Нюит

“В лесу бродит людская девчонка. Сопливая, перепуганная, ноющая нинген (человек). Она вопит, словно резаная, и привлекает всякую нечисть. И меня это, разумеется, не устраивает.” Она не села за стол и демонстративно отвернулась к окну, любуясь видом на сад камней.

Юкимура вздохнул. “Нинген? Что ж, неудивительно, что ее крики привлекают внимание. Их страх – словно блуждающий огонь для ночных тварей. Это известно даже самым глупым кодáма (дух дерева).”

“Ты думаешь, я не знаю?” – огрызнулась Кицунэ. “Я здесь уже триста лет, рю. Я видела, как гибнут целые деревни из-за таких вот. Поэтому я и вернулась, думала, может ты тут чай не допил. Ты же у нас великий… эмпат. Не побрезгуешь же приютить такую мелочь…”

Юкимура рассмеялся, тихо, но раскатисто, как далекий гром.

“Эмпат? Кицунэ, ты меня переоцениваешь. Мой альтруизм распространяется только на тех, кто не мешает мне любоваться красотой вулканов или же на красоту людского искусства. А шумная девчонка явно нарушает мою эстетику несовершенства.”

“Так что, заберешь ее или нет?” – нетерпеливо спросила Кицунэ, сверля его взглядом.

Юкимура притворно задумался, поглаживая свою трость-меч.

“Хорошо, Кицунэ. Заберу. Но ты мне должна будешь. И долг это будет… омосирой (интересным).”

“Плевать,” – буркнула она. “Главное, чтобы эта кодомо (ребенок) исчезла из моего леса.” С этими словами Кицунэ отвернулась и вышла, оставив Юкимуру в одиночестве. Он смотрел ей вслед, и в его глазах мелькнула тень… сочувствия. Нет. Это было что-то другое. Что-то, что драконы скрывают от других. Может быть…  предзнаменование? Он поднялся из-за стола, запах маття остался витать в воздухе, как намек на ускользающую красоту. Ему пора было навестить маленькую гостью.

Устало опустившись на землю и обняв колени, чтобы хоть как-то согреться, девочка вдруг услышала… Хрусть. Какой-то шорох и хруст, доносящиеся из леса. Словно кто-то наступил на сухую ветку. Ее сердце замерло, пропустив удар. Кровь отхлынула от лица, оставив лишь мертвенную бледность. Медленно, очень медленно, подняв голову, она всмотрелась в сгущающуюся темноту, но ничего не увидела. Лишь тени, играющие зловещую игру на границе света и тьмы. Хрусть. Звук повторился, ближе, отчетливее. Затаив дыхание, она снова опустила голову, сильнее сжимая колени, словно это могло ее защитить. Шорохи и скрипы становились все ближе, окружая ее со всех сторон. Она чувствовала, как страх душит ее, как липкий, холодный туман заполняет легкие, лишая воздуха. Ей казалось, что лучше, когда слышны хоть какие-то звуки, чем эта мертвая тишина. Тишина, в которой таится что-то ужасное, что-то, что медленно подкрадывается к ней, готовое разорвать на части.

Ей казалось, что было лучше, когда хотя бы слышались какие-то шорохи, а не когда все замерло в гнетущей тишине. В тишине, которая словно сжимала ее со всех сторон, душила, отнимала последние силы.

Открыв с трудом глаза, она приподняла голову, и ее белокурые волосы немного откинулись назад, открывая ей вид на окружающее пространство. Она огляделась. Никого. Снова осмотрелась. Никого. Но это было хуже всего. Это была иллюзия безопасности. Она знала, чувствовала всем своим нутром, что за ней наблюдают. Что кто-то или что-то прячется в тени, выжидая подходящий момент. Пытаясь перевести дыхание, девочка сделала глубокий вздох и заметила, что ее губы дрожат – она рвано выдохнула.

Внезапно прозвучал голос – тихий, низкий, мужской, но все же оглушающий, пронзающий тишину, словно удар колокола в полночь.

“Ты в порядке?”

Ее сердце сжалось от этих слов, словно его сдавили в ледяном кулаке. “Лучше бы была тишина, – думала она. – Лучше бы была тишина”. Детское сердечко забилось как бешеное, словно в последний раз. С трудом открыв глаза, она увидела перед собой высокого мужчину. Он появился из ниоткуда, словно сотканный из ночного тумана. В его облике чувствовалась какая-то неземная красота, какая-то нечеловеческая сила. Ее испуганные и заплаканные глаза смотрели на него с диким страхом и недоверием. В его светло-голубых, почти белых глазах, казалось, отражалось бесконечное небо, он смотрел на нее с беспокойством и желанием помочь, словно его душа разрывалась при виде запуганного ребенка. Но в этих глазах было что-то еще. Что-то древнее, нечеловеческое. Что-то, что вселяло ужас, даже несмотря на его заботливый вид.

