Встречное движение

Но Андрюха только смотрел, уже полностью повернувшись, и качал головой.

– Возьми новый и заново начни. Тут уже не поможешь.

– Да ладно!

– Не поможешь, говорю!

Так они и препирались, пока училка не шикала на них преувеличенно громко, и Марышева, обернувшись так резко, что ее толстая коса отлетала в сторону, смотрела на них упор и делала круглые глаза.

– А можно потиш-ше?

– Заткнулись, заткнулись, – говорил Андрюха, и она поворачивалась обратно.

Пыжик возвращался к своему листу.

Как у Андрюхи получается то, чего не получается у него, Пыжика? Он же не видел другой бок – и все равно каким-то образом знал, как она оттуд выглядит. Не очень-то справедливо, думал Пыжик, опять проводя стеркой. Водить ластиком – Андрюхиным, потому что свой он, конечно же, забыл – приходилось медленно и бережно, потому что если бумагу порвать, то ему грозил почти гарантированный кол. И кол, если изошница сподобится поставить его в журнал, это не то что большие неприятности, но такой поток наставлений, какой выдерживать Пыжику совершенно не хотелось.

Андрюха любил рисовать и даже любил чертить, но любовь эта, как быстро понял Пыжик, росла не из вдохновения. Она росла из того, что рисование для него было процессом закрытым. Туда никто не мог вмешаться и перечеркнуть. Никому не удавалось влезть в его работу, а когда кто-то пытался, он вскидывал от листа голову и резко, совсем по-взрослому, бросал:

– Подождите, я закончу!

И снова замирал в задумчивости, разглядывая лист и соображая, чего, собственно, не хватает.

Идеи у Андрюхи быстро обкатывались, и так же быстро выкатывались, и там и оставались – он долго не думал, не рассуждал, а сразу бросал идеи в реальность и смотрел, что там с ними будет. Они были простенькие – солнце, ваза которую они все старательно заштриховывали с одной стороны, стараясь, чтобы правильно легла тень. Дом с освещенными изнутри окнами. У него у единственного получилась настоящая многоэтажка, а не прямоугольник с намалванными по бокам квадратиками, похожий на терку для сыра. Окна у него были не только желтые, а еще и розовые, фиолетовые, зеленые, даже иногда синие, или совсем черные, а справа светила луна – Андрюха нарисовал ее в самом углу, но свет все равно был ночным, и небо над домом казалось огромным, а сам дом маленьким. Все так, подумал Пыжик. Все так.

Когда Андрюха рисовал, на свет выходила та его часть, которая почти никогда не показывалась наружу. Он приглядывался к листу, как будто хотел оценить его параметры и запомнить их, заполнить карандашом, чтобы в перспективе ничего не нарушилось. Странным образом в его рисунках и чертежах было очень мало его самого – карандаш выходил на первый план, а он, Андрюха, уходил. Он давал карандашу говорить, и Пыжик никак не мог понять, как у него это получалось.

Когда он рисовал, его губы были сжаты, голова чуть наклонена набок. Иногда он закрывал глаза, а потом снова их открывал, стирал и принимался штриховать снова. Пыжик тогда совершенно бросал рисовать и не открывал глаз от Андрюхиного листа.

– Ты не думаешь, что тебе надо пойти… ну, в архитекторы? Или в иллюстраторы? – спросил он как-то, когда Андрюхе надоело, и он отодвинул лист в его сторону.

– Изя тоже так говорит.

Изей он называл их учительницу ИЗО.

Он посмотрел-посмотрел, и перевернул лист белой стороной вверх.

– Я не хочу.

– Почему?

Андрюха пожал плечами.

– Неохота. Великого художника из меня не получится, а посредственных и так куча. И потом, как я буду деньги зарабатывать?

– Деньги?

– Деньги! В деньгах весь смысл, – Андрюха сгреб карандаши, которые валялись по всей парте, и одним движением запихнул их в боковой карман рюкзака. Потом согнул лист вдвое и запихал его внутрь. – Зачем работа, если денег нет?

А потом, не дожидаясь Пыжикова ответа:

– Пошли, в столовке последними будем!

6

Борис Петрович взялся двумя руками за голову. Голова гудела. Вначале, надеясь ее унять, он открыл один глаз, потом другой. Потом снова по очереди их закрыл. Сильно зажмурился, наморщив нос. Легче не стало.

