Щенок

В коридоре пахнет «Белизной». Даня крепко прикрывает дверь, как тогда, в тринадцать, когда он оставил в комнате Анюту, захлебывающуюся собственной рвотой. Он прислоняется спиной к стене, смотрит с минуту в точку, достает «Сименс».

Меню, звездочка – разблокировал, 10 пропущенных вызовов от Насти и одно новое сообщение:

«А кто такая Дана?»

Глава 5. Петля

Даня даже не успевает нажать на звонок: мама Насти, тетя Алена, распахивает дверь, из глубины квартиры слышится музыка – это Inna – Hot, она года два назад звучала из каждого телика и утюга; сильно пахнет куревом, крепким алкоголем и ягодами – водкой и блейзером, Даня этот запах из тысячи узнает. Тетя Алена поправляет фиолетового цвета дубленку, фокусирует после света взгляд – она прям поддатая, это видно по красным пятнам на бледном лице и стеклянным глазам. За ней, нагнувшись и упираясь толстой задницей в бежевые обои, стоит, качаясь, дядя Миша – он пытается впихнуть в ботинок ногу в шерстяном носке, проснув палец в пятку. Этот пьяный в мат, он дует от натуги щеки, весь красный, как рак.

– Здрасьте, – Даня вежливо кивает.

– О, еще гости, – тетя Алена пропускает Даню и кричит внутрь дома: – Настенька, тут Данька пришел. Ты, Данька, проходи, проходи, ты чего так поздно? Уроки, что ли, до ночи делал?

– Да так, – Даня сбрасывает куртку с плеч и, встав сбоку от дяди Миши, тянется к вешалке, затем ерошит волосы, смахивает снежинки с мокрых прядок, равняет кроссовки рядом с уггами и ботинками на меху, сваленными в кучу. – Дела.

– Дак ЕГЭ же, мучают вас вон че! Вот, Данька, ты молодец, – тараторит женщина, и язык даже не заплетается почти, только рот пьяно кривится. – Я Наське говорю: бери пример с Даньки, на каждом родительском собрании – «Даниил то, Даниил это», везде Даниил, умничка вообще дак. Вы тут не шалите, Антошка присмотрит за вами, мы-то к Соколовым поехали, они сегодня в ресторане гуляют дак. Настенька, ты где там?

Дядя Миша наконец побеждает ботинок, икнув, выпрямляется, собирает глаза в кучу, тянет руку к Дане. Его мажет по стене, шапка-ушанка из норки съехала на брови, из-под задравшейся кофты торчит белое рыхлое пузо в кучерявых черных завитках. Мерзость. Жирная, потная мерзость. Даня с секунду смотрит на протянутую ладонь, затем поднимает взгляд на мужчину и уже представляет, как станет отмывать пальцы с хлоркой, натирая мясо до костей. Рука в кармане даже не двинулась. Дядя Миша жует усы, трясет рукой, и тетя Алена, застыв, смотрит, не моргая, на эту сцену.

Она, конечно, женщина не просто добрая, она женщина умная и понимает, почему на родительские собрания никто не приходит послушать про успехи Дани; в конце концов, о том, что сделали с Анютой, девочкам говорили голосом, которым рассказывают страшилки, – не водись с бандитами, Анюточкой станешь! Это сейчас, наверное, назовут групповым изнасилованием, может, даже какую-то помощь окажут, а тогда – тю! Прямая дорога тебе в стакан. Пьющая мать, как известно, – сплошные радости в семье, Даня насмотрелся ребенком, Миша, ты че его теребишь-то? Тетя Алена тянет мужа за рукав, и тот валится набок.

– Миша, отстань от парня, че пристал к ребенку? До тебя ему, что ли? На день рождения к Наське пришел дак. На-а-аська, ты где там!

