Встречное движение

Надо было возвращаться домой.

16

В одной из рукописей, пришедших в редакцию, Борис Петрович как-то прочитал, что долгий брак – это как вращение двух фигурок, приколотых к круглой досточке на некотором расстоянии друг от друга. Не слишком близко, но и не так, чтобы совсем упустить друг друга из виду. Пастушок и пастушка вращаются, вращаются, вращаются.

Это было не совсем как они с женой, нет, вс еже не совсем, и все же он не мог не думать о ней, когда думал про вращающиеся фигурки.

Борис Петрович провел с женой двадцать лет. «Провел» – пробыл рядом, но на самом деле часть этого времени прокрутилась, как кинолента на перемотке, и он почти не помнил, что за картинки мелькали внутри; часть проползла по минутам, как бесконечная ночь, одна из тех, которые он просиживал на кухне, слушая, как шумит газ и течет в трубах вода, непрерывно, как будто там, в глубине, что-то бьется изнутри о трубы – трепыхается, дергается и не спит.

Любой брак рано или поздно выходит на заготовленные ему рельсы и катит по ним, громыхая, как ночной трамвай. Это просто неизбежно, думал Борис Петрович с раздражением. А как еще прикажете жить.

Они вместе ходили гулять в ближайший парк, и жена брала Бориса Петровича под руку, и что-то ему рассказывала, всегда одно и то же, и всегда удивленно. Чему здесь удивляться, думал он. Но терпеливо слушал – жену лучше было слушать, когда она рассказывает. Жизнь всего лишь заходит на еще один круг.

Их любовь была как тени в косметическом наборе из дешевой пластмассы, которым его жена никогда не пользовалась, но зачем-то хранила у себя в туалетном столике: когда-то яркие и густые, с годами они стали крошиться в пыль, и остался только песок, концентрат, который тут же осыпался с век и щек вниз, стоило попробовать его туда намазать. Она растушевывалась и блекла, он растушевывался, все больше расплывался в своих бесконечных летучках, оборванных рукописях, встречах, которые он постепенно начал назначать все позднее и позднее и перестал чувствовать себя неловко.

Зачем ей меня ждать, думал Борис Петрович, когда оставался в редакции за полночь и тер, тер глаза рукой, чтобы не заснуть. Мы достаточно уже ждали друг друга.

Много чего перестало быть важным в этом слабом растворе – игры, недомолвки, обиды – они зависали и шевелились в нем, как медузы в теплой соленой воде около берега, а накинь день, или неделю, или год – куда-то исчезали, и даже привкуса не оставалось. Все было как раньше.

Состариться вместе романтично звучит, но когда это на самом деле происходит, никакой романтики в этом нет.

– Вы еще молоды, Борис Петрович, ей-богу, молоды! – говорила соседка по лестничной площадке, взбираясь на шестой этаж без лифта, или выглядывая вместе со своим седым пучком из-за дерматиновой двери. – С моё поживете, поймете, каково старой-то быть, а!

В этом месте ему наконец удавалось провернуть ключ, толкнуть внутрь дверь и ввалиться в квартиру.

– Хорошего вечера!

Он закрывал за собой как можно быстрее, но все равно слышал, как она бормочет что-то про неблагодарность у него за спиной.

«Вы еще молоды». Они оба слышали эти слова – и оба делали вид, что так оно и есть. Это было странно, но Борис Петрович ни разу не делал жену персонажем в собственных книгах – ввернуть ее туда получалось только если поворотом плеча, или резким «Ай!», когда молоко поднимается, как пенная шапка, и в секунду заливает всю плиту. Он постоянно брал у нее, занимал взаймы, но получалась все равно никогда не она.

Когда он был моложе, Борис Петрович раздраженно думал, что женщин надо бесконечно подтыкать по углам. Тут плотнее, там помягче, подставить шею, отступить, приблизиться. Молчать он не умел никогда, но жене это было и не нужно – но ей были, черт подери, как важны эти невидимые пируэты. Кто бы сказал, что их так много? Как он говорил с ней за обедом. Кто звонил ему после семи. Запыленные россыпи печатных листов у него под кроватью, воротник с заломами внутрь. Постоянно образовывались какие-то дыры, и в эти дыры затекала его неизбежная невнимательность. Копать он умел только внутрь текста, но не в людей – и этих дыр он не замечал, а когда замечал, было слишком поздно.

Сейчас, через двадцать лет, он знал, что из внимательности состоит все. Все на свете составлено из деталей, из реплик по случаю, из разговоров на две минуты в конце рабочего дня. Память его работала как-то странно, нелогично, и в ней оказывались совсем случайные вещи, а то, что с ним на самом деле произошло, стало не более чем историями, смешными, или с пульсирующим сигнальным огнем трагедии внутри – но рассказывались они всегда одинаково.

Кто про него помнит, это свернувшееся в трубку время? Иногда вдруг всплывала на поверхность какая-нибудь точная фраза, цитата из них прошлых, а потом сразу же исчезала, уходила вниз, и волны смыкались у него над головой. Он не помнил. Он столько всего не помнил – вечер их свадьбы (помнил только, что это был август, такой душный и липкий, что ему пришлось выйти на улицу и закурить – руки у него дрожали, и он едва не прожег себе рубашку). Не помнил того парня на фотографии – сначала ему казалось, что он выглядит точно так же, совсем так же, только прическа изменилась, пока Дашка не ткнула в альбом пальцем и не спросила «Пап, а кто это?»

Не помнил, почему в тот черный год они так много ссорились – долгий был год, свободное падение вниз, один сплошной провал, и падать страшно не потому, что в ушах свистит воздух, а впереди – пустота, а потому, что падаешь один.

Борис Петрович не помнил, откуда у них взялся чайник с отколотой крышкой, и что это за платья, которые постоянно лезли на его сторону шкафа – сатиновые, жоржетовые, крепдешиновые, шерстяные – и когда она их носила. Он никогда не видел ее в одном из этих самых платьев – или кажется, что никогда? Или он не смотрел на нее на самом деле?

Все пропадало и падало, ничего не оставалось, кроме текстов. Весь его кабинет в редакции был завален ящиками, распечатками, брошюрами, даже рукописными листочками, скрепленными степлером – они лежали в отделениях стола и в ящиках, в раскрытом кожаном портфеле в углу, которым он уже десять лет как не пользовался, были переложены газетами, как елочные шары. Но он никогда их не доставал. Но и не выбрасывал – они продолжали лежать, и покрывались пылью, и твердели, как осколки метеоритов.

– Это что тут делает? – спрашивала у него жена, вытаскивая какую-нибудь книженцию из воздуха, как фокусник, когда находит у детей за ушами серебряные монетки. – Зачем сюда притащил?

– Притащил, значит надо, – бурчал Борис Петрович, выхватывал книженцию у нее из рук и заталкивал обратно.

– Я не против… твоего творчества.

Так она сказала, когда они только познакомились. Сказала и посмотрела на него искоса, сухо и быстро. Потом пожала плечами, как хозяйка, которая еще не мыла полы и, так и быть, пустит соседского пуделя к себе в прихожую.

Тогда он еще писал стихи. Когда он пытался читать их ей, она не обрывала его, не вмешивалась, не оценивала – просто молча слушала и рассматривала швы на рубашке, которую гладила.