“Я могу тебе помочь?” – снова спросил он, и в его голосе послышались нотки тревоги. Девочка молчала. Она не могла ни пошевелиться, ни что-либо сказать – страх, казалось, парализовал ее. Она едва дышала, не сводя испуганного взгляда с мужчины. Тот снял с себя пальто и, присев на корточки, протянул его ребенку. Она видела, как он двигается, как его губы складываются в слова, но все это происходило словно в замедленной съемке. Её мозг отказывался обрабатывать информацию, отказывался верить, что это происходит на самом деле. Девочка не двигалась, по-прежнему смотря на него с ужасом, не отпускавшим ее душу. Этот жест доброты казался ей лишь уловкой, способом заманить ее в ловушку.

“Где твои родители?” – спросил мужчина. При упоминании о родителях она опустила глаза. Слезы снова потекли по ее щекам. Где она вообще оказалась? Ее сердце забилось с новой силой, и она зажмурила глаза. Ее тело дрожало, по щекам скатились слезы. Ее трясло, как лист на ветру, и ей казалось, что сейчас ее сердце выпрыгнет из груди. Мужчина наблюдал, не зная, что предпринять в этой ситуации, и укутал девочку своим пальто. Она дернулась, словно в этот момент могла бы броситься прочь, если бы только смогла. Но ноги не слушались, они были словно прикованы к земле невидимыми цепями страха.

“Как тебя зовут?” – снова прозвучал голос мужчины. Он говорил почти отчаянно, вглядываясь в глаза ребенка, пытаясь понять, как ей помочь. Она молчала, снова опустив голову. Кончики ее пальцев болели от того, как сильно она сжимала колени. Она была уверена, что если скажет хоть слово, то этот мужчина… или кто он там… сделает с ней что-то ужасное. Мужчина глубоко вздохнул, опустил глаза и сжал ткань своей одежды. Он о чем-то задумался и замер. Снова повисло молчание. Но теперь оно было другим. Не гнетущим, а… напряженным. Словно перед бурей. Словно сейчас должно произойти что-то… неотвратимое.

“Пойдем”, – аккуратно произнес он, поднимаясь. Его голос, хотя и был низким, теперь звучал мягче, словно вода, омывающая камни. Поправив одежду, он огляделся по сторонам. В этот момент девочка широко распахнула глаза, уставившись на мужчину. Его слова по-прежнему вызывали страх, но страх этот стал тише, как далекое эхо. Она все еще хотела исчезнуть, но в ее маленьком сердечке зародилось крошечное зерно надежды.

“Пойдем, а то ты совсем замерзнешь”, – вздохнул он, на мгновение замолчав, словно подбирая нужные слова. “Я отведу тебя в теплое место. Там ты сможешь отдохнуть и согреться”.

Край его пальто, которым он укрыл ребенка, чуть сполз. Мужчина протянул руку, чтобы поправить его, но остановился на полпути, словно боясь спугнуть маленькую птичку.

“Я не буду тебя трогать, если ты не хочешь”, – тихо сказал он.

“Не трогай меня!” – слабым, хриплым голосом напомнила она, хотя в этот раз в ее голосе было меньше отчаяния. Мужчина глубоко вздохнул, убирая руку и опуская глаза, погруженный в размышления. Он принялся что-то искать в кармане и достал слегка помятую фотографию. На ней был он сам и трое ребят, чуть старше девочки – одна девушка и двое мальчиков-близнецов. Они обнимались, смеялись, и в их глазах светилось счастье.

“Эти ребята… они тоже когда-то заблудились”, – тихо произнес мужчина, и в его голосе зазвучала теплая грусть. “Я нашел их, и они стали… моей семьей”. На его лице появилась легкая улыбка. “Они тоже боялись, как и ты сейчас”.

Он глубоко вздохнул и нерешительно протянул ей фотографию. Девочка дрожащими пальцами взяла снимок. Она смотрела на лица детей, на их счастливые улыбки, и на ее лице появилась легкая заинтересованность.

“А что с ними случилось потом?” – тихо спросила она, словно боясь разрушить тишину.

