Прятки

Есть люди, которые изнутри немного светятся. Её сиянием был сиреневый, чуть занимающийся вечер. Пятница носила скромную одежду пастельных оттенков, пальцы у неё были усеяны тонкими кольцами, а ногти всегда ухожены – признак человека спокойного либо начисто лишённого безрассудства. У неё были короткие светлые волосы, которые она всегда заправляла за уши словно вечно сосредоточенная на чём-то. Иногда пара локонов выбивались и падали, обрамляя её лицо, и под разным освещением могли принимать, играя, любой цвет.

Она обращалась ко всем в шутку и как бы снисходительно, но тот, кого она окликала зайкой или парнишей, чувствовал, что с ним говорит змея. Змеёй она и была. У неё был искристый, сине-зелёный взгляд, одновременно насмешливый и внимательный. Она спокойно слушала, пока кто-нибудь выговаривался ей и не замечал, что свет этих глаз не только и не столько греет, сколько освещает его, как интересный экземпляр на операционном столе.

И вместе с этим она вся разрывалась, отдавая свои силы дому. Будто страшно задолжала ему каждую секунду своего времени. Каждый из обитателей квартиры рано или поздно открывал свою душу или ей, или Гримму. Игрокам оставалось только радоваться, что эта гидра, подобно Гримму, была за них, для них и вместе с ними.

В какой-то момент она подняла глаза и заметила его. Яша вздрогнул, отвернулся и пошел дальше, и только в конце коридора почувствовал невероятное облегчение.

Дом продолжал показывать ему свои истории.

Девочка с волосами цвета диких ягод впаривала новичками какие-то подвески и амулеты, защищающие, мол, ночью от воды. Новички брали.

Кто-то ходил по комнатам, присматривая местечко для грядущей игры.

Он видел пестрых и смеющихся подростков, чьих-то закадычных знакомых и друзей. Видел мальчика, одиноко сидящего в углу, завернувшись с ног до головы в плед, бледного и худого, с жуткой красной сыпью на шее и лице, наверняка хрустящей, как хлеб, если к ней прикоснуться. С тонкими руками, покрытыми пластырями и зелёнкой, которые не спасали его от множества мелких царапинок, кровоточащих тут и там, и пятнистых серых шрамов бог знает от чего.

А ещё были те, кого он не видел.

Он не видел полутеней, шёпотом рассказывающих друг другу истории, крадущихся робко вдоль стен. Тела, лежащие на полу и в нижних отсеках шкафов, пропахшие перегаром, безнадёжно спящие.

Он не видел их, но всё равно что-то ощущал. В какой-то момент он поймал себя на мысли, что ждёт не дождётся, чтобы этот день закончился. Здесь пахло тесным деревом и землёй.

Дом был полон советских кресел, старых оконных рам и коридоров. Выйдешь из кухни, пробежишь по знакомым комнатам – и дальше двери, двери. Коридоры с лампами в абажурах и шкафчиками. Ползут, извиваются, не заканчиваются. Бесконечная квартира у чёрта на рогах. Говорили, что где-то есть пустые комнаты, кладовки, доверху забитые хламом, чужие детские, каморки, полностью уставленные часами… Так что лучше было глядеть в оба и запоминать повороты. Без карты заблудишься.

Вся квартира жила словно скрепя зубы, коротая время перед наступающей ночью. И когда туман за окнами стал потихоньку темнеть, Яша почувствовал, как все комнаты разом вздохнули, дождавшись уже конца этого дня.

***

Тем временем обитатели утепляли обстановку, как получится, и в кухне начинали готовить ужин, не сидеть же без дела.

Под вечер Яша выбрался из коридорных лабиринтов, освоив кое-как карту, и нашел в одной из спален Гримма. Вернее, наткнулся на него. Дверь открылась, и прямо перед Яшей пробежала заплаканная девочка, исчезая в складках дома. А затем, опираясь на дверной косяк, в проеме встал Гримм и устало закурил самокрутку.