Глаза изнутри щипало от усталости, а, может, от сигарет, а может, еще от чего-нибудь едкого, что попало ему под веки. В гудящей голове Бориса Петровича что-то перекатывалось и шумело, и стукалось об пол, как сухой горох. Ему понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, что это не горох – это пылесос его жены, которая самозабвенно терла им ковер в соседней комнате. Зачем только включать этот самый пылесос под вечер, после всегдашнего дневного гвалта, вот в чем вопрос.

Форточка была открыта, и он наконец сел, насупившись, в темноте, локтями опершись на кухонный стол. С ним случилось такие вечера – писать он не мог, читать тоже не мог, слишком болели глаза. Очень хотелось курить, но курить было нельзя – жена обязательно учуяла бы и окрысилась на него.

Дашка, как обычно, куда-то слиняла. «К подруге», как она всегда говорила, презрительно смотря на него из-за плеча и уже взявшись за дверной косяк. Ее бойфренд, которого он как-то выкинул на лестничную площадку, у них, слава богу, больше не бывал. Борис Петрович не спрашивал, куда она его дела, но искренне надеялся, что он канул куда-нибудь в толпу, в сутолоку на входе в клуба, в метро – куда-нибудь, откуда больше никогда не появится. Хотя с таким же успехом она могла поехать к нему. Борис Петрович поежился от этой мысли.

Сидеть в темноте было странно приятно. Ему не хотелось спать, не хотелось никуда идти. Больше всего ему хотелось высунуть голову наружу, в форточку, и подержать ее так некоторое время, вглядываясь в сумрачный двор. Насколько он мог видеть, там никого не было – только обычные подмерзшие прохожие, которые спешили, слегка скользя и балансируя сумками. Дашки среди них видно не было.

Не то, чтобы он ее ждал, чтобы вызвать на разговор – он уже давно понял, что в этом смысле она пошла в его жену, и надо ждать, пока дочь сама не изъявит желание. На все его попытки поговорить с ней первым она реагировала такими резкими взбрыками, что даже в Бориса Петровича, привыкшего к необъяснимому женскому поведению, просачивалась обида. Можно подумать, мы когда-то что-то ей запрещали, думал он. Можно подумать, я лично повесил на дверь ее комнаты замок весом килограммов десять, и сам для верности встал у входа.

– Она у подруги! Телефон не берет! – крикнула жена из соседней комнаты. Для верности она еще и постучала в стенку у него над ухом – гул раздался у Бориса Петровича в голове, и он поморщился.

– На домашний звонила?

– Да я на оба звонила! Уже пол-одиннадцатого! Эти девицы…

Она замолкла, не закончив.

Сколько лет я еще должен буду терпеть этот цирк, подумал Борис Петрович раздраженно. Сколько, к черту, времени, внутри меня будет выкручиваться за нее веревка, и что будет, когда она порвется.

Он знал ответ. Но легче ему от этого не становилось.

Дашка притопала без двадцати двенадцать, как ни в чем ни бывало открыла дверь, пнула свои тяжеленные ботинки под трюмо, в самый угол. Борис Петрович знал, что она сделает дальше – попытается скрыться в своей комнате, на всю квартиру хлопнув дверью. И также знал, что ей это не удастся. Жена атаковала сразу, без промедления и жалости, и уже секунд через двадцать – Борис Петрович считал – голоса, и без того возмущенные, поднялись до звенящего крика.

– А вот и не будешь!!

– А вот и буду!

– А вот и не будешь!!

– А вот и буду!

– Ты у нас живешь!! Не будет она! Я у тебя ключи отберу, телефон отберу…

– Ни хрена ты не отберешь!!

– Ты как со мной разговариваешь?! Никакой совести у тебя нет, так с матерью говорить!

– Как хочу, так и разговариваю!!

Борис Петрович подумал, не момент ли это для его выхода на сцену.

Посидел еще немного. Подтянул к себе поближе заварочный чайник, стоявший на середине стола, и поднял крышку, проверяя, есть ли там еще заварка. Заварка была – она блестела, как мокрые водоросли, на самом донышке. Борис Петрович попытался вспомнить, когда заваривал чай последний раз.

В конце концов Дашка ввалилась в кухню, резко щелкнув выключателем. Свет ударил по глазам, и Борис Петрович на секунду зажмурился.

Дашка хмуро взглянула в его сторону и протопала к плите. Одета она была в колготки, порванные выше колена, мини юбку и безразмерный черный свитер, завернутый на локтях раз в пять, который Борис Петрович узнал как свой.

