Нюит

Ксения Рашевская

Нюит

Глава 1

Пролог

До начала времен зиял Первичный Хаос – не просто отсутствие света, а живая, разумная тьма, что дышала и алчно выжидала. В ее недрах копошился лишь один непостижимый Голод, чьи щупальца пронизывали все сущее. Он не пожирал, а выворачивал наизнанку, дробил миры на атомы, заставляя их истекать сознанием, а затем вплетал останки в свой бесконечный, извращенный гобелен. Галактики меркли, словно свечи, задутые ледяным дыханием Древнего, чье имя слишком мерзко, чтобы быть произнесенным. Миллионы жизней гасли в одно мгновение, а их последние мысли, искаженные и безумные, эхом отзывались в бесконечном лабиринте тьмы.

Моря обращались в зловонную жижу, кипящую не от жара, а от разъедающей изнутри гнили, словно сама реальность возненавидела собственное отражение. Воздух был густ от миазмов космического разложения, запаха престарелых богов и умирающих измерений, способного свести с ума даже самое закаленное сознание. Отчаяние не просто чувство – это вязкая слизь, окутывающая душу, пока она не теряла последнюю искру сопротивления, превращаясь в безмолвного пленника Великого Ничто. Казалось, этой тьме нет границ, что она и есть абсолютный предел, и даже забвение окажется лишь новым, более жутким этапом этого кошмара.

Но вот, из глубин этой безысходности, разверзся ослепительный разрыв. Не свет надежды, а кошмарное сияние агонии, словно кто-то с особой жестокостью вспорол гниющее чрево вселенной. Оттуда хлынул не поток энергии, а гнойная субстанция – извращенная сущность мироздания, порождение мук страдающего Демиурга, чьи безумные крики проникали в самое ядро бытия. Земля содрогнулась в конвульсиях, горы извивались, словно черви, а пелена тьмы не рассеялась, но лишь утробно набухла, вздымаясь в предсмертном соитии с этой богохульной энергией, готовясь поглотить и ее в своем ненасытном чреве. Ибо даже свет в этой бездне – лишь очередная форма тьмы, еще более извращенная и чудовищная.

В самом эпицентре вселенского разлома застыли две фигуры, чье сияние, хоть и ослепительное, отдавало могильным холодом. Их кожа, словно полированная кость, переливалась матовыми оттенками умирающего жемчуга, и при взгляде на нее возникало нестерпимое чувство тошноты. Глаза – бездонные, как колодцы, полные стоячей воды и забытых кошмаров, отражали не свет, а тусклый отблеск грядущего небытия. Их волосы, казалось, были сотканы из застывших звездных нитей, каждая из которых шептала о бесконечном одиночестве и космическом ужасе.

Воплощенные в их существах, казалось, кристаллизовались самые гнусные компоненты мироздания: затвердевший гной от ран вселенной, сгустки запекшейся крови невинных, обращенные в прах молитвы отчаявшихся. Их плоть резонировала с эхом боли, словно они – живые резонаторы, улавливающие самые мерзкие симфонии страданий.

Эти двое, искаженные подобия божественных воинов, движимые не священным гневом, а леденящей пустотой, бросились в безумную, бессмысленную схватку. Сжимая в руках клинки из черного льда, способные разрушить саму структуру реальности, они рассекали тьму не молниями, а кошмарными, извивающимися трещинами, из которых сочилась не первозданная энергия, а эссенция безумия. Каждый удар лишь усиливал пульсацию разложения, приближая момент, когда тьма поглотит и их, и последние, бесполезные искры угасающей жизни. Ибо в этой бездне нет героев, лишь обреченные куклы, пляшущие под зловещую мелодию Хаоса.

Волны разрушительной силы, с хрустом ломая кости мироздания, стирали с лица бытия последние воспоминания о надежде, оставляя после себя лишь алые, бурлящие океаны безумия и эхо разбитых душ, запертых в хрустальных осколках. Искаженная решимость воинов, уже не имеющая ничего общего со светом, заставляла их двигаться, словно марионеток, дергающихся в предсмертной агонии.

