковер и зашлась хохотом.

– Ну и ну… – протянул Гримм, глядя в зеркало на свои посиневшие колтуны. – Я теперь что, гном подземный?

– Ты Салли Кромсалли, – прыснула Кира.

– Аха, щас. – ухмыльнулся он. – Я Салли Наебалли. Я до последнего был уверен, что это зелёный! Вот, видишь?? – он достал тюбик из кармана и замахал перед ее лицом. – Почему, если там внутри синее, у него упаковка зелёная?

– Не вижу ни того, ни другого, – скептически сказала она. Этот тюбик такой грязный, что я вообще не стала бы смотреть, че там внутри. Хватит тыкать этой штукой мне в лицо!

– Извини, – смутился он.

– Да ладно. Тебе идет, кстати. Так что хватит бздеть.

– Спасибо, – вздохнул Гримм и плюхнулся на пол рядом с ними. – Закурить не будет? Благодарю. – он стащил сигарету, и от крашеных пальцев она покрылась тёмными пятнами. – Ну, синий так синий! Цвет покойников, морей и Когтеврана. Видимо, такова моя судьба, а от судьбы не уйдёшь.

***

После Гримм, матерясь, стал настраивать разладившуюся гитару, проклиная новые струны. Кира Пятница постелила в углу большой плед, Одуванчик принесла оставшиеся бутерброды с паштетом, и получился небольшой пикник в лесу из стен в цветочек.

На запах паштета тут же откуда ни возьмись пришёл большой серый кот и завертелся под ногами, крутя наглой мордой и зыркая глазами по сторонам. Кота поймала Кира и уселась на плед с ним в обнимку. Гном подземный приземлился рядом, положив у ног жёлтенького гитару, перевернутую вниз струнами. На неё поставили тарелку. Яша и Одуванчик сидели дальше, продолжая полукруг, иногда подкармливали кота паштетом с пальцев.

Яша вдруг оказался очень близко к этим людям. Словно утром на гитарнике, чужие ноги и родные души касались друг друга. Чувствовался запах сигарет от пальцев жёлтенького, краски от волос Гримма и чего-то лёгкого и цветочного от Пятницы. Воздух пропитался волшебством от этих внезапных посиделок друзей, которым всё равно, как ты выглядишь и что за жизнь у тебя за спиной, надо просто как-то скоротать день. И они коротали его историями.

Яшка чувствовал непривычную, тёплую липкость на душе от того, что он тоже сидит с ними рядом, и тоже – часть историй. Словно прямо сейчас вокруг них витало что-то очень, очень важное. Момент, близкий к чуду своим теплом и спокойствием. Кто знал, когда этому моменту придет конец… А остальные этого не замечали. Им и так было хорошо.

Пятница рассказывала, что когда-то давно она жила в квартире номер тринадцать, в старом доме, перестроенном из школы. У них часто вырубали свет, и тогда лишь кошка спокойно шагала по комнатам, не натыкаясь на углы. В такие дни они с матерью доставали из шкафа походную газовку, ставили на неё кипятиться воду в старой кастрюле – и, как назло, именно в этот момент давали электричество. У них даже появилась примета: света нет – доставай плитку, сразу будет.

Одуванчик начал курить рано, хотя, справедливости ради, до сих пор никто так и не знал, сколько ему лет. Но когда его друзьям надо было как-то незаметно позвать его на улицу, за угол школы, например, при учителях, они говорили: "Пойдём ловить Сатурн". Шифр этот пошёл с одной ночи, когда они стояли дома на балконе, и Одуванчик с непривычки сделал слишком сильную затяжку, пошатнулся и опёрся руками о перила. Ночь была синяя, летняя. Звезды, окна, блёстки на щеках тогда ещё белого Одуванчика, – всё сверкало и тихо звало в темноте. И тогда, покачнувшись, он посмотрел на небо и сказал: «Кажется, я щас поймаю Сатурн…» С тех пор и повелось.

– Превосходно, – усмехнулся Гримм. – А у меня был большой лохматый пёс. Давным-давно, ещё в детстве. Как-то раз, – засмеялся он, закрыв лицо руками – я его покрасил зелёнкой. Вот скандал был…

– А где жил? – спросила Кира.

– Не жнаю, – пожал он плечами, уминая ещё один бутерброд, – Помню, што квартира была посередине дома, – он облизнул пальцы, – и над окнами был выступ, и на нём выросло дерево.

– Большое?