Неловкость умирает, когда в прихожую выплывает Настя – в какой-то серой кофте в розовую полоску, иконка на золотой цепочке падает в треугольный вырез, джинсовая юбка в складку едва жопу прикрывает. Лицо у нее перекошено от злости, зубы сжаты – еще чуть-чуть, и вцепится Дане когтями в щеки. Она сердится на пьяные крики, на отца, который надрался, как Андрей, но больше всего – о, больше всего она сердится на Даню, на опоздание, на равнодушное выражение лица, на ровный тон. Ладно, спасибо, что к главному пришел. Приятного тоже много – она потянула лесочку, и крючок в щеке больно дернулся, отрывая жилы, Даня прибежал, повелся. Значит, за эту вот ниточку надо дергать, и Даня прискачет как миленький.

За ней, видимо, выходит Антошка.

Даня склоняет голову к плечу.

В том же, блять, коричневом пиджаке, в той же, мать его, серой футболке.

Антон.

Вот твое имя.

Вот как тебя зовут.

Мерзкое-мерзкое-мерзкое.

Знаешь, с чем твое имя рифмуется?

Штопаный, блин, кто ты такой, Антон?

Почему говорил с ней? Здесь что делаешь?

Взгляд Дани должен кожу льдом жечь, но Антоша утыкается в черный слайдер «Самсунг», крошечный в мужских руках. Наверное, там, в редакции, Даню не заметил даже. Настолько Даной увлекся, сука?

– Ну все, мам, идите уже, – Настя цедит сквозь зубы, никакой теплоты, ни пока, ни хорошего вечера, еще чуть-чуть – ляпнет вроде «валите уже» и начнет выталкивать взашей. Тетя Алена, пошатываясь, пытается чмокнуть дочь в макушку, но Настя дергает головой, уклоняясь с брезгливой гримасой. Женщина переключается на Антошу, и Даня тоже переключается на Антошу – это, видимо, брат?

– Че, Антошка, посидишь часик еще?

Видимо, брат, и младший. Тетя Алена замирает в дверях, дядя Миша уже из квартиры вываливается – такси, видимо, уже ждет. Антон даже головы не поднял, он закусывает уголок губы, глядя в мобильник, желваки ходят.

– Я че им, нянька, блять, что ли? – прикладывает телефон к уху и добавляет мягче: – По закону большие уже, уголовную ответственность могут нести – и с личной тоже справятся.

Суровый взгляд из-под сведенных бровей натыкается на Даню. Даня не отводит глаз, изучает лицо внимательно – что в тебе нашла такого? Возраст? Ты же старый, выдохнешься, один раз за ночь сможешь – и все, обмякнешь. Губы у тебя сухие, тонкие, она даже целовать не станет.

– А ты че вылупился, мальчик? – Антон скользит взглядом по лицу, будто вспоминая, где видел, но морщится и с досадой убирает телефон от уха. – Маму потерял? Дуй в зал давай, там водка стынет.

Палец снова жмет на кнопку вызова, в коридоре раздаются длинные, тоскливые гудки.

Кому ты звонишь, Антон? Дане, звонишь, придурок? У тебя и номер ее теперь есть? Подсуетился, мразь, у подружки взял, которая в клубе Дану кинула, или пока я коробки эти сраные с газетками таскал, цифры выпросил? Звони-звони – пока ты здесь спирт глушил, я Даночку уложил, я ее приласкал коленочки, целовал в щечку, я ее себе вымолил, я ее себе выстрадал, и тебе, урод, я этот мобильник в горло суну, кулаком пропихну в трахею, пока сам не загудишь, тварь.

Он едва не делает шаг вперед – Настя впивается в локоть, шипит «Пойдем», тянет, как собаку за поводок.

Даня сжимает челюсть, и зубам больно.