Стоя к нему спиной, она чиркнула спичкой и зажгла газ. Сутулилась она больше, чем обычно – видимо, материны крики не прошли даром. Подлила в чайник воды и поставила его на плиту, прямо на голубое пламя.

Борис Петрович ничего не говорил. Он знал, что по правилам этого спектакля он должен был что-то сказать – должен сказать это первым, во всяком случае. Упрекнуть ее как-нибудь, хлестнуть в это чувство тревоги, которое появлялось внутри него, как открытый порез, когда ее долго не было и он не знал, когда она вернется. Внутри пореза, как внутри только что вскрытого ножичком арбуза, блестели алые мягкие внутренности.

Она открыла стенной шкаф и выудила оттуда свою чашку – черную, с мультяшной принцессой на боку. Чайник тоненько гудел и присвистывал, но еще не кипел.

Дашка наконец повернулась и посмотрела ему в лицо.

– Неважно выглядишь.

Она пристроилась на табуретку по другую сторону стола, напротив него. Бледная, в этих ее нелепых черных одеждах и густом слое туши, которая растеклась у нее под глазами, она напоминала маленькую панду. Или ведьму на выучке, которая летала-летала и постоянно то отставала от остальных, то ее сбрасывало с метлы, вот колготки и порвались.

Лезет же такое в голову. Борис Петрович не удержался – один край рта у него поехал вверх, а потом и второй, и он улыбнулся так, как улыбался редко – до ямочек на щеках. Дашку эта улыбка так удивила, что она откинулась назад, чуть не упав с табуретки.

Я должен провести воспитательный спич, подумал Борис Петрович, вздохнув. Я должен, как Ленин, встать на этот кухонный стол и толкнуть что-то такое, что будет достойно хотя бы вот этой темноты за окном, и ее странных одежек, и всего этого бунта, который яйца выеденного не стоит.

– Зачем тебе это все, Даша?

Начал, как обычно, не с того места. Но теперь уже было поздно.

– Зачем мне что? – она состроила рожу. Помада у нее стерлась, но рот был обведен вишневым карандашом. – Зачем общаться с подругами, зачем общаться с людьми, которые не вы?! Зачем иметь свои дела, в которые родители не суют свой нос?

– Тебе шестнадцать лет, – напомнил Борис Петрович сухо. – Шестнадцать, а не восемнадцать. Мы еще за тебя отвечаем.

Дашка повела головой.

– Быстрее бы свалить уже…

Чайник засвистел сильнее, но она не обратила на него внимания.

– Ты делаешь что хочешь, не потому, что хочешь, а потому, что мы с матерью терпим весь этот цирк, – Борис Петрович поморщился и хмуро посмотрел на Дашку. – И мне терпеть его уже надоело. У тебя есть телефон, могла бы предупредить, могла бы написать…

– Да сел у меня телефон! – выкрикнула Дашка. Резко поднялась, выключила газ, но чая себе не налила. – И меня достало, что меня постоянно контролируют! Сиди с нами, никуда не ходи, ни с кем не общайся!

– Мы тебе разве такое говорили?

– У вас офигенная жизнь! Не спорю! Утром в метро, на работу, на работе горбатиться весь день непонятно над чем, потом домой, потом ужин, потом телевизор, потом спать! – Дашка хмуро плеснула себе кипятка. Потом порылась в стенном шкафу, нашла пакетик и сунула его туда же. – И так годами. Го-да-ми! Ни гостей, ни друзей, ни взять выходной, по выходным читаешь эти свою бесконечную писанину… оно тебе надо? Ну правда, а? Тебе надо по выходным писанину читать? Что они там такое пишут не тошнотное, чтобы это вообще хотелось читать?

Даже сквозь ярость Борис Петрович подумал – хороший вопрос.

Она вернулась обратно на свою табуретку, бухнула на стол чашку и поставила на него локти. Алкоголем вроде не пахнет, подумал Борис Петрович походя.

– Вот у меня вопрос. Зачем вы вообще живете, а? Зачем? Чтобы писанину читать? Чтобы два раза в день метро ездить? Чтобы таскаться по городу с постной рожей? Зачем, а?

– Предлагаешь, чтобы мы больше не жили? – спросил Борис Петрович, тоже опершись локтями на стол.

– Ничего я не предлагаю. – Дашка надулась. Отхлебнула из чашки немного кипятка.

Жжется, должно быть.