“Они выросли”, – ответил мужчина с легкой улыбкой. “Стали сильными и смелыми. Теперь они сами помогают другим”.

“Пойдем, тебе нельзя здесь оставаться. Ты замерзнешь” – мягко произнес он. “И, знаешь, если ты пойдешь со мной, может быть, однажды ты тоже сможешь помогать другим”.

После долгих уговоров, девочка позволила ему бережно взять себя на руки. Она по-прежнему боялась, но в ее глазах появился луч надежды. Тепло его тела уже не казалось таким пугающим, а запах его одежды – таким отталкивающим. Он укутал ее в свое пальто, и она почувствовала себя немного спокойнее.

“Как тебя зовут?” – спросил мужчина.

Она помолчала, словно принимая важное решение.

“Жизель ”, – тихо прошептала она.

“Очень приятно, Жизель. Меня зовут Юкимура”, – ответил он, улыбаясь.

Он вынес ребенка из леса, и чем дальше они уходили от деревьев, тем легче становилось ее дыхание. Она все еще боялась, но теперь она знала, что не одна. Рядом с ней был Юкимура, странный, загадочный, но… добрый. По крайней мере, она надеялась, что он добрый.

Туман сна рассеялся, как дымка над утренней рекой. Девочка открыла глаза в комнате, пахнущей корицей и сакурой – уютном гнездышке, сотканном из тишины и света. Небольшая, но идеально чистая, она словно вынырнула из бушующего моря в спокойную гавань. Кровать, шкаф, крохотный столик со стулом – всё дышало умиротворением. Ковёр, словно распустившийся цветок, расстилался под ногами, его узор напоминал затейливый японский сад. Аромат свежеиспечённых кексов переплетался с тонким запахом какого-то пряного мяса, дразня обоняние и пробуждая аппетит. На столике красовался румяный кекс, изысканно лежащий рядом с чашкой, из которой словно дышало тепло ароматного супа. Неопределенность места и происходящего, помноженная на сюрреалистичность обстановки, вызывала в Жизели коктейль из страха, удивления и почти невыносимого чувства дежавю. Она потянулась к повязкам, надеясь найти на них хоть какую-то информацию, какую-то подсказку, но они были гладкими, безликими, словно созданные для того, чтобы ничего не сообщать.

Внезапно – цк-цк-цк… Шаги, похожие на звук падающих капель ртути на полированный металл. Дверь плавно отворилась, и в комнату, скользя на невероятно высоких платформах, вошло существо, которое нарушало все законы природы и здравого смысла. Робот-гейша. Её корпус, изготовленный из полированного пластика пастельных тонов, с безупречной точностью имитировал шелковое кимоно. Но шелк этот был мертвым, холодным, лишенным той живости, что присуща настоящей ткани. Волосы, собранные в сложную прическу, казались струящимся жидким серебром. Лицо, тщательно прорисованное, изображало умиротворенность и любезность, но за этой маской скрывались лишь шестеренки и микросхемы. Вместо глаз горели два светодиода, излучающие теплое свечение, но свет этот был искусственным, пустым, лишенным человеческого тепла.

“Приветствую, Личность”, – произнес робот, голосом, похожим на смесь синтезатора и флейты. «Согласно протоколам гостеприимства, позвольте представиться: я – Ичигику. Ваше благополучие является моим приоритетом номер один.”

Жизель, завороженная и перепуганная до смерти, не могла произнести ни слова. Она смотрела на робота, как кролик на удава, осознавая, что она попала в место, где правила диктует не логика, а какой-то извращенный алгоритм.

“Как свидетельствуют записи, вы испытываете дефицит питательных веществ и жидкости. Рекомендую восполнить запасы”, – продолжала Ичигику, указывая манипулятором на чашку с супом. “Данный бульон обогащен витаминами и микроэлементами, соответствующими вашим биологическим параметрам”.

Жизель все еще молчала, но внезапно поняла, что страх отступил на второй план, уступая место странному, иррациональному любопытству. Она взяла чашку и сделала глоток. Суп оказался на удивление вкусным.

“Благодарю…” – пробормотала она, чувствуя, как тепло распространяется по телу.

“Согласно моей базе данных, ваше имя – Жизель. Это так?” – спросила Ичигику, наклонив голову.

Девочка удивлено кивнула, на вопрос робота, вся эта ситуация была более чем странной.

Глава 3

«Зеркало предательства»

Темнота – густая, как запекшаяся кровь – сочилась из стен, просачивалась сквозь пол, лизала голые щиколотки. Сырость, вечная спутница запустения, плела свои липкие нити вокруг, душила. Каждый шаг – тихий, украдчивый – казался богохульством в этом царстве безмолвия, отчего сердце колотилось в груди, как пойманная в капкан птица, отчаянно силясь вырваться на волю, разбить хрупкую клетку ребер. Дыхание сбивалось, превращаясь в хриплое клокотание, а по венам маршем шли ледяные мурашки, предвестники чего-то ужасного, непостижимого.

Наконец, впереди замаячили они – массивные дубовые врата. Древние, почерневшие от времени, они были украшены резьбой, такой причудливой и кошмарной, что взгляд отказывался фокусироваться. Звери с горящими, безумными глазами, растения с шипами, напоминающими человеческие зубы, и корчащиеся в агонии души, застывшие в вечном танце проклятия. Он притронулся к резбе, местами слегка не обработанное дерево впивалось в ладонь. Казалось, врата сами были порталом в кошмар, в место, где логика выворачивалась наизнанку, а безумие становилось единственной реальностью.

С тихим, почти жалобным стоном, словно древний призрак вздохнул, двери отворились. В лицо ударил холод, пронизывающий до костей, и взору открылся огромный зал, зияющий пустотой. Пустота здесь была не просто отсутствием предметов, а живой, ощутимой сущностью, впитывающей в себя свет и надежду. В центре, как жертвенный алтарь, высился длинный переговорный стол, полированный до зеркального блеска, в котором плясали искаженные отражения теней. Запах тлена и застоявшегося страха витал в воздухе, словно здесь недавно совершилось нечто ужасное, что-то, что навсегда запятнало это место.

Панорамные окна, словно огромные, равнодушные глаза, взирали на раскинувшийся внизу город. Далекие огни мерцали, словно звезды в бездонном колодце, и за ними чудились лица, искаженные ужасом. У одного из окон, спиной к вошедшему, стояла фигура. Высокая, неподвижная, она отбрасывала на пол огромную, уродливую тень, которая колыхалась, словно живая, готовая поглотить жертву.

– Что же мне с тобой сделать? – Голос, холодный и ровный, как лезвие бритвы, прорезал тишину. В нем не было ни гнева, ни сочувствия – только отстраненное любопытство палача, рассматривающего свой инструмент.

Воздух стал плотным, липким, как паутина. Сердце замерло, пропустило удар, потом снова заколотилось, с бешеной, неистовой силой. По лбу потек холодный пот, предвестник близкой смерти, как сок с надрезанного дерева – признак скорой гибели.

– Там… засада… Крыса… среди нас… Я не виноват! Предали… – Отчаянный шепот, хриплый и испуганный, казался жалким писком в этой обители тишины и обреченности. Это была мольба утопающего, хватающегося за соломинку в бушующем море отчаяния.

– И? Какое мне до этого дело? – Скучающий голос, пропитанный презрением, звучал словно эпитафия. Тень у окна словно усмехнулась в ответ, предвкушая скорую развязку. – Я повторяю, что мне с тобой, бесполезным, делать?

Ноги подкосились, и по телу прошла волна оглушающей боли. Не физической, а той, что исходит из глубин души, из осознания надвигающейся гибели. В голове, словно на экране старого, барахлящего проектора, проносились картины – лезвия, блестящие в полумраке, бесшумные удары в спину, яд, медленно и мучительно сжигающий изнутри.

– Предали… – прошептал он, и этот шепот был похож на предсмертный хрип. Все его существо растворилось в ледяном ужасе, подобно кораблю, поглощенному безжалостными волнами шторма.

Отрывистые слова гремели в зале, словно костяшки домино, сброшенные рукой смерти, – каждый звук отскакивал от голых стен, множился и превращался в эхо давно минувших трагедий. Взгляд человека-тени, этого архитектора ночных кошмаров, скользнул по нему, словно луч прожектора, выискивающего беглеца в кромешной тьме. И в этой зловещей сцене была какая-то болезненная красота – как предгрозовой штиль, когда воздух наэлектризован предчувствием катастрофы, когда само небо замирает, ожидая удара.

Человек молчал, долго и мучительно, словно хирург, медленно готовящий скальпель к глубокому разрезу. Он играл с тишиной, словно с живым существом, выстраивая терпкие паузы, каждая из которых давила на грудь, как могильная плита, как тяжелые обломки давно разрушенного, но еще не забытого чуда.

– Каждый предатель – это зеркало, – произнес он, наконец, и его голос звучал, как завывание ветра, проникающее сквозь дырявую крышу заброшенного дома, – отражающее не только слабости того, кто ему доверял, но и гниль, что разъедает его собственную душу. Если ты хочешь выжить, – его слова врезались в сознание, словно зазубренные осколки стекла, – нужно не просто знать врагов, нужно понять, какая именно червоточина позволила им пробраться внутрь. Нужно понять, что ты сам за чудовище.

В его словах клубилась неуловимая истина, опасная и притягательная, словно запретный плод. Этот человек, этот таинственный кукловод, словно видел сквозь завесу реальности, знал что-то большее о мире, чем было доступно простым смертным, о войне, которая шла не на полях сражений, а в темных лабиринтах человеческого сердца. Он знал, что страх – не враг, а компас, указывающий на самые уязвимые места, на те трещины, через которые в сознание просачивается безумие.

Но вдруг, в этот миг жгучего осознания, когда внутренние демоны сплелись в неистовом хороводе, над залом сгустилась тень, зловещая и всепоглощающая, словно предвестник Судного дня, когда все тайны будут выворочены наизнанку, а грехи обнажены. Человек-лед шагнул вперед, его тень развернулась, превратившись в нечто чудовищное, в бесформенную массу тьмы, готовой поглотить последние искры надежды и здравого смысла. Мгновение – и зеркало, отражающее слабость, превратилось в хрупкий осколок, сверкающий под холодным светом, подобно лезвию, готовому вонзиться в плоть.

– Ты должен понимать, – произнес он, и в его голосе слышались отголоски забытых ритуалов, заклинаний, произнесенных в местах, где время потеряло свою власть, – что каждый выбор, даже самый незначительный, влечет за собой последствия, словно круги на воде, расходящиеся до бесконечности. Ты собирался обмануть всех, в том числе и себя, построить карточный домик из лжи и самообмана. Но у каждой игры есть свой финал, своя расплата. А ты проиграл еще до того, как сделал первый ход.

В его руке возникла игла – тонкая, блестящая, словно капля застывшей лунной крови. На мгновение можно было бы подумать, что это глупая шутка, но в глазах человека-тени плескалось безумие, холодное и безжалостное, как арктический лед. Игра началась, и правила были написаны кровью, стерты временем и переписаны снова, более жестокими и бесчеловечными. Пешки и игроки, погонщики и предатели – все были лишь марионетками в этой неутолимой жажде власти и хаоса. Он отключил разум, погрузился в оцепенение, но сердце бешено колотилось в груди, словно шаманский бубен, предсказывая неизбежное, отсчитывая последние секунды до наступления тьмы.

– Какая ирония, – произнес человек, завершая свой жестокий замысел. – Ты пришел сюда с жалкой надеждой обмануть смерть, думая, что сможешь выжить, но забыл, что темные дела, как и грязные души, всегда оставляют кровавые следы.

Словно мгла ожила, сгустилась, когда он протянул руку, держащую иглу – тонкую, смертоносную спицу, блеснувшую в полумраке, как зуб демона. В этот момент мир вокруг перевернулся, закружился в безумном хороводе кошмарных образов и обрывков воспоминаний. Предатель, проклятый самими звездами, закованный в цепи собственной лжи, стал пленником в своей же смертельной сети. В окнах замерли искаженные тени уходящих обещаний, несбывшихся надежд, и зал наполнился безмолвными криками смятения, отраженными в полированном столе, словно в зеркале.

Сердце бешено колотилось, призывая бежать, но ноги словно приросли к полу, одеревенели, отказались повиноваться. Он попытался сделать шаг, но лишь рухнул на холодный мрамор, словно подкошенный, словно марионетка, у которой перерезали нити. Отчаянно, с первобытным ужасом, он пополз, силясь выбраться из этого проклятого места, но силы покидали его с каждой секундой, уступая место ледяной, всепоглощающей апатии.

– Позволь мне показать тебе, – прошептал он, и этот шепот, как лезвие, прошелся по его израненной душе, обнажая ее самые темные тайны. Удар, нанесенный не в тело, а в саму суть его бытия, ощущался как разрыв, как будто сама тьма решила полакомиться его страданиями, его отчаянием, его грехами. Ему казалось, что вот-вот и игла вонзится, оставляя за собой не зияющую рану, а холодную, всепоглощающую пустоту, стягивающую все живое, высасывающую остатки тепла и надежды, но этого не произошло.

Смех раздался, резкий и хлесткий, как удар плети, как ядовитая змея, шипящая перед смертельным броском. Он видел, как расползается тьма, и в ней вспыхнуло одно-единственное слово, выжженное на языке забвения: ПРЕДАТЕЛЬСТВО. В его разуме, словно в мутном пруду, всплывали образы: лица товарищей, искаженные болью и недоверием, фальшивые улыбки, недосказанные слова, и осознание масштаба его гнусного предательства.

Он с отчаянием взглянул на свои руки, дрожащие, бессильные. На ладони, едва заметная, алела крошечная отметина от укола. Яд… Он понял. Яд действовал, но не тот, что был в игле куратора. Тот, что он сам использовал, чтобы расправиться со своими товарищами. Видимо, прикоснувшись к проклятой резьбе на вратах, он и сам невольно укололся. Расплата настигла его, словно бумеранг, брошенный в темноте.

Перед глазами все поплыло, затянулось багровой пеленой. Тело била судорога, каждая клетка кричала от боли, требуя глотка воздуха, капли милосердия.

В последнее мгновение он почувствовал, как что-то отделилось, отделилось от его тела, от его боли, от его страха. Что-то легкое, бесплотное. Душа? Может быть. Ему было уже все равно. Это просто ушло, словно воздух из проколотого шарика.

Зал медленно растворялся в темноте. Последнее, что он увидел, была все та же равнодушная тень у окна.

Потом – ничего.

…

Зал остался таким же, каким был всегда. Тишина, холодный свет из панорамных окон, отражение в полированном столе. На мраморном полу лежал труп.

Вскоре пришли люди. Молчаливые, безликие. Они не задавали вопросов, не выказывали никаких эмоций. Просто сделали свою работу. Убрали труп, тщательно вымыли пол, стерли все следы, как будто ничего и не было.

И больше никто никогда не вспомнил о нем. Никто.

Глава 4

«Мир за мутным стеклом»

Сквозь мутные окна, скорее напоминающие застывшую рвоту великана, не пробивался даже слабый луч надежды. Девчонка, припечатав рукав к стеклу, словно пыталась выдраить совесть, лишь размазала грязь, превратив ее в подобие абстрактной живописи. Зеленоватая муть, словно грибок, разъедала реальность, а трещина, привет от предыдущих жильцов, заклееная скотчем, выглядела как шрам, перетянутый грязным пластырем. Спасибо хоть, что не гвоздями забили, хотя, кто знает, что творилось в голове у этих бедолаг, погребенных заживо в этом карцере под землей.

На полу, прямо перед этим панорамным кошмаром, раскинулся оазис… если, конечно, можно назвать оазисом кладбище домашних животных, где растения восстали из мертвых. Мальбара плотоядная, тварь, достойная украшать кошмары Лавкрафта, выпячивала свои соцветия, похожие на гигантских, покрытых слизью пауков, способных сожрать мышь, а заодно и пару зазевавшихся пальцев. Напротив, в углу, робко съежился какой-то вьюнок, радуясь, что его пока не сожрали или не использовали в качестве гарнира к шушиге. В этом месте даже комнатные растения казались тронутыми безумием.

Она одернула черные косы, и вгляделась в свое отражение. На щеке – бледный отпечаток былой драки, напоминание о том, что в этом городе даже юность истекает кровью. Тяжелый макияж, с выразительными стрелками и кроваво-красными губами, добавлял ей загадочности, по крайней мере, она на это надеялась. Сережка в носу болталась, словно вот-вот сорвется в пропасть, как и все здесь. Тривиальная деталь, которую она невольно подправила перед тем, как снова замереть в размышлениях.

Снизу, словно муравьи, копошились шахтеры и нищие, их жизни – бесконечный цикл отчаяния. Ритм этого города был прост: копай, чтобы выжить, выживай, чтобы копать. Она видела, как у какого-то бедолаги украли дневную выручку – ловко, почти с профессионализмом. Хорошо хоть, не убили, впрочем, это лишь вопрос времени. На другой стороне, баба-гора, чьи формы могли бы напугать даже художника эпохи Возрождения, орала, предлагая туши шушиг. Ненависть к этим тварям, этим мохнатым мерзостям, затаилась в глубине ее души. Щупальца, щелкающие в темноте, были предвестниками бед. Их яд – медленный, мучительный, лишающий конечностей чувствительности на месяц. А мясо… мясо было как жевательная резина, приправленная отчаянием и заоблачной ценой. Есть шушигу– значит платить за право быть нищим. И даже эта привилегия давалась с трудом.