Когда, наконец, тьма захлебнулась, не проиграв, а лишь временно отступив, чтобы зализать свои раны, на поле брани спустились сломленные фигуры, лишь смутно напоминающие божественных воителей. Окидывая взором калейдоскоп изувеченных тел, слившихся с ландшафтом выпотрошенных миров, они ощущали не гордость, а парализующий ужас от содеянного. Ибо “победа” – лишь обманчивая иллюзия, призрак, скрывающий под собой зияющую бездну. Жизнь не воцарилась, она была лишь отсрочена, словно преступнику, которому дали последний глоток воздуха перед повешением.

И вот, один из воинов, чья плоть уже мерцала, распадаясь на осколки звездной пыли, опустился на колени, его пальцы, похожие на когти мертвеца, впились в пропитанную скверной землю. В этот миг из разрыва в его ладони полился нежный, почти болезненный свет, похожий на первый луч солнца после долгой зимы. Он не был ярким, кричащим, но скорее призрачным, словно воспоминание о тепле.

Касаясь иссохшей земли, свет преображал её. Не яростно и властно, а тихо и робко, словно боясь потревожить сон смерти. Увядшие растения, словно услышав зов, медленно расправляли иссохшие листья, прорастая сквозь слой запекшейся крови, словно в последней, отчаянной попытке жить. Животные, которых коснулся этот свет, поднимались на дрожащие лапы, их глаза, еще недавно полные безумия, наполнялись тихой грустью и смирением. Они не были прекрасными, совершенными, но несли на себе отпечаток пережитого кошмара – шрамы, кривые конечности, тусклую шерсть.

Их преображение было скорее актом милосердия, чем чудом. Воин отдавал себя, каждую клетку своего существа, в последней, мучительной попытке хоть немного заглушить боль этого мира. Его лицо, искаженное страданием, казалось, вот-вот рассыплется в прах, а глаза, полные вселенской скорби, молили о пощаде. В этом акте самопожертвования было что-то пугающее, ведь он отдавал себя без остатка, превращаясь в сосуд, пропускающий сквозь себя свет, и гаснущий от этого. Он словно кричал беззвучно о том, что даже свет, чтобы засиять, должен поглотить что-то живое и чистое. Ибо он, божественный воин, стал этим поглощенным, жертвой, принесенной ради надежды, чей вид внушал сострадание, граничащее с ужасом.

Её жертва не будет предана забвению. Отныне её облик – не светлый символ возрождения, но горькое напоминание о цене жизни, отвоеванной у тьмы. Там, где её окровавленные ступни касались земли, распускались цветы, но их лепестки были неестественно яркими, словно пропитанными кровью, а аромат дурманил, вызывая странную тоску. Там, где проливались её слезы, из земли били не живительные ключи, а мутные родники, вода в которых была горькой на вкус и вызывала видения о потерянных мирах. Великая Мать, как её теперь называли, стала не хранительницей, а скорее призрачным напоминанием о хрупкости мироздания, о том, что даже самая благородная жертва оставляет за собой шлейф боли.

В этот момент второй воин, чье лицо застыло в маске невыразимой скорби, словно высеченное из камня вечности, воздел свои истерзанные ладони к отравленным небесам. И из ран, зияющих в его плоти, хлынул нежный, обволакивающий свет, сотканный из звездной пыли и тихих молитв, – пульсирующая волна эфирной энергии, что мягко окутывала все сущее. Этот поток даровал жизнь, но не был лишен боли. Он напоминал ожог солнца после долгой зимы, терпкое послевкусие надежды, выросшей на пепелище.

Души, поглощенные хаосом, откликались на этот свет, словно пленники, услышавшие звук открывающихся дверей. Они трепетали, словно бабочки, вырывающиеся из кокона, – их движения были неуверенными, но полными стремления к свету. Тела и сердца, возвращенные к жизни, раскрывались, словно бутоны, тянущиеся к первым лучам рассвета. Нет, они не были идеальными – на их коже еще виднелись шрамы от пережитого кошмара, а в глазах мерцала тень страха. Но они были живыми, настоящими, наполненными благодарностью за шанс, дарованный им свыше.

Он даровал им не просто вторую жизнь, но возможность начать все сначала, исцелиться от ран прошлого и построить новый мир на руинах старого. Этот дар был не проклятием, а надеждой, тонкой нитью, связывающей их с будущим. Возможность помнить пережитый кошмар, не для того чтобы страдать, а для того чтобы ценить каждый новый день, каждый вздох, каждую искру жизни. Ибо даже в самом темном уголке вселенной всегда есть место для света, для искупления и для истинного возрождения.