Затянувшись, он закрыл глаза, тяжело вздохнул и тут заметил у дальней стены Яшу.

– А, – выдохнул он, – это ты.

Тот вопросительно поднял брови.

– Что? – простонал гитарист. – Это не я. Это у нее несчастная любовь, видите ли.

Яша прищурил глаз.

– Да чего ты смотришь на меня? Ну, пришла, выговорилась, ну, не то сказал сдуру. Знаешь, сколько таких кроликов ко мне за день приходит? И всех, видишь ли, надо выслушать. Под конец нервы уже ни к черту. – он потупил взгляд, с сожалением цокнул. – Неудобно вышло. М-да.

– Не знал, что здесь разворачиваются любовные драмы, – пробормотал Яша. Не то с презрением, не то с завистью.

– Ох-хо-хо! Поживи тут ещё немного, не такое увидишь. Заперли людей в тесном месте, вот и ждите спектаклей. Тут вам и истерики, и любовь… Мм, – сказал Гримм, затушив окурок об косяк, – кстати об этом. Ты ж ещё не знаешь мою подругу! Погнали на кухню.

«Так не Кира ли?» – подумал с удивлением Яша, но смолчал.

– Самый давний игрок, какой только есть в доме, – продолжал Гримм. – когда я сюда пришёл, это она меня встретила. Объяснила, че-как. Она не особенно разговорчива, но, поверь мне, если с ней сблизишься, случится чудо. Думаю, она всем рано или поздно понравится, и тебе тоже…

Яша пожал плечами и последовал за ним.

– Так она, говоришь, тебя просветила?

– Именно. Ты думаешь, чё я тут теперь всех встречаю? Это всё солнце моё научило меня.

– И что именно она тебе рассказала? Она знает, что это за место? – с надеждой спросил Яша.

– Ч-ш-ш. – замотал головой тот. – Нет. Этого я сказать не могу. Сам поймёшь.

Яша вздохнул.

– Если только в этом доме можно хоть что-то понять…

– Э, друг, – хитро прищурился Гримм, – ты просто не видел нашего Ёжика!

– Какого ещё ëжика? – нервно переспросил он.

– Ёжик есть только одна, – хекнул глазастый, – пошли. Это надо знать каждому.

***

В большой кухне под высоким, накрытым скатертью столом сидела девочка и играла с хлебными крошками. Она молча и сосредоточенно выставляла их в ряды: ряд серых, ряд белых, и перекатывала их из одного в другой. Когда все крошки менялись местами, девочка начинала сначала.

Гримм протиснулся в глубь кухни, таща Яшку за собой, и осторожно приподнял край скатерти. Яша заглянул внутрь, и его охватило изумление, смешанное с лёгкой тошнотой. Под столом сидел… ребёнок.

Он неловко улыбнулся и помахал ей рукой

– П-привет? Тебя как зовут? – спросил он по-доброму, как спрашивают на всякий случай детей.

Девочка ничего не ответила, только фыркнула слюнями и продолжила перекатывать крошки. Гримм заполз под стол и что-то ей зашептал.

– Ну-ну, не капризничай, Ёжик, поздоровайся с мальчиком. Видишь, это Яша пришёл к тебе знакомиться? Смотри, вот он, – Гримм осторожно приподнял её лицо и указал на новенького. Яша вздрогнул и стиснул зубы, чтобы не отшатнуться.

Девочка была обычная, с таким же обыкновенным лицом, что и у всех детей, но глаза – глаза у неё были мыльные, неразумные, и скорее смотрели куда-то внутрь, нежели в наружный мир. Половина её лица, ранее незаметная, была покрыта какой-то плотной темной коростой, доходившей кое-где и до шеи. Вокруг губ девочки засохла корочка из слюны, которую Гримм теперь стирал углом скатерти. Девочка безучастно смотрела сквозь – и ждала. В ней не было ничего – настолько ничего, что – стало холодно, и он удивился еще сильнее. Впрочем, он немного знал о таких детях, так что удивляться, может, было и нечему.