Заходят в комнату: Леха уже надрался и, завалившись набок, пускает слюни на плюшевую обивку дивана; Юля, щелкая жвачкой, сидит на корточках у табурета и щелкает музыку во «Вконтакте»; Дашка, медленно двигая челюстью, жует размякшие тарталетки с сыром и чесноком. Даня бы с удовольствием перекусил – это барахтанье с Андреем утомило до чертиков, но на столе осталась пара тарелок с заветренными розовыми кругляшами колбасы, вонючие тарталетки, ложка «Селедки под шубой» (тоже вонючей), половина салатницы «Мимозы». Клеенчатая скатерть, вся в липких разводах апельсинового сока, мятым уголком касается пустых бутылок водки, составленных в ряд под столом. Даша пытается держать спину прямо и сфокусировать взгляд, но тяжелый декоративный крест, утонувший в черных кружевах блузки, тянет вниз, и Дарья клюет носом. Качнувшись, она прожевывает сырную массу, майонез остается на темной подводке губ.

– Юль… Поставь нормальное что-нибудь. Мэнсона там… или «Отто Дикс»…

Юля подтягивает джинсы, прикрывая кружево стрингов, строчка «Они дружили просто, но потом сложилось так, что…» обрывается следующим треком.

– Омг, иди в склеп свой и там херню эту слушай с дружками своими, которые собак режут, – ворчит она, стуча пальцем по сенсорной панели ноута. – Ща нормальный трек будет. «Моранди», «Энджелс» – их на «Бридж Тиви» до сих пор крутят. Во, тема.

– Зашквар собак мучить, – Дарья икает, прикрыв рот рукой с черными ногтями, – я тебе отвечаю, не мы это, сто раз тебе говорила.

– Жесть, – Юля поднимается, пританцовывая, пальцы с нарощенным френчем обхватывают синюю кружку с золотым знаком зодиака и буквами «Скорпион». Она делает глоток – и губы уточкой, втягивает щеки, густо намалеванные темными румянами, больше похожими на загар, салютует Дане. – Дань, может, разок выпьешь?

Ноготки Насти впиваются в локоть сильнее.

Вот же сучка ревнивая.

– Отстань от него, Юль. Ты же знаешь, он не бухает.

– Так пусть садится, тут вон салаты еще остались.

– Не, я пас, – отвечает Даня и кивает Насте: оставайся с девчонками. – Я чаю себе налью.

Настя тут же хватает за руку, жмется к боку, подбородок упирается в плечо, тараторит беспокойно – нервничает, наверное.

– Там мясо по-французски в холодильнике еще, я могу в микроволновке разогреть, Дань, хочешь?

Даня качает головой, высвобождает руку – как лапу из капкана, ну до чего девка прилипчивая, а? Проходит мимо ванной и туалета на кухню – тут полумрак, свет из прихожей едва достает до стен. Помещение просторное, наверное, метров девять, не меньше, не «вагон», как у Дани. Холодильник облеплен магнитами, которые прижимают Настины рисунки на 23 Февраля и 8 Марта, фото усатого дяди Миши в обнимку с дочкой.

На подоконнике, упершись пятками в батарею и закрыв широкой спиной серебристые снежинки на стекле, сидит Турсын – его Даня едва помнит: из параллели, ушел после в вечернюю школу еще в восьмом классе с дневником, полным двоек и «энок» за пропуски. Рядом примостился Вадик из 10Б – он, скорее всего, Турсына и притащил. Пахнет горячим из духовки – и чем-то дурманящим, тем самым, Даня встает к кухонной тумбе, краем глаза замечает обрезанную полторашку с целлофановым мутным внутри пакетом. Чиркает спичкой – ш-ш-ш-шрк – огонек красный, поворачивает ручку плиты – огонек синий, как цветок, лепестки георгина, лижет темное днище чайника.