Отдавая последние силы, Великий Отец опустился на колени рядом со своей возлюбленной, его лицо отражало не любовь, а глубокое, неизбывное отчаяние.

Он мягко взял её за руку, но его прикосновение было ледяным, словно прикосновение смерти. Последняя улыбка, которую он ей подарил, была не нежной, а скорее болезненной гримасой, отражением того, что даже в момент самопожертвования их связывало не светлое чувство, а лишь общая судьба жертв, принесенных на алтарь мироздания. Их подвиг, вписанный золотом в скрижали вечности, станет не гимном героизму, а предостережением о том, как опасны благие намерения, когда они ведут в бездну.

Вскоре после угасающего сияния героев, будто в болезненных родах, ткань мироздания разорвалась вновь, и из зияющей раны хлынула волна меньших разрывов. Из этих новых утроб, извергнутых в мир, появились они – остальные боги. Не в ореоле триумфа и могущества, как подобало небожителям, а скорее словно испуганные новорожденные, ослепленные светом, что хлынул в их извечную тьму.

Их прибытие не ознаменовалось божественной музыкой, скорее паническими криками, отголоски которых эхом отражались в опустошенном пространстве. Сияние, прежде ослепительное, теперь мерцало и дрожало, словно свеча, противостоящая штормовому ветру. В их глазах читалось не величие, а растерянность, непонимание, и даже…страх, подкрадывающийся, словно тень.

Привыкшие к поклонению и безграничной власти, боги впервые столкнулись с жуткими последствиями своих действий, с хаосом, который они, возможно и косвенно, но все же породили. Картина разрушенного мира, измученных душ, и все это парализовало их. Осознание, что их величие блекнет перед лицом окровавленной земли, заставило усомниться в собственной значимости.

Один из богов, не в силах сдержать охвативший его ужас, рухнул на колени. Его голос, обычно звучавший, как раскаты грома, теперь превратился в жалкий, дрожащий шепот: “Что…что мы натворили?”. Другие, словно провинившиеся дети, опустили головы, пытаясь скрыть смущение и стыд. В этот момент они перестали быть богами в привычном понимании, превратившись в растерянные и напуганные существа, познавшие, что их могущество – лишь иллюзия, а истинная сила кроется в тех качествах, что им, казалось, были чужды: в любви, сострадании, и готовности к самопожертвованию. Этот миг осознания станет для них вечным напоминанием о цене власти и о Осознав масштаб содеянного и величие жертвы смертных героев, боги отбросили надменность и растерянность. В их действиях, ранее продиктованных лишь жаждой власти и признания, проснулось осознание своей истинной роли – роль творцов и хранителей равновесия. Без тьмы нет света, без разрушения нет созидания.

Усталые, сломленные, они приступили к работе. Добрые боги, те, что всегда славились светом и милосердием, теперь несли на себе отпечаток пережитого ужаса. Их сияющие одежды потускнели, лица избороздили тени, а в глазах плескалась не привычная радость, а тихая грусть. Они больше не излучали уверенность и власть, а скорее тихую надежду, словно робкий цветок, пробивающийся сквозь застывшую кровь. Они помнили крики, видели смерть и чувствовали отчаяние, и это знание навсегда изменило их.

Злые же боги, те, что всегда предпочитали тьму и хаос, выглядели не торжествующими, а скорее встревоженными. В их глазах больше не пылал огонь безумия, а лишь холодный блеск осознания. Они, привыкшие к разрушению и страданиям, впервые столкнулись с масштабом своих действий, и этот опыт оставил на их лицах печать мрачной задумчивости. Они больше не стремились к уничтожению, а скорее к контролю, пытаясь упорядочить хаос, чтобы предотвратить повторение трагедии.

Из глубин Индийской мифологии явился Брахма, творящий новые планеты из космической пыли, а Шива, танцем разрушения, уравновешивал его созидание, подготавливая место для новой жизни. Из нордических легенд возник Один, наполняя миры мудростью и знаниями, а Локи, с озорной улыбкой, создавал хаос и испытания, закаляющие души смертных. Греческие боги, Зевс и Аид, разделили сферы влияния, поддерживая баланс между небом и подземным миром, а богини, Гера и Персефона, следили за порядком в семье и природе.