– Дерево? Не, что ты. Росток. Дом был старый, и он вырос прям из кирпичей. По нему всегда можно было легко найти окно нашей кухни. Кажется, это был ясень, – Гримм мечтательно улыбнулся, но не им, а чему-то вдалеке, в своих воспоминаниях.

Дом затягивал. И люди тоже. Ещё немного, опасался Яша с холодеющим животом, и он тоже начнёт курить

Они говорили и говорили, а у Яши по спине разливалось большое чернильное пятно. Если б Гримм когда-нибудь оступился и начал падать, его поддержал бы его ясень над окном. Так же, как Пятницу с её семейными байками и котом. А у Яшки позади было темно.

Гримм доел мистический паштет, перегнулся через Одуванчика за гитарой, коснувшись её животом по крайней мере в трёх местах, и как ни в чем ни бывало лёг обратно. Начал подбирать аккорды к чему-то, чё и сам вспомнить не мог. Кира Пятница отпустила кота и достала свою загадочную книжечку, похожую на кулинарную, но совершенно точно не с рецептами, и принялась бегать глазами по странице, кое-где вычеркивая пункты. Одуванчик снова расстрелял своего Николая Второго.

Яшка молча встал с пледа и ушёл.

***

Яростно хлопнула дверь в пустой комнате где-то далеко-далеко от кухни. Яша оглядел нежилую мебель, медленно прошёлся туда-сюда и рухнул на кровать. Рядом стояла подъеденная временем тумбочка, забитая бумагой и книгами. Он помедлил и вытащил наугад одну, испачкавшись пылью. Почему-то, подумалось Яше, где-то очень, очень давно и далеко он бы наверняка лёг на свою кровать и запустил руку в столик в поисках чего-то важного. Чего, не знал, но привычка запомнилась.

Он вздохнул и посмотрел на старую книженцию.

Надо было вспоминать.

Открыл первую страницу, жёлтую и тусклую, и прочитал пару строк. Чтобы вспомнить, надо было хоть на минуту вылезти из этой жуткой квартиры, как из гипноза. А из дома не было выхода никуда, кроме как в самого себя.

Поэтому он взял слова из этой хлипкой книжки и начал строить из них лесенку, по которой можно было выбраться из этой комнаты. Книжка была, к счастью, не о доме и не о детях. Она вытащила его и провела закоулками к собственной памяти.

Надо было вспоминать.

И он начал копаться......

Другие взгляды

.

Воры

Он начал судорожно копаться в памяти, как вор в чужом шкафу. Судорожно, единично, вынюхивая то, что может быть ценным. Книжку он так и оставил на коленях, словно она была дверью в его память. И постепенно, сам того не ожидая, он стал находить обрывки…

Когда он был маленький то всегда старался добежать до лестницы в подъезде, прежде чем закроется за ним железная входная дверь. Подъезд был кафельной и темный как пещера дракона и дверь дышала потусторонним холодом – беги, беги быстрее, шаг-перешаг и ещё совсем немного до крашенной каменной ступени, до спасения – каждый шаг отдаётся эхом и гудит. Но дверь закрывается и по всему подъезду проходит железный гул.

Он помнил качели из шины, висевшие на канате на старой вербе. Потом выяснилось, что верба внутри вся прогнила и однажды она разломилась надвое.

Он вспомнил как один паренёк из их двора однажды взял пачку мелков и весь день ползал по асфальту, обводя дом. Целый летний день, пока все остальные бегали и играли в казаков-разбойников и прятались на деревьях, и иногда стирали меловую линию кроссовком, просто так, назло.

К вечеру он наконец довёл линию до конца и круг вокруг дома замкнулся. Теперь дом жил внутри, непонятно только – как Хома в домике или как покойник в собственном силуэте.

Следующее воспоминание.

В детстве, когда отец ещё был дома, они пошли в лес и метали ножик в дверь, приставленную к березе. Дверь отец вытащил из мусорки, и она оказалась отличной мишенью.

Папа метал хорошо, очень сильно, прорезая дерево почти насквозь. Яшин нож постоянно звенел и отскакивал, периодически попадая прямо под ботинки.

Так почему-то всегда получалось: отец учил драться, и он дрался скверно, нож не втыкался в дверь, скрепки не вскрывали навесные замки на гаражах, слова не находились.

Мама узнавала и ругалась, и опять запрещала им играть. Засыпая, он слышал, как в соседней комнате они опять кричат друг на друга. Черт бы побрал тонкие стены, они расшатывают сознание. "Психопат" и "кукольник". «Садист». Как обычно. И за стеной снова кричат и обвиняют друг друга, вживую и по телефону, всё и всех, вся семья, единогласно, от чистого сердца

И их крики эхом отдаются в его подушке.