– … ну и вот короче, – Турсын зажимает зажигалку в ладонях между колен, глаза бегают, – этот долбоеб на поезд сел, его, ясен пень, взяли. А я двинулся – там от Петухово, ну ебать, километров десять…

Даня слушает про густой, молочный туман на мокрой от росы траве, про розовую полосу неба вдалеке – ночью точно возьмут, ночью пограничники шмонают хорошо, утром вроде расслабленнее; слушает про дрожь до самых костей от холода. Слушает и думает о гудках в черном слайдере Антона. Ей звонишь или нет? Да даже если Дане – я лично ее в постель уложил, ей снюсь я, и она тебе не ответит. Даня слушает и думает про разбитое в кашу лицо Димы, и приятно зудит в костяшках; слушает и думает про пакеты с месивом из собачьего мяса на заброшке, где нашли Костю, – и при чем тут Даша; слушает и думает про дерьмо в штанах Андрея – выдержали ли резинки, или придется замывать и это. Слушает и открывает кран, выдавливает зеленую густую каплю «Аоса» на ладонь, намыливает руки и сует под горячую воду, тщательно вспенивает, промывает между пальцами, трет фаланги, ногти.

Вытирает кухонным вафельным полотенцем, висящим тут же, чайник свистит, Турсын замолкает, прячет бутылку за спину – Даня перекрывает газ, спиной вошедшего чувствует, будто шерсть дыбом встала. Опускает пакетик «Беседы» с малиной в кружку, и темные завитки расходятся в кипятке.

– Че прячешь-то? Таможня проебалась, а я работать буду? – Антон закидывает из красной пачки «Святого Георгия» сигарету в уголок рта, – ш-ш-ш-шрк, – затягивается, зажав фильтр средним и указательным. – Не до тебя сейчас, парашют. Настю не нашел, в ванной, что ли, скажите, поехал я… Вызвали меня. Ты, – указывает двумя пальцами с папироской на Даню, – за смотрящего будешь, гляди, чтобы с племяшки моей и волоска не упало. – Затягивается снова коротко и быстро, оранжевый огонек вспыхивает красным. – Пьяному этому на диване таз поставьте, а то заблюет тут все.

Антон щелчком отправляет бычок в раковину – прямо в мыльную пену, и он шипит, угасая. Не прощаясь, выходит, из прихожей слышна возня – одевается, хлопает внутренняя деревянная дверь, потом тяжелая железная. Турсын выдыхает шумно, как чайник, выуживает спрятанную полторашку: «У-у-уф, ебать». Даня смотрит на раскисший окурок и ухмыляется – дурак ты, Турсын, ментам ни до чего дела нет, ни до Анюты, которая захлебнулась рвотой, ни до Андрея, который поругался с бабой и повесился.

Уголок рта дергается в ухмылке.

«Смотрящий». Ты, Антоша, волка в курятник пустил и велел кур пересчитывать. Чай жжет губы, язык; на вкус, как малиновый «Юппи», которым в детстве угощала Дана, – Даня больше обычный черный любит, горячий, сладкий, идеально под бутики с сыром, растопленным в микроволновке, больше бы он ничего и никогда не ел. Турсын снова начинает втирать Вадику, каким долбоебом оказался его дружок, севший на поезд с двумя полторашками дури, Вадик округляет глаза так, что даже в полумраке видны покрасневшие белки, глупо подхихикивает, как идиот. На пороге появляется Настя – грозный взгляд впивается в Даню, она скрещивает руки на груди, опирается плечом на косяк.

– Дань, пойдем, поговорим, – кивает в сторону своей комнаты.

– Надо, согласен, – Даня ставит кружку, Турсын с Вадимом переглядываются, первый сально лыбится, обнажая желтые от сигарет зубы, толкает Вадика локтем в бок – мол, гляди, повел телку жарить. Вадик мерзко гыгыкает – типа «давай-давай, красава». Даня качает башкой, реально поговорить, не на ахи-вздохи, но Турсын поджимает губы, кивает с хитрым видом: верим, хули.

Блин, Настя, дура ты, слухов не оберешься, эти двое по школе разнесут – и зря ждешь, что начну заступаться. Это сейчас ко мне нормально, но как узнают, какой я конченый псих, что я уебок больной, тебя же задавят, бестолочь; подружки рядом сидеть не станут, побоятся зашквариться, мертвечиной пропахнуть. Даня идет следом за девочкой, глядя на тощую, тонкую спинку, на короткую юбку.

