Щенок

прямиком на красные сердечки на розовом пододеяльнике.

Домой Даня возвращается поздно ночью – ему пришлось лежать рядом, пялясь в темный потолок, пока Настя не уснула на его руке. Засыпала она долго, мучительно, блин, долго, обвила торс руками, бедра – ногами, как удав, вцепилась намертво, приклеилась – не отодрать, жадно, как хозяйка, уткнулась мокрым лицом в кожу, гладила пальчиками шею, и эта хватка чувствовалась петлей. Горячие, припухшие губы мазали по коже, по линии челюсти, обжигая дыханием. Настя плакала – скулила куда-то в ключицу, глотала рыдания, давила истерику в улыбке: добилась, дожала, присвоила. Даня лежал, чувствуя, как немеет рука под тяжестью маленького тела, как слезы мочат воротник, и терпеливо считал секунды, когда же это закончится. Только когда всхлипы сменились ровным, тяжелым сопением, он смог осторожно разжать девичьи пальцы, скомкавшие футболку на груди, и выскользнуть из ласковых силков. Он вышел в прихожую, заглянул в зал – там на разложенном диване, спутавшись ногами и волосами, жались друг к другу Юля с Дашей, Леха, видимо, проспался и ушел; Турсын закемарил на кресле, накуренный Вадик сидел со стеклянным взглядом на табурете и глядел куда-то в угол, на экране ноута оранжевым горит значок AIMP, Гуф читает про местных детей и снежки.

Даня снова вымыл руки, прежде чем уйти.

Обратный путь вымораживает легкие. Город спит, улицы пусты и тихи, только снег, как пенопласт, хрустит под ногами, ветер поднимает с асфальта колкие снежинки и бросает в лицо. По-хорошему так-то должно тошнить и должно прям хотеться повариться в кипятке, чтобы Настины сопли с подбородка смыть. Даня, наверное, к этому относится философски: чему-то он научился сегодня, плюс Настя теперь, дай-то бог, хлеборезку свою прикроет и перестанет про ментов петь. Хотя бы на время – а потом он придумает что-нибудь. Подъезд встречает текстом «Оля шалава», и Даня поднимается в квартиру.

Андрей к этому времени уже совсем остыл.

Ноздри ловят смесь перегара и тошнотворного запаха смерти. Дерьма. Даня не включает свет в комнате отчима – хватает и уличного фонаря, бьющего в окно. Андрей висит тяжелой, вытянувшейся тушей, ну чисто свинья на крюке. Голова свернута набок, подбородок прячет пеньку, шея вытянулась, как у гуся. Лицо – страшное, Даня даже дрогнул, когда дверь открыл, и так темно, а тут еще и рожа эта темно-фиолетовая, вся в багровых прожилках, словно червяки изъели; красные глаза на выкате пялятся в пустоту, между губ торчит распухший кончик прикушенного языка, с уголков на грудь натекла вязкая жижа – то ли слюна, то ли сукровица.

Красавец, думает Даня, хоть сейчас на паспорт фотографируй.

Даня опускает взгляд – резинка на трениках, конечно, не выдержала, ткань штанов пропиталась насквозь, по худой лодыжке скотство это стекло вниз, и на линолеуме под пятками подсохла темная лужа с комьями.

– Ну чисто свинья, – бросает Даня.

Первым делом – табурет. Моет мокрой тряпкой, чтобы запах химии не выдал свежую уборку, хорошо, с нажимом, каждую ножку, кладет как было, потом пододвигает ближе, чтобы выглядело естественно; скорчив лицо от брезгливости, протирает узел за ухом Андрея, думает – трогать ли веревку, но если проверят – пусть лучше никаких отпечатков не найдут, даже Андрея, пофиг, на экспертизу время нужно, он к тому времени уже что-нибудь придумает; затем – ручки двери. Бутылку водки, которую заливал в прожорливое горло, выбросил еще вечером, когда к Насте шел.

Ну вот и все.

Прощай, Андрей.