А на утро он снова прибегал, и игра продолжалась. Научи всему. Научи пырять ножом берёзу и ловко вынимать лезвие обратно, не мешкая, – а берёзовый ствол его не отдаёт, и ты стоишь, как придурок, и вертишь его вправо-влево, пытаешься вытащить. А у отца всегда получалось быстро. Научи, как выворачивать руки из захвата: крути внутрь, там, где у противника большой палец. Чтобы хрустнуло. Научи, что делать, если схватили сзади: одной рукой – за волосы, другой лезешь в глаза. Научи, как уклониться от твоих ударов и не получить по шее. Как нырять в стороны от карандаша, которым ты тыкаешь в меня, приперши к стенке – с ножом было бы слишком опасно, а карандаш – самое то. Отвечать учителям. Кадрить девчонок. Бить-бежать. Научи маленького дракона дышать огнём и не промахиваться, метая ножик в деревья.

Ну почему у меня ничего не получается?

***

И ещё одно.

Голоса. Кадры. Руки. Его руки – держат телефон, хватаются за ручку двери, запирают на задвижку. Узкий коридор из комнаты в ванную.

Всё смешалось. Отец тычет в него карандашом, промахивается, и чиркает по стене, мать ругается по телефону, стакан падает на пол, кто-то вечно пишет в ночи. Ночь длинна и полна сюрпризов. Он ложится спать в четыре утра. Тёплые очертания толстовки. Буквы. Песни. Символы. Засыпает под Сплин и читает кому-то Есенина.

Кухня, чайник, телефоны.

Руки. Вены на руках – большие и зелёные, просвечивают сквозь кожу. Как змеи. Так и хочется заглянуть внутрь через неё, посмотреть, что под ней, она ведь такая тонкая и бледная. Через неё всё видно, почти как сквозь стекло.

Руки заперли дверь в ванной и включили воду. Час пришел. Его порядковый номер – ноль. Кто-то прокричал «Мортимер!», кто-то из далеких воспоминаний. Потом не жди и не тоскуй.

Кисло, противно. Он спешно дожевал и проглотил горсть таблеток. Бесконечное пиканье во «входящих». Прощание. Стены нагибаются и смотрят. Он взял бритву. Как у отца. Кажется, теперь он повзрослел. Закатал рукава и залез в ванну, обжигаясь, промокая с ног до головы. Одежда тут же стала тяжелой и липкой. Он задержал дыхание и сделал судорожный, пока есть решимость, продольный разрез от запястья до сгиба…

Больно! Он скрючился, искривя лицо от беззвучного крика. Больно, и рука покрылась быстрыми ручьями, а в голове гудит, и резко захотелось спать. Будто он падал на дно моря, и давление вокруг него быстро изменилось. Тепло. Кто-то колошматил кулаком в дверь, а вода в ванной окрасилась в тошнотворно-красный цвет. Он невольно закрыл глаза, чтоб не видеть её. Он ещё не знал, что больше их не откроет.

Больше он не вставал и не шевелился. Голова его бессильно откинулась назад, и тогда он испытал самое страшное предательство из всех, что подарило ему его тело. Воду. Вода заливалась в нос и рот, попадала в легкие, и в них стало тяжело, и он чувствовал, чувствовал ее внутри своих легких, которые всегда были надёжно скрыты от него рёбрами и кожей. А вместо привычного вдоха он вдруг получил жуткую резь по всему телу.

И тут он понял, что у него всё было. Детство, дом, и приставленная к березе железная дверь. Голос мамы, строгой и суетящейся, и его чудесный и жестокий отец. Было тело, такое знакомое и привычное. Всё это время у него были эти руки, делавшие для него всё в течение дня. Эти глаза, которыми он так привычно видел мир вокруг. Голос в голове, которым он думал и читал. Он вспомнил, как он привык видеть этот мир вокруг себя, и сколько времени, сколько долгих лет он прожил в этом мире, и все эти годы так сильно его любил… И вот, этот бесконечный, этот его привычный мир вдруг заканчивается, и вместо него начинается что-то чужое. Всё закончилось. Вмиг исчезло, как отрезанное ножом. И тогда, наконец, он понял, что этого мира у него уже никогда, никогда не будет. Ни молодости, ни планов, ни здоровых рук и ног, ни любви, семьи… Это – закончилось… – хотел подумать он, но не успел.