Дверь открывается – скрип тихий, закрывается – щелчок громкий, музыка и шум остаются в прихожей. Если люди не врут, немцы дома строили на века – стены толстые, такие, что голоса Дашки и Юли звучат как сквозь вату, ни слов, ни смеха не разобрать. Темнота синюшная, абрисы вещей мрачные, пугающие, похожие на тени монстров. Квадрат света от луны на полу – и только, Настя встает по центру. С подоконников пялятся плюшевые медведи блестящими пуговками, ждут зрелища, под сбившимся одеялом во мраке красные сердечки на пододеяльнике кажутся черными, будто кто-то пятна крови затер мокрым полотенцем.

Настя бледная, похожа на привидение, дрожит – то ли от холода, тянущего от открытого на микропроветривание окна, то ли от того, что сама себя заперла с убийцей, которым считает Даню. Она с этой мыслью уже три года живет – смирилась, что любовь зла? Поэтому привела? Пальцы теребят край кофточки, Даня упирается спиной в дверь, глядит устало.

– А кто такая Дана? – спрашивает он тихо, тон серый, бесцветный.

– Костя сказал, дневник у тебя есть, и там одно слово на всех страницах, – Настя мнется странно, вроде и храбриться пытается, голос твердый, бросает с вызовом, но все равно в пол смотрит, – типа у меня шансов нет. Я же сказала, что ваще многое знаю, но там по факту надо одно имя знать, – бросает горько. – На сорока восьми листах. Тысячи раз. Дана. Ты поэтому его убил?

Глухой смешок упирается в стиснутые зубы, прежде чем вырваться изо рта.

– Ты че несешь такое?

– Может, и ничего, – Настя выпрямляется, гордячка сраная. – У меня дядя вообще-то следователь, поди в милиции разберутся, а? Там умные люди работают, не то что я.

А ты, Антошка, оказывается, не простой. Даня выпрямляется следом, спина отлипает от двери.

– Так, может, я пойду? Ты же не чокнутая с убийцей трахаться.

Настя тут же делает шаг вперед.

– Чокнутая, – глаза светятся в темноте болезненно, лихорадочно, голос тоненький вдруг, срывается, – мне плевать, Дань. Слышишь? Плевать, кого ты там… – глотает окончание, давится словом «убил». – Мне ты нужен. – Еще шаг, второй, третий, Даня снова прижимается спиной к двери, смотрит на Настю сверху вниз, она ластится к нему, как бездомная кошка, ее трясет, как наркомана в ломке. – Никому не скажу, Дань, если ты…

Хватает его ладонь – тяжелую, огромную в девичьей руке – жмет к груди с силой, где под кофточкой в птичьи ребра колотится маленькое сердечко. Сосок под рукой твердеет, упирается в пальцы, Даня спускается ниже, случайно гладит большим пальцем, и Настя издает странный, скулящий стон.

– Пожалуйста… – шепот срывается в бред, еще шаг, и Даня чувствует жар маленького тела. – Я знаю, ты со многими… Я чем хуже? Дань, я никому не скажу, если ты со мной, – слезы блестят, как камушки, – я никому не скажу, если ты… Если ты со мной, Дань, слышишь? Я все позволю. Все, что хочешь… Хочешь, – сглатывает истерику, голос сиплый, – хочешь сосать тебе буду, а? Хочешь? Все, что хочешь, Дань, сделаю!

Всхлипывает, ударяет кулаком в грудь, Даня обнимает за плечи, жмет к себе, она утыкается лбом в ребра.

– Да не реви ты, дурочка, – гладит по волосам, пытается успокоить. Может, забудет про свой глупый шантаж, может, промолчит и дяде ничего не скажет, может, и не нужно с Настей в кровать ложиться. – Давай, заканчивай слезы, и не будем… Я пойду.

– Будем, – прижимается крепче, трется мокрой щекой о грудь. – Будешь, Дань, все, что скажу, сделаешь – или сесть хочешь? – поднимает лицо, зеленые глаза горят ярко, блестят слезами