– А ты у нас, видимо, живешь только для того, чтобы весело проводить время. На те деньги, что родители дают? – Борис Петрович изо всех сил старался не повышать голоса, но получалось у него не очень. – Телефон дали родители, одежду дали родители, кормят тебя, поют, в школу хорошую перевели, все чтобы ты выпендривалась, да? Еще бы! Никто тебя не понимает, никто не поддерживает, только почему-то возвращаться есть куда, и чай пить есть где, и даже из чего! И деньги откуда-то берутся! Подумать только! С неба падают, что ли!

– И что, все дело в деньгах, да? – Дашины глаза сверкнули, а космы колыхнулись из стороны в сторону. – Все из-за денег? Да если бы у меня была такая жизнь, как у вас, удавиться проще было бы! Вы друг с другом-то не разговариваете! Ходите, как роботы, заели одно и то же, как роботы, вначале школа, потом универ, потом работа, потом замуж, потом дети, потом карточка пенсионера, потом смерть! У-у-у, не дай бог отступить от программы, что ж будет-то тогда! Может, человек поживет немного! Вот страшно-то!

Борис Петрович внимательно посмотрел на нее и сказал:

– Очень.

Дашка осеклась.

Некоторое время они молчали – она отхлебывала чай и смотрела в сторону, мимо него, а Борис Петрович старался унять гудение в своей голове.

– Знаешь что, Даша. – он посмотрел на нее в упор. – Допустим, мы скучные и жить нам незачем. Вполне могли бы и умереть. Чт уж там.

– Я не говорила…

– Я знаю, что ты говорила. И вот что я тебе скажу. – Борис Петрович наклонился вперед. – Ты думаешь, что ты такая уж особенная, да? Да?

Дашка не отвечала.

– Я тебе скажу. Вот тебе секрет. И ты будешь как другие. И в университет пойдешь, как другие, и замуж выйдешь, как другие, и работать тоже будешь, как другие!

– Не буду, – сказала Дашка тихо.

– Смею тебя уверить, – Борис Петрович чуть наклонился вперед, – что то, что свобода это не там, где нет твоих родителей. Моих родителей уже нет. Можешь мне поверить.

Дашка зыркнула на него. Потом поднялась и пристроила чашку в раковину.

– Я буду за себя решать! – бросила она, выходя из кухни. – А у вас знаете что? Ни черта не изменится. Через десять лет ничего не изменится. Так же будешь сидеть на этой кухне, за этим же столом.

– А хуже всего знаешь что?! – она вздернула вверх обе руки. – Что тебя это устраивает!

Когда она ушла, в кухне стало пусто. Борис Петрович продолжал сидеть. Ему хотелось открыть окно и нырнуть, как рыбкой в бассейн, головой в вечернюю синь. Черный свет, и то, что лежало за фонарным кругом, его приманивало.

Мысль вдруг пришла и осталась – тогда, наверное, достаточно жить, когда тебе спокойно с ощущением того, что ты уйдешь. Этот край, воздушная граница между краем ночи и рассветом – не кажется тебе тревожной. Бывает ли такое вообще когда-нибудь?

7

Чем старше Дашка становилась, тем больше Борис Петрович чувствовал себя в воспитании совершенным идиотом. Маленькой она во всем ему верила, во всем на него полагалась. Стоило только вложить свою большую ладонь в ее маленькую, или поднять ее на руки – она сразу начинала танцевать, или сворачивалась калачиком у него на руках и пристраивалась так, как одна Дашка могла пристроиться.

Но потом обнимать ее стало нельзя – она обнимала его сама, растерянно и походя, и ставила свой подбородок на его голову, и замирала так на некоторое время.

– От тебя сигаретами пахнет.

Но это объятие – редкое, все более редкое – давало Борису Петровичу ощущение, что та, прежняя Дашка все еще существует.

– Тинейджеры очень чувствительны! Вы не должны давить на них, ругать, иначе они замкнутся в себе и станет еще хуже! – вещала на родительском собрании школьный психолог.

– Куда уж хуже… – сидящая рядом родительница возвела глаза к потолку.

– Ну как? – спросила жена, когда он вернулся.

– Никак, – привычно ответил Борис Петрович. – Пытались научить нас жизни. А я, знаешь ли, плохо усваиваю знания.