В его комнате ветер дует в форточку и пахнет гелем «Санокс», Даня раздевается, убирает одежду в шкаф, садится на постель, стягивает носки и бросает их к батарее. Ложится на изрезанный кухонным ножом матрас, закинув руки за голову, взгляд упирается в побеленный потолок. Там, за слоем штукатурки, за двадцатью сантиметрами железобетона и арматуры, спит, свернувшись на диване как кошечка, его Дана, и он медленно протягивает руку к ней, растопыривает пальцы, прищуривается, ловит в перекрестии луч света от фонаря, сжимает пальцы в кулак, хватает невидимую нить, тянет вниз, к груди.

– Близко… – шепчет с улыбкой, – очень…

Тишина в квартире мертвая – там, за стеной, капает дерьмом на линолеум в ромбик отчим, освободивший жилплощадь, и Даня закрывает глаза, мгновенно проваливаясь в сон.

Ему ничего не снится, кроме ее лица.

Утром комната стылая – стужа из открытой форточки хозяйничает в комнате, хватает за лодыжки, не прикрытые одеялом, и Даня прячет ноги. Слава богу, запаха этого спертого нет, свежо, даже морозно, холод кусает щеки, и Даня накрывается с головой. Люди пахнут отвратительно, таракан этот – еще хуже, запах внутренностей, например, ни с чем не спутаешь: Даня как-то проходил медосмотр и ошибся крылом, его выгнали быстро – он заметил только человека на каталке с развернутым пузом и носом успел втянуть сладковатую вонь кишок. «Белизна» пахнет приятнее, порошок для стирки тоже, очень нравятся Дане запахи чистоты – и теперь, когда квартирант съедет, можно и в его комнате, наконец, навести порядок, отмыть кожный жир с ручек, выкинуть обоссанный матрас, развалившуюся тумбочку, залить все хлоркой, засыпать «Пемо Люксом», мусор выскрести с углов. Андрей ведь даже курил в комнате, засранец, пока Даня ему не объяснил популярно, что это, во-первых, вонища, а во-вторых, опасно, загорится бычок в куче других, охватит огонь матрас – и труба квартире.

Даня садится на кровати, зябко ежится, поправляет одеяло на плечах, по икрам под волосами мурашки бегут. Можно, конечно, на кухне форточку запереть – пусть концентрация аромата дойдет до предела, пусть менты с порога поймут: тут таракан заживо гнил, пока не вздернулся. Но ведь нормальный человек, наверное, не станет напоказ – тут вот отчим подох, чуете? Он, наверное, откроет окна нараспашку, проветрит все. Только откуда Дане знать, что сделает нормальный человек? Сбросив одеяло, Даня по холодному полу шлепает к шкафу, натягивает джинсы, свитер, возвращается, достает теплые носки из-под батареи. Большой палец гладит истертые кнопки «Сименса». Меню. Звездочка. Ноль. Два. Ноль.

– Дежурная, слушаю.

Голос женский, скучающий. Чай там пьют, наверное, горячий, сладкий, с печеньем «К кофе».

– У меня отчим, – голос Дани дает петуха, срывается на испуганный шепот. Нормальный, наверное, так бы сделал? Играть так играть. – Повесился. Адрес…

Даня встает у окна, ковыряет замазку, похожую на пластилин. За стеклом – двор; качели в снегу, украшенная бумажными гирляндами елка, стоящая в сугробе уже месяца два и осыпавшая вокруг коричневыми иголками. Белая краска на раме облупилась, раскрылась раной, обнажая темное, влажное дерево. Бедность. Ничего. Даня уже получил права, он учится хорошо – можно подрабатывать в такси, например, на арендной машине, пока в университете – потом хорошая работа будет, точно будет, Дана вообще может не работать, зачем? Ни работать, ни готовить – если, конечно, сама не захочет, а так зачем? Чтобы она домой усталая возвращалась? Чтобы пакеты с картошкой из «Магнита» руки оттягивали, пока она на этаж поднимается? Ну уж нет, Дане силы для другого нужны – чтобы Даня все утро ей целовал плечо, шею, ключицы, пока входит в нее нежно и медленно. Вот она переедет к нему на днях, и это станет репетицией, Даня покажет, какой он заботливый, как сильно он любит, будут завтраки, обеды, ужины – уютный дом тоже будет, пусть бедно, но прибрано и идеально, стерильно чисто.