Ничего он о них не знал.

– Давай, Ёжик, скажи "привет", – ласково шептал Гримм. – Познакомься с ней, – бросил он новичку. – Ну, вперёд, познакомься первый!

Тот сглотнул и неуверенно, боясь чего-нибудь случайно сделать или не сделать, посмотрел ребёнку в глаза.

– Э-э.. привет, Ёжик. Я – Яша… Давай… – он глянул на кивком подбадривающего Гримма, – давай дружить?

Девочка вдруг резко крутнула голову и как-то включилась, точь-в-точь сломанный робот вновь пытался заработать. Быстро подавшись вперёд, она больно ткнула Яшу грязным пальцем и что-то промямлила, – оказывается, отметил он, умеет говорить… Хоть что-то.

Тут она так же нещадно ткнула в себя и с трудом, словно на чужом языке, проговорила:

– Йо. Же. Ка. Йожекабв… – и что-то ещё, но слова её снова превратились в неразличимый бред. Оборвавшись на полуслоге, она затихла обратно, залезла ещё дальше под стол и вернулась к хлебным крошкам.

– Видишь, – сказал Гримм, с гордостью проводя рукой по волосам Ёжика, – молоток! Ну, теперь вы знакомы, и Яша знает, какая у нас тут живет красавица… Да, Яшка? – спросил он с улыбкой.

Яша занялся и хотел что-нибудь пошутить, но взглянул в железные глаза Гримма – и кивнул.

***

Вечер догорал, и его тление согревало руки и шею.

Дом шипел и шушукался, в кухне готовили ужин, звенело стекло и шкварчали сковородки. Ёжик катала хлебные шарики под столом. В комнатах сидели в обнимку и шептались. В гостиной стрекотали часы. Гримм нашел в одной из ванных какой-то тюбик с краской и приставал ко всем с вопросом, пробовать её на себе или нет. Болезненный молодой человек лежал в шкафу с початой бутылкой. Где-то пели люмен под бренчанье гитары. Потом одноглазый гитару отобрал, нашёл где-то в бесчисленных шкафах запасную струну, и завертел колки, то и дело матерясь, когда струна срывалась.

Из какой-то комнаты долетел крик: «Пятница, там новый пришел!» и ответное: «Отправь его к Гримму, он на кухне!» Кто-то шел по темному коридору, точь-в-точь как Яша всего один день назад.

А Яшка сидел в гостиной в обнимку с картой и рассматривал неровные, вычерченные от руки линии.

Вечер догорал, и гитарник заканчивался. Медленно и неохотно наступала ночь.

Другие взгляды. Лисы и шкафы

В детстве ни один день не проходил мирно, стоило ему выйти во двор. Причин тому было полно. Мало того, что он был рыжий-рыжий-конопатый, так ещё и звали его Антон. Поэтому первый же день на новом месте ознаменовался разбитыми кулаками и коленками. Так вот он пришёл в новый двор, новый дом, город. Со временем все приняли его за своего. Здесь он и вырос в такого же рыжего, в царапинах, с плоскими губами и внимательными глазами парня в чужой восьмиклинке.

Это было первое, что Антон вспомнил, оказавшись в этой странной квартире. Новое место приживалось через старые воспоминания.

После они наплывали на него внезапно, по одному, и он вспоминал маму, вечно бледную, тогда ещё жившую рядом с ним, истеричную и любимую, у которой тряслись руки, когда она гладила его по волосам. Вспоминал школу, солнечный асфальт под ногами, пинающими полусдутый мяч, и школьный двор и белые вишни по весне. Одноклассников, с которыми он стибзил сигареты из соседнего магазина и пытался в первый раз закурить, прячась за гаражами, весёлый и напуганный. Вспоминал, как пару лет спустя они, уже девятые-выпускные, стояли на балконе шестнадцатого этажа в каком-то случайном доме и курили, и смотрели вниз. С балкона открывался вид на овраг и все дома в округе. Они были как дежурные на наблюдательной башне.