У Бориса Петровича плохо сливались в голове Дашка и слово «тинейджер». Слово было зубчатым и неудобным, вроде тяжелых ботинок на толстой подошве, которые она недавно начала носить. Дашка теперь ездила между двумя состояниями – ребенка, когда она, как прежде, плакала, капризничала и настаивала на своем, что доводило Бориса Петровича до белого каления; и внезапной глубины, когда она вдруг что-нибудь говорила, и он застывал на месте. Но прежде, чем он успевал ответить, она становилась обратно ребенком и начинала хныкать.

Заткнуть Дашку было невозможно, а согласиться с ней было нельзя – как только он соглашался, дочь сразу же отпрыгивала на противоположную точку зрения. Все, что Борис Петрович говорил, выглядело теперь как морковка, которая нужна-то только для того, чтобы засадить ее, как кролика, в клетку родительских представлений о том, как ей будет лучше.

Она настаивала, что они ничего не понимают в ее, Дашкином, мире, и Борис Петрович был готов с этим согласиться. Он и правда ничего не понимал.

.Даже удивительно, что Дашка, его Дашка – с ее сарказмом, с остротой слов, которая проглядывала редко, но все равно проглядывала; с ее умением принимать решения резко и быстро; с ее страстью возражать, а потом успокаиваться, обдумывать следующий выпад и возражать снова, все еще его Дашка, которая когда-то плакала и обнимала двумя маленькими ручками его коленку, стала кем-то, на кого он теперь смотрел в упор – и понятия не имел, что с ней делать.

Его жена ненавидела черное, и дочерин шкаф заполнился, естественно, исключительно черными вещами. Поспособствовала и подружка, которая, по его мнению, плеснула Даше на голову какой-то ядерной дрянью, а потом размазала до кончиков волос – получилась угрожающая грива, иссиня-черная сверху и пепельно-серая снизу. Глаз за этими черными плетями не было видно вообще, и он однажды в шутку спросил, как она сама видит, куда идет. Она только фыркнула.

Они принципиально не покупали ни газировку, ни чипсы, но из ее рюкзака регулярно выкатывались сплющенные пустые банки и глянцевитые пакеты, противно пахнущие жиром и чесноком. Резинку его жена не переносила – «Вынь это изо рта, разговаривай нормально!» – и Дашино жевание каждый раз заканчивалось скандалом. Она вскакивала из-за стола, мазнув по тарелке своими космами, и исчезала в комнате, на всю квартиру хлопнув дверью. На дверь она вывесила табличку «Не входить!», криво написанную огромными красными буквами, и жутко бесилась, когда его жена заходила туда без разрешения.

То право, которое было у него когда-то – владеть ей просто так, просто потому, что надо было поправить шапочку, поцеловать в щеку, вытереть, когда она масляными карандашами рисовала прямо на скатерти, теперь ушло.

Нельзя было просто быть рядом – надо было стучать, примериваться, следовать ее правилам, и все потому, что она перестала подпускать их к себе, и между ними становилось все больше и больше пространства. Иногда Борису Петровичу казалось, что это все больше и больше пустоты, а иногда что Дашка поймет, что зря она отошла так далеко. Он надеялся, иногда, сидя по ночами и слушая, как грохочет из ее комнаты музыка, которую ее невозможно было заставить выключить – думал, что она тоже поймет, как ей их не хватает.

Его жена не оставляла попыток – и вторгалась на Дашину территорию тем решительнее, тем отчаяннее та защищалась. Не то, чтобы у них не было политики на этот счет – некоторые вещи всегда считались в их семье выше достоинства – лезть в личные дневники или выворачивать карманы, но жена регулярно заплывала в Дашину комнату с грудой белья, или с телефоном, потому что ей опять звонили из школы, или потрясая коробкой ботинок, купленных специально и выдернутых из глубин шкафа. Он поражался, как каждый раз она уговаривает Дашку их надеть не с меньшим энтузиазмом, чем в первый, а Дашка ровно с таким же напором отказывается их даже мерить.

Он знал также, что, когда будет холодно, Даша стыдливо достанет их из-под кровати, куда они в конце концов будут засунуты – «Ты даже померить их не хочешь! – Да я знаю, что они уродские, зачем их мерить!!» – в прихожей нацепит сначала левый, потом правый, потопчется, сделает вид, как будто они ужасно ей жмут, и вылетит за дверь.

Жена в это время будет, вооружившись лопаточкой, с мстительным видом переворачивать на сковородке один сырник за другим.

– Надела? – спросит через плечо, даже не повернувшись.

Борис Петрович покорно кивнул.