В комнате бабушки надо тоже проветрить, решает Даня, купить одеяло новое, подушку, постельное, кажется, есть, но оно старое очень, рассыпется. У бабули, кстати, даже мебель еще стоит – стенка чехословацкая с книжками, диван там крепкий, не новый конечно, но добротный, ковер не затертый, хороший еще, шторы. Мелкое, конечно, эти двое вытащили – посуду, вазы из уранового стекла, даже фарфоровых балерин и тех продали. Все, суки, вынесли – даже ложки мельхиоровые, которыми я в детстве кашу ел, пока бабка жива была. Потом уже, после смерти Анюты, Андрей вскрыл замок и вынес то, на что даже у Ани рука не поднялась, – медали: «Ветеран труда» бабушки и – самое обидное – дедову «За отвагу», такую, с танком и красной ленточкой. Еще какие-то продали, но тех Даня уже не помнит. Игрушки красивые советские тоже на рынок снесли, 50 рублей за коробку. Там, в пожелтевших гнездах из газет и ваты, лежали золотистые пузатые часики, стрелки которых замерли на без пяти двенадцать – время, когда пора загадать желание, но в этом доме оно не сбудется никогда; домик – тяжелый, с заснеженной крышей; корзины с цветами; шишки фиолетовые, розовые, зеленые, с напылением, похожим на сахар. Даня точно помнит, как года в четыре, когда папа с мамой привезли на елку к бабушке, он такую лизнул – думал, что сладко. А на следующий год папу убили.

У Дани в носу щиплет, но это от мороза, конечно. Надо бы кофе – крепкого, поможет проснуться – спал все-таки глубоко, но очень мало. Даня открывает на кухне форточку – не потому, что так бы сделал нормальный, а потому, что не терпит вони и грязи. Банка «Нескафе» почти пустая, Даня сыпет кофейную пыль в кружку прямо так, без ложки, ждет, пока вскипит чайник. Взгляд сам поднимается по стене к потолку. Там, наверху, Дана. Проснулась? Тоже пьет кофе? Думает о вчерашнем, заперлась на все замки, чтобы бывший не вошел? Хочется сорваться, успокоить, прижаться к коленочкам – губами, щекой, шептать что-нибудь успокаивающее, потом уткнуться лицом в живот, заскулить, рассказать, как труп отчима нашел, как страшно это, и она пожалеет, она погладит. Ох, он завтра же это сделает!

Обернув ручку чайника полотенцем, Даня заливает кипятком кофе, черная жижа крутится воронкой. Звонок в дверь заставляет замереть, Даня медленно поворачивает голову в сторону коридора. Менты? Труповозка? Так рано? Невозможно.

В глазке маячит коричневый пиджак на серую футболку. Точно. Ты же следователь. Так быстро примчался – спустился с этажа выше, а? Дозвонился, значит? Блять, теперь и горе отыгрывать не придется. Даня распахивает дверь – и Антон удивленно присвистывает.

– О как, – проходит мимо, задевая Даню плечом. Хозяйский такой, уверенный шаг. Дане что-то мерещится в лице его, но в полумраке не разглядеть, в голове шумит ярость. – А я все думал, где я тебя видеть мог. Лет пять, наверное, назад здесь были, а?

Идут по коридору, Даня семенит следом, голос старается сделать жалким, но он едва не рычит.

– А вы… У соседки моей были, да? Поэтому так быстро?

Мужчина не оборачивается, шагает прямиком к комнате Андрея – дорогу помнит.

– Был.

– А что делали?

Антон толкает дверь – без перчаток, кому вообще интересна смерть алкоголика? Сотни таких случаев по городу, какой тут криминал может быть? В лицо бьет спертым и тошнотворным, но Антон даже не морщится, смотрит на Даню, словно тот глупость какую сказал, желваки ходят.

– Кроссворды разгадывали.

В комнате полумрак. Андрей висит, лицо совсем оплыло, стало черным, треники пузырятся в коленях, дерьмо под ногами засохло. Антон глядит на висельника с минуту, достает красную пачку «Святого Георгия», делает из рук колодец и чиркает спичкой. Даня стоит в дверях, прижимая к груди кружку с остывающим кофе.

– То есть ты пришел, а этот че? – Антон кивает на труп, выдыхает дым, стряхивает пепел на пол. – Уже так висел?