Воспоминаний всплывало много, но ни одно из них не рассказывало, как же он оказался здесь. Поэтому, вместо того чтобы помогать ему освоиться в этом новом мире, они отдаляли его от него. Он вспоминал пацаненка, школьника, но чем дальше – тем сложнее было вспомнить недавнего, нынешнего себя. Словно в памяти вставал образ чужого, давно уже далёкого человека.

Впрочем, новое обиталище, эта странная бесконечная квартира была интуитивно ему знакома. Те же люди, понятные, простые, та же кухня, куда стекаются все эти люди. И обычный, в общем-то, давно родной коридор: потеки на стенах, расклеивающийся клетчатый пол с пузырьками воздуха. По обеим рукам – вереница дверей, что придаёт сходство с поездом. Но не с восточным экспрессом и бархатными ковриками, а с полуденной электричкой Москва-Бирюлево-Товарное. И не страшно, что в вагоне по бокам – окна, а не двери, – потому что в этом доме все всех знают, и нетрудно догадаться, что происходит за каждыми закрытыми дверьми. Ещё большее сходство с окнами им придавало то, что в окно электрички можно вблизи смотреть, как в зеркало.

***

Дни и ночи шли, и Антон всё больше погружался во что-то прошедшее, вспоминал, вспоминал, и собирал по кусочкам себя-прежнего. Сначала он собрал счастье.

Счастье – это очень просто. Берёшь гитару, зовёшь корешей, подговариваешь знакомого бомжа у пятерочки купить балтику, залезаешь на забор неподалёку и срываешь яблок из соседского сада – и можно идти. Заходи в любой подъезд какого угодно дома, если приебётся консьержка – говори, на день рождения к такому-то. А потом – скрипучий лифт, предпоследний этаж, каменные ступеньки, Филлип Моррис, лето. И больше ничего не надо.

Такая вот была лирика.

Вертел он ваше будущее и будущее этой страны. Он не сдал экзамен по русскому, зато на районе мог договориться с кем угодно. Он умел свистеть так, что кошки разбегались прочь и прятались под балконами первых этажей, он ходил где хотел, спал, когда хотел, хохотал, поджигая с другом его повестку и прикуривал от неё, и возможно когда-нибудь нашёл бы какую-то работу.

А ещё у него была Вика. Маленькая, смешная, острая на язык, она в полушутку ругала его, когда он опять прогуливал школу и закашливалась от первой тяжки. Она носила короткую футболку, читала ему «1984», сидела на ступеньках подъезда с грацией кошки, и готовилась к экзаменам. Он её обожал. Он выигрывал в лесенку и висел на турнике, как летучая мышь, под её восторженный смех.

Он научился тырить и чинить, он знал всех и вся, помнил, где можно что-нибудь купить без паспорта и чертил свою карту города по номерам отделений. Он не знал своего отца. Когда мать зажила со своим новым подонком, он стал жить у бабушки в квартире напротив. Теперь она могла не бояться и не прятать свои заначки в наволочку.

Лисёнок вырос и превратился в лиса. Ему было четырнадцать.

***

Рыжий знал, что люди в этом доме делятся на две категории. Первые играют. Вторые пьют. Это в лучшем случае. Так или иначе, вторым типом были те ребята, которые ежедневно, планомерно спускались на дно, и их часто можно было найти в нижних отсеках шкафов, лежащих поодиночке, с глазами навыкат или с затянутым рукавом. Он не раз наблюдал, как хорошенькая девчушка, попав в это место за неделю-две превращалась в бледное, постаревшее на 40 лет чудовище с жирными волосами, сиплым голосом и тремором. Кого-то они ему противно напоминали.

Поэтому он изо всех сил не пил с тех пор, как попал сюда. А торчал он тут месяц с гаком.

Ну, если уж по-честному, пару раз он все-таки выпил.