– Надела.

Плюх – еще один сырник шлепнулся на сковородку.

8

– А можно поговорить с главным редактором?

Авторша, пухленькая блондинка в кардигане, который слегка сполз с толстых плеч, наклонилась и почти легла грудью на стол.

Борис Петрович вздохнул и тоже наклонился. Он мог бы, конечно, и грудью на стол лечь, но опасался заснуть.

– Я и есть главный редактор.

– А!

Блондинка слегка смутилась. Потом посмотрела на него с конфузливой неуверенностью.

– Я могу вам… вам доверять?

Борис Петрович глубоко вздохнул.

Больше всего это напоминало сцену из одного из ее романов. Блондинка специализировалась на детективных романах с любовной линией, и покупали их как раз из-за этой самой линии, а не из-за детектива. Она любила обложить довольно вялый сюжет постельными сценами, как подушками, и таким образом если не закрыть от читателя происходящее, то хотя бы замаскировать. Борис Петрович, когда читал, автоматически прикидывал, уместятся ли на заднем сиденье не просто два разгоряченных главных героя, а еще и всее позы, которые им предполагается принять. Их части тела почему-то всегда плохо подходили к друг другу, как отечественные штепсели от утюга и иностранные розетки.

Какого утюга? Почему утюга?

Борис Петрович очнулся.

– Так что?

Барышня вздохнула.

– Я думаю.. Я думаю… что на меня ведется охота.

Она так и сказала «ведется охота».

– Меня… хотят убить. Ну или, во всяком случае… – он нервно потерла пальцами круглое плечо – хотят… хотят украсть мою рукопись.

– Это очень… опасно. – вздохнула блондинка. – Быть популярным автором очень опасно в нашем… в нашем мире, понимаете? Недавно за мной увязался мужчина в магазине, он ходил и смотрел, что я покупаю!

– Понятно.

Борису Петровичу ничего не было понятно, но он кивнул.

– А кто… кто хочет украсть вашу рукопись?

– Этого я не знаю.

– Понятно. – снова сказал Борис Петрович.

Авторша детективов поерзала на месте. Она явно стеснялась своей пухлости, – то поводила плечами, то двумя пальцами одергивала юбку, то поглаживала коленку. На Бориса Петровича она смотрела восторженно-обеспокоенно.

– Думаете, надо шифровать рукописи?

– Что?

– Шифровать. – повторила она упрямо. – У меня уже пытались украсть мои идеи, вы что, не помните? Мой текст попал в чужие руки, и мне пришлось…

– Да, – сказал Борис Петрович.

– На прошлой неделе, – она опять наклонилась к нему, и ткань кардигана у нее на груди опасно натянулась. – Я видела того мужчину на прошлой неделе. Вы что-то можете с этим сделать? Как вы думаете?

– Я?! – поразился Борис Петрович. Я редактор, Виктория Петровна.

Он не помнил точно ее отчества, но назвал наудачу – вдруг память да подкинет что-нибудь правильное. Судя по тому, как она благожелательно улыбнулась, он попал.

– Я отвечаю за отправку вашего текста в печать и выпуск его в виде книги, – отчеканил он. – Доставку этой книги в магазины для продаж! За мужчин, которые ходят за вами по магазину я, простите, принять ответственность не могу.

Она обиженно заморгала.

Если бы авторшу детективов действительно убили, это был бы сносный сюжет, подумал Борис Петрович, пока она дула губки и думала, что бы еще добавить.

Если бы вместо меня тут сидело бы чучело, которое бы кивало и отвечало что-нибудь впопад, был бы чудесно, подумал Борис Петрович. Оно – чучело то есть – вбирало бы в себя авторши бредни, не пухло бы и не увеличивалось, как моя голова, а просто, обмякши, сидело бы и слушало. Его можно было бы выпотрошить, выкинуть из окна, засунуть подальше, порубить на мелкие кусочки. Сервировать в салате. Затолкать в рот выпускающей, чтобы та наконец заткнулась.

– Вы меня слушаете?

– Я весь внимание, – Борис Петрович закрыл глаза и сразу же их открыл.

9

У Бориса Петровича в универе был любимый лектор. Когда ему задавали идиотский вопрос, например, «В художественном произведении важнее содержание или форма?» он останавливался, снимал очки и долго протирал их, стоя на одном месте. Потом, водрузив их обратно на нос, вздыхал – не показательно громко, но так, чтобы все услышали.