Каждый бог, независимо от его происхождения и взглядов, внес свой вклад в восстановление вселенной, создавая сложный и многогранный мир, в котором тьма и свет, добро и зло, созидание и разрушение находились в вечном танце. Они не просто восстанавливали то, что было разрушено, но создавали нечто новое, более совершенное и гармоничное, мир, в котором каждый элемент играл свою важную роль, а равновесие сил было ключом к его вечному процветанию. Этот мир, рожденный из пепла и страданий, стал свидетельством силы самопожертвования и мудрости, которую боги, наконец, обрели, увидев истинное лицо хаоса и цену жизни, что им бессмертным понять тяжело.

И вот, посреди всеобщего хаоса и созидания, боги заметили их – воинов, принесших себя в жертву ради спасения мира. Их фигуры, слившиеся с ландшафтом, казались хрупкими и беззащитными, но в их молчании чувствовалась такая сила, что она превосходила любое божественное могущество. Они были свидетельством того, что истинная доблесть рождается не в небесных чертогах, а в сердцах тех, кто готов отдать все ради спасения других. И этот взгляд, исполненный уважения и признания, стал началом новой эпохи, эпохи, когда боги научились ценить не только свою власть, но и самопожертвование смертных.

Имена их, выкованные из эха вселенской боли, выкристаллизованные из общей надежды, заряженные божественной плазмой и закаленные в самой сердцевине хаоса, отныне воссияют на скрижалях вечности. Не как имена обычных богов, восседающих на своих неприступных тронах, но как символы той силы, что рождается в горниле страданий, силы, что способна преобразить даже хаос в созидательную энергию. Они – дети тьмы и света, порожденные на лезвии ножа между отчаянием и надеждой, и их подвиг, оплаченный ценой всего, превзошел любые представления о героизме, известные небожителям.

Один из древнейших богов, чье лицо помнило рождение и гибель галактик, приблизился к ним, протягивая дрожащую руку, испещренную письменами забытых заклинаний. Он коснулся их лбов, пытаясь проникнуть в самую суть их божественности, оценить остатки жизненной силы. И его лицо исказилось, отражая ужас увиденного. “Ничего,” – прошептал он, и этот шепот пронесся по рядам богов, словно ледяной ветер. “Они отдали всё. Мы не можем вернуть их к полноценной жизни. Лишь поддерживать тлеющий уголёк.”

Богиня плодородия, чьи глаза обычно сияли жизнью и радостью, разрыдалась, осознав, что больше не сможет даровать им новое рождение. Бог войны, привыкший к крови и разрушениям, отвернулся, не в силах вынести зрелище такой самоотверженности. Бог мудрости, сгорбившись под бременем знаний, молча кивнул, принимая неизбежное.

И в этот момент, под бледным сиянием нарождающейся Луны, было принято решение. Судьбы этих воинов отныне будут неразрывно связаны с её извечным танцем рождения, расцвета и угасания. Их последний вздох слился с первым лучом лунного света, и с тех пор каждый месяц, с появлением нового серпа в ночном небе, они будут являть себя миру – как младенцы, беспомощные и невинные, но как воплощение силы и опыта, закаленного в пламени битвы. С каждым днем, набирая мощь, они будут направлять течение вселенной, освещая путь всем существам, а когда луна начнет убывать, они, словно растворяясь в звездной пыли, будут возвращаться к истокам, чтобы вновь возродиться в новом цикле.

Так боги, преисполнившись не гордостью, а смирением, и осознав величие подвига, даровали этим необыкновенным созданиям жизнь вечную, подчиненную таинственному ритму Луны. Отныне они – неотъемлемая часть самой структуры мироздания, навеки связанные с великим танцем звезд и Луны. Они – не просто боги, но живое воплощение надежды, рожденной из пепла отчаяния, вечное напоминание о том, что даже в самой кромешной тьме может родиться свет, способный преобразить саму суть вселенной. Их существование – это клятва, данная всем мирам: память о самопожертвовании не умрет, а эхо их подвига будет вечно звучать в ритме Луны.

Глава 2

«Шорохи ночи»

Озеро с кристально чистой и спокойной водой, лишь ветер иногда поднимает на поверхности воды легкую рябь. Лотосы жемчужной белизны с золотистыми тычинками покрывают всю поверхность озера. Ветер разносит по округе еле различимое благоухание этих райских цветов.