– Да я же не заходил к нему, зачем, – бормочет Даня, глядя в пол, хочет сделать глоток, но одергивает себя: нормальные, наверное, в такой обстановке ни пить, ни есть не стали бы. Но он ненормальный, ему этой кружкой Антошку забить чешется. – Думал, во сне обосрался, вот и воняет. Он же под себя ходит, когда нажрется. Я у себя форточку открыл, дверью хлопнул поплотнее, и нормально. Спал.

Антон затягивается, выпускает тонкую струю дыма прямо в сторону Андрея. Оглядывает убогую обстановку: голые стены, подоконник в пыли, матрас в желтых разводах на полу.

– Что-то, пацан, вокруг тебя все как мухи мрут. Сначала Анна Васильевна…

– Кто?

– Мать твоя, – Антон поворачивает голову, смотрит, как Даня отпивает кофе. – Кто хоронить будет?

– Родня у него есть. В деревне где-то. Пусть они и занимаются. Мне-то какое дело? Я ему никто.

Антон хмыкает, стряхивает пепел на пол.

– Ты к людям-то вообще хоть что-то чувствуешь?

Даня смотрит на синие руки отчима, на полоски от ногтей на вытянутой шее. Было в нем хоть что-то людское, кроме мяса и крови?

– К человеку – чувствую, – отвечает тихо.

Антон скользит взглядом по узкой комнатушке, делает последнюю затяжку, наклоняется и тушит бычок прямо о матрас, оставляя черную язву.

– Душно тут у вас, – говорит вдруг. – Тесно. Понятно, почему так, – кивает на Андрея, – зверь в клетке гибнет.

Звонок разрывается трелью – Даня неспешно отпивает кофе, он про милицию вообще не думает, в нем все заледенело, он двигается машинально, как робот. У нее, значит, был. Кроссворды разгадывали. Нет, она не предала, конечно, она ведь ничего о чувствах не знает толком, не знает еще, что моя, но скоро узнает, скоро я тебя, Дана, так к себе привяжу, что плакать станешь и в руки ко мне проситься. А Антон – пф, мелочь какая, разве это любовь была бы, если бы я от тебя отвернулся после такой ерунды? Мы будем вместе, и этого ничто не изменит.

Просто Антону переживать стоит, если было что.

Если между нами преграда, я ее по кирпичику разберу – я не оставлю стен, я войду.

Звонят еще раз – наряд, скорая. Сейчас начнется цирк. Истопчут все, сроду ботинки не снимут, хоть бы бахилы надели, скоты. Потом замывать все сто лет, ох.

– Открывай давай, че встал-то? – командует Антон, – стоит, главное, блять, с кружкой этой. Тебе кафе тут, что ли? Варенья к чаю принести?

Через пять минут квартира превращается в проходной двор: топот, треск рации, вспышки фотоаппарата, громкие голоса, даже смех. Даню вытесняют на кухню. Антон устроился на подоконнике, поближе к банке с окурками, Даня стоит, прислонившись к стене, скрестив руки; молодой опер с обветренным лицом размашисто записывает.

– …обнаружил примерно в восемь тридцать утра… Признаков жизни не подавал… Веревку срезать не стал… Распишись, – тычет пальцем в строку подписи, диктует: – «С моих слов записано верно» и роспись.

– Под хохлому? – не выдерживает Даня.

– Каво?

Даня качает головой, ставит кривую закорючку.

– Че вы вчера у Насти-то? – вдруг спрашивает Антон, сощуривается от дыма. Даня поднимает глаза, смотрит Антону прямо в лицо – утренний свет из окна безжалостный, яркий, все видно: на подбородке Антона, чуть правее губ, смазанный, едва заметный след

розовой

бледной

помады.

Ах ты сука.

Трогал ее. Губы у тебя сухие, и она целовать не станет, лез к ней своим ртом поганым, дозвонился, значит? Я эту помаду с твоей кожи вместе с мясом срежу, соскоблю с зубов, вот теперь тебе точно, мудак, переживать стоит. Зверь внутри бьется о ребра, воет, щелкает пастью, требует кость сейчас, вцепиться клыками в глотку, вырвать кадык с мясом.

– Че залип? Нормально все прошло? Че делали?

– Да так, – отвечает Даня и наконец поднимает глаза, встречается взглядом с Антоном. – Кроссворды разгадывали.