Первый раз – в самом начале, на кухне, забухал с Гриммом, а потом тот познакомил его с какими-то девчонками, они пошли куда-то в глубь дома, и произошло новоселье. После наступила ночь, первая ночь в этом проклятом месте, и он думал, что ничего не случится, уснув спьяну под чьей-то кроватью, а случилась смерть. И смерть прошла рядом с ним, коснувшись нечистым дыханием. Девчушки наутро не было. Может, она просто ушла, он не вспомнил. Но с той ночи он зарекся пить.

***

Среди всех приходящих воспоминаний он почему-то то и дело видел одни и те же образы: грязный подъезд, гитара, и Вика сидит на ступеньках, обхватив худые колени, и слушает пение. Может, его.

Потом: задворки магазина, в котором он работал в ремонте техники, кирпичная стена, баки, перекур. В перемотанных изолентой наушниках поют, о том, кто сверкал, как молния перед гро-мом, кто был вспыльчивым пацаном, мечтал о свободе и о чём-то большем. И если бы он мог, он бы позвал своих друзей сюда, присесть на пятнистый бордюр и покурить вместе с ним.

Потом: кухня, очертания шкафа в коридоре, окно, стакан.

Он кладет голову на стол, подложив ладони, и смотрит. Сквозь пахучие потёки на стекле стакана он видит вещи в шкафу. Там темно, и единственная куртка свисает, как призрак, на перекладине. Можно залезть внутрь и спрятаться, как в домике.

В доме тоже было много чьих-то призраков и барахла на полках. Он помнил одно свое утро здесь – вышел тихо в коридор, пока все остальные еще спали после жуткой ночи, и свет лениво лежал на неподвижных вещах.

Коридор был забит ими от пола до потолка: чьи-то сумки, мешки, велосипеды, сломанные стулья, куклы… По бокам – шкафы, как неизменные доспехи для стен. Старые, кое-где чуть подгнившие или с дверью, скрипящей на одной петле, тёмно-коричневые, с лакированными когда-то стенками, которые теперь разъела вода, обнажив светлые фанерные внутренности. В дверцах иногда встречаются вставки из стекла, изображающие давно увядшие цветы. Пахнет пылью и плеснецой в дереве. Словом, ровно так, как и должны пахнуть выставленные в общий коридор шкафы.

Рыжий вспомнил вдруг, что их подъезд между четырьмя квартирами выглядел точно так же. А потом, когда ему было лет девять, соседи все вместе собрались и построили новый большой шкаф, из светлого, прочного дерева, с ровными дверцами и блестящими ручками. Он ютился в коридоре, подавая то отвёртку, то шуруп, наблюдал, как вырастают в высь могучие антресоли – скелет шкафа. Осторожно приподнимал крышку соседского ящика с инструментами и зачарованно глядел на блестящие переливы отвёрток, гаечных ключей, и большого ножа с деревянной ручкой и скошенным лезвием, притаившимся где-то в глубине. И сидел внизу, словно чей-то маленький сынок, ожидающий, пока отец вернётся домой со строительства вавилонской башни.

Пока шкаф был не достроен, они с приятелями залезали под потолок по деревянным ребрам, и играли в прятки.

Наконец, он всех достал своим постоянным мельтешением под ногами и лазанием, и его тоже пристроили к работе. Так что он с гордостью и неиссякаемым энтузиазмом таскал фанеру, поднимал ее наверх, на вторую полку, собирал убегающие шурупы и завинчивал их в две сложенные уголком доски. Шуруповёрт был большой и тёмно-зелёный, и Антоша им ужасно гордился. Один раз – он работал без перчаток – шуруп соскочил не туда, и он случайно прошурупил себе палец. После этого ему таки выдали одну рабочую варежку. А он хвастался всем подряд забинтованным пальцем, розовым и мокрым от марли, и был совершенно счастлив.