Свинцовая тьма обволакивала берег, влажный от дыхания ночи. На траве, будто выброшенная бурей кукла, лежала девочка. Красная шубка, некогда яркая, теперь хранила на себе печать скитаний – засохшую грязь, клочки листвы, словно лесные духи пытались удержать ее в своих объятиях. Под шубкой виднелось заплаканное платьице, и вся она, казалось, источала запах отчаяния и страха – запах бегства. Бегства из приюта, из каменных стен, где не было ни тепла, ни ласки, лишь холодные взгляды и казенная еда. Последние силы оставили ее, и она рухнула здесь, на границе яви и кошмара, бездыханная, но еще цепляющаяся за жизнь.

В тишине, пропитанной запахом прелой листвы и влажной земли, раздался тихий шорох, словно дыхание ветра в кронах деревьев. Но это был не ветер. Из-под полога мрака, сотканного из переплетенных ветвей, появилась фигура – высокая, неземная, сотканная из теней и лунного света. В ее облике было что-то пугающее, нечеловеческое – бледное, узкое лицо с острыми скулами и глазами, горящими колдовским огнем. них плескалось равнодушие веков, усталость от людской суеты и… презрение.

Это была Кицунэ – лисица-оборотень, легенда, шепот, которым пугали непослушных детей в окрестных деревнях. Её черное платье струилось вокруг, словно ночной туман, а из-под подола, словно крадущийся зверь, выглядывал пушистый, рыжий хвост. Хвост, символ ее силы, ее связи с потусторонним миром, с миром духов, где время течет по иным законам. Она смотрела на девочку, лежащую на берегу, и в ее глазах мелькнуло что-то похожее на… брезгливость? Или, может быть, это было скучающее любопытство? Нет, сочувствие – слишком человеческое чувство для существа, живущего вдали от людей, помнящего взлеты и падения целых поколений.

“Что это? Потерянный, сломленный зверь?” – подумала Кицунэ. “ Каким ветром ее занесло сюда, в мои владения? Неужели людской род так измельчал, что даже дети шатаются без присмотра по лесам?”

Медленно, словно боясь запачкаться, Кицунэ опустилась рядом с девочкой. Ее длинные, тонкие пальцы, похожие на когти, коснулись лица ребенка. Холодные, но странным образом, внимательные. Она набрала в ладони ледяную воду из озера и бережно смыла грязь и кровь с разбитых коленок, с исцарапанных рук. Поправила растрепанные волосы, словно шептала для них заклинание, оберегающее, от зла или отгоняла назойливую муху.

В ее прикосновениях чувствовалась магия – легкая, искрящаяся, словно звездная пыль. Раны затягивались, уходила боль, тело наполнялось теплом. “Неужели во мне просыпается милосердие?” – мелькнула мысль в ее голове. “Глупость. Это просто… любопытство. Что из этого выйдет?” Зачем она тратила свои силы на это ничтожное создание? “Бесполезно…” – подумала она. “Люди всегда приносят лишь разочарование”

Девочка застонала, открыла глаза, полные ужаса и непонимания. Она увидела перед собой лишь темные силуэты деревьев, слышала плеск воды и шелест листвы. И никого рядом. Сердце бешено заколотилось, страх, холодный и липкий, сжал ее грудь. Она попыталась подняться, но ноги не слушались, и она снова упала на мокрую траву, обессиленная и испуганная. Кицунэ исчезла, растворилась в сумраке ночи, оставив после себя лишь легкий, еле уловимый запах диких трав и… надежду. Призрачную, как лунный свет, но все же надежду.

Собрав последние крохи воли, девочка с трудом поднялась на ноги. Сердце молотило в груди, словно пойманная в клетку птица, готовое вырваться наружу. Не понимая, где она находится, она заметила едва заметную тропинку, узкую, извилистую, словно змея, зовущую вглубь чащи. Шатаясь, она направилась по ней, поправляя свою красную шубку, ставшую теперь ее единственным утешением, и вздрагивая от каждого шороха. Каждый треск ветки казался ей шагом чудовища, каждый порыв ветра – ледяным дыханием смерти. Она шла, хватаясь за этот единственный шанс на спасение, хотя в глубине души знала, что окончательно заблудилась, и лес, словно голодный зверь, ведет ее в свою пасть.

Под конец дня девочка, наконец, вышла из леса на небольшую полянку. Она задрожала всем телом. Не только от страха, но и от холода. Она прошла весь этот путь босиком, по сырой, колючей земле, и теперь была измучена и замерзла до костей. Пальцы ног одеревенели, а каждый шаг отдавался острой болью в ступнях. Облокотившись на шершавый ствол дерева, чтобы перевести дух, девочка закрыла глаза, и по ее щекам беззвучно скатились слезы. Соленые дорожки страха и отчаяния. Ее сердце разрывалось на части, пожираемое ужасом, разъедающим ее изнутри, как кислота. Она не знала, куда идти, как оказалась здесь, и почему этот лес так хочет ее смерти.

Устало опустившись на землю и обняв колени, чтобы хоть как-то согреться, девочка вдруг услышала… Хрусть. Какой-то шорох и хруст, доносящиеся из леса. Словно кто-то наступил на сухую ветку. Ее сердце замерло, пропустив удар. Кровь отхлынула от лица, оставив лишь мертвенную бледность. Медленно, очень медленно, подняв голову, она всмотрелась в сгущающуюся темноту, но ничего не увидела. Лишь тени, играющие зловещую игру на границе света и тьмы. Хрусть. Звук повторился, ближе, отчетливее. Затаив дыхание, она снова опустила голову, сильнее сжимая колени, словно это могло ее защитить. Шорохи и скрипы становились все ближе, окружая ее со всех сторон. Она чувствовала, как страх душит ее, как липкий, холодный туман заполняет легкие, лишая воздуха. Визг! Она не сдержала его. Короткий, болезненный визг, вырвавшийся из горла помимо ее воли.

Внезапно все стихло, словно по мановению волшебной палочки. Наступила оглушающая тишина. Тишина, хуже самого страшного шума. Она знала – затаившись, чудовище ждет, выжидает подходящего момента, чтобы нанести свой смертельный удар. Она сорвалась с места, как подстреленный зверь, спотыкаясь и падая, царапая руки о кору деревьев. Бежала, не разбирая дороги, сквозь кусты и колючие заросли, чувствуя, как острые ветки рвут ее шубку, как терновник впивается в кожу. Она бежала от смерти, от ужаса, от чего-то неведомого, преследующего ее в этом проклятом лесу. Шурх! Она вздрогнула и издала короткий, испуганный писк, споткнулась и упала, больно ударившись о корень дерева. Не оборачиваясь, вскочила и побежала дальше, в слезах, сбивчиво шепча молитвы, которые помнила из приютской церкви, но они не помогали. Лес жил своей жизнью, страшной и беспощадной. Она знала, что он поймает ее. Рано или поздно.

В глубине леса, там, где древние деревья сплетались кронами, образуя подобие готического собора, стоял забытый всеми храм. Не людской храм. Храм духов. Здесь не молились богам, здесь их почитали. Внутри, залитый мягким светом  традиционных японских светильников, дымился особый чайник для приготовления чая, источая терпкий аромат маття. На низком столике, покрытом вышитой шелковой скатертью с узором из журавлей, стояли изящные фарфоровые чашки  и небольшие тарелочки с вагаси, нежные сладости с тонким ароматом риса и бобов адзуки, их форма напоминает маленькие произведения искусства, с гладкой, словно шелк.

За столом сидел Юкимура, потягивая чай небольшими глотками. На нем было каригину, из тонкого шелка с вытканными драконами, поверх которого было наброшено  пальто с рукавами-накидками. Его фигура излучала необъяснимую силу, как будто под маской человека скрывался древний  дракон. Но самым поразительным были его глаза – светло-голубые, почти белые, словно осколки арктического льда. Глаза дракона, видевшего рождение и гибель звезд.

Он допил чай и поставил чашку на стол, с тихим звоном. Чайная церемония была скорее формальностью, чем истинным удовольствием. Духовные существа не нуждались в подкреплении, но иногда было приятно притвориться обычным человеком, наслаждаясь простыми радостями жизни.

В этот момент раздался легкий шорох сёдзи, раздвижной двери. Кицунэ вернулась. Её кимоно цвета ночной синевы слегка запылилось, а на щеках играл легкий румянец. Было очевидно, что она занималась чем-то важным.

“Юкимура.” – бросила она, не утруждая себя приветствием. Её голос был резким, как скрежет гравия.

Обернувшись к ней, мужчина слегка приподнял уголок губ в едва заметной усмешке. Его взгляд был пронзительным, как луч солнца сквозь тучи, и одновременно умиротворенным, как гладь пруда с лотосами.