***

В детстве он спокойно съезжал на роликах по лестнице и висел вниз головой на перилах, не любил ходить к врачам, случайно схватил грыжу и случайно же от неё вылечился, сам не зная, как. В отрочестве, впрочем, ничего не изменилось. Лестницей была жизнь.

Потом, он вспомнил, Вика ушла. Слышал, что она поступила в какую-то там школу и уехала из города. А ему исполнилось пятнадцать и несмотря на все свои обещания он так и не бросил курить.

Это он вспомнил вчера. Теперь наступал вечер, и Антон шёл по коридору, искал комнату, в которой никого нет и можно свалиться и уснуть. Это был второй раз, когда он был пьян.

Стены в доме подёрнулись серой дымкой, вещи в шкафах отвратительно следили за каждым его шагом, где-то в комнатах слышался визг и смех, и от этого бешенство становилось ещё сильнее. Он толкнул случайную дверь, разбив костяшки, плюнул на всё и упал на продавленный диван, неустойчивый, уставший и злой. У него болело где-то внутри, он не знал, что выпить от этой боли, и злился ещё сильнее. Ему захотелось кого-нибудь избить, чувствовать его и свою боль под своими руками, разодрать кулаки в кровь и кричать.

И вдруг – шорох, внезапное, черт знает, откуда, воспоминание. Будто их ему не хватало.

Он был за городом, шел с другом к заброшенному дому через рощу. Ночь, призраки. Друг выпрыгивает резко из кустов и хватает его. Антон шарахается, друг смеется.

– Осторожно, – говорит он, – здесь лисы водятся. Бешеные. Если выбежит, сохраняй спокойствие.

– Сохранять, конечно, буду, – сказал Антон, – а с лисами-то что делать?

Друг молчит. Они идут сквозь заросли, вокруг них за многие километры – никого. И никто о них не узнает.

– Не знаю, – жмет плечами он. – Что-нибудь придумаем.

***

Часы били полночь.

Деваться было некуда.

Да ещё под головой что-то мерзко мешало лечь нормально, чесало и кололось. Наверняка в этом доме было полно клопов.

Рыжий сел, заглянул под подушку и матюгнулся. В ушах стучало. Руки у него тряслись. И терять ему, в общем-то, было нечего. Всё, что уже можно было испоганить, он пропил.

Только жалость кольнула где-то в груди.

Он был совершенно пьян и ему было холодно. У него стоял перед глазами образ этого лица, этих чудесных рук, этого тела, которое он обожал, и ему становилось тошно от того, что он больше ни-ког-да не прикоснется к этому телу, маленьким плечам, кудрявым локонам, к нежному, тёплому, совершенно не похожему на все другие…

Теперь хотелось лишь зарыться носом в любимые волосы, спрятаться, как в домике, и дышать.

Поэтому он закрыл глаза, завязывая на себе тесемки пушистой маски…

***

Листья яблони лезли к щекам и щекотно чесались.

Он оказался в далёком детстве.

Как это случилось, он сам не понял. Но вот же оно: он стоит в своём старом дворе, летом, уткнувшись носом в угол дома, в прохладный старый камень. Ему скучно. Ему надоело стоять – но надо досчитать. Надо до ста. Иначе нечестно будет.

Антоша скороговоркой шепчет цифры: один, два, три, четыре, десять, двадцать, тридцать, – под конец перепрыгивая через десятки, скорее бы, скорее… Наконец-то!

Он выскакивает из тенька, из-за угла дома, закрытого деревом.

И, прищурившись, начинает бродить по двору. Вокруг шелест. Летний ветер гуляет в листве берёзы, носятся машины, где-то далеко кричит кошка, шумит телевизор из окна соседей.

Все попрятались. Ванька, девочки, и дурачок Кирик, и большой Некит. Все где-то сидят… Антон внимательно прислушивается, ходит один во дворе. Вертит головой, всматривается в деревья. В кусты за гаражами, в заросли соседкиного огорода, и в козырёк подъезда. На него нашёл упрямый азарт. Он хочет искать, он – вода. И он найдёт.

Ему шесть, и двор снова кажется бесконечным миром, в котором есть всё – и деревья, и заборы, и гаражи, и старая убитая площадка, и огород – прячься, бегай, залезай, живи, где хочешь. Это пьяное чувство всесвободы и вместе с тем – ограниченности.

И, как и на любой пьянке, наступает момент, когда все приелось и осточертело, и больше некуда смотреть и идти. Он обошел все места и не нашел ничего. Во дворе повисли тишина и пустота.

Он изжарился на солнце и страшно устал. Все это было похоже на скверный розыгрыш: он прошел этот дворовый круг раз двести, и ни-ко-го здесь не было. Антон стоял один посреди деревьев, битых бордюров и сломанной мебели. Он, как параноик, чувствовал кожей невидимые взгляды кого-то, кто попрятался по углам, его накрывало отчаяние, и хотелось пить.

Что-то скрипнуло за спиной, со стороны мусорки.

Рыжий тоскливо обернулся и пошел на звук. Даже если кто-то так глупо спалился, ему уже давно расхотелось искать. Но ноги бессмысленно довели его до сломанного шкафа, лежавшего за баком, переступили через крапиву и битый кирпич и встали перед оранжевыми дверьми. Из шкафа воняло. Тот, кто там сидел, – болван, и наверняка уже задохнулся.

Впрочем, ему было всё равно. На него свалилось глубокое, как океан, безразличие. Он стоял перед этой дверью, и готов был её открыть, и пусть даже там – смерть его, ему уже давно, давно всё равно…

Только холод чуточку пробегает по спине. Сковывает горло. Так, наверное, чуется в последний момент тяжесть гильотинного железа на шее.

Вдруг он понимает, что ему не шесть, а пятнадцать, и ни лета, ни двора нет, и что он жутко пьян.

Пальцы сами собой касаются двери.

Ночь вторая

Снова повторился странный ритуал с исчезновением людей, и снова Яшу накрыло всеобщее желание спрятаться. Впрочем, на этот раз он не сильно поддавался панике.

Он лёгкой походкой прошёл к той самой комнате с множеством шкафов и без труда нашёл вчерашнее место. Не слишком близко к двери, не слишком от неё далеко. Конечно, гораздо лучше было бы, как Кира, залезть куда-нибудь под потолок, но лазить он был не мастак, да и не хотелось в случае неудачной попытки упасть и загреметь на весь дом. Поэтому он решил снова пересидеть-перележать под шкафом. На сей раз он захватил подушку, и когда вскоре часы отметили начало игры, Яша удобно полулежал за прикрытой дверцей и чувствовал себя прекрасно.

Эта ночь, как и вчерашняя, была тихой и спокойной. Но в то же время, из-за дневных ли часов, из-за чего-то другого ли, не покидало ощущение глубокой, ужасной неправильности всего происходящего. Десятков людей, прячущихся по ночам, как дети, и действительно боящихся вылезти из укрытия. Судорожного дневного существования. Складывалось впечатление, что все жители в этом доме по-настоящему живут только ночью, и ждут только ночи, а тогда… Ничего не происходит. Они просто сидят и лежат, как статуи. Немые стражники для пустоты. И ничего не случается?

Яша отогнал от себя эти мысли, навевающие жуткий сюр, и закрыл глаза. Прятаться так прятаться. День на удивление сильно вымотал его, и теперь, мягко устроившись в своём счастливом шкафу, он с наслаждением закрылся – и дверьми, и в голове – от всего, что могло прийти извне. И уснул.

***

Он проснулся внезапно, просто открыл глаза и сел, в первые секунды сам не понимая, что произошло. Произошёл шум. Шумело в ушах – прислушавшись, он понял, что это бешено стучит сердце, стук летит по шкафу, отражается от стенок, и снова летит. Бьёт так сильно, что сердце начинает болеть. Это он заметил в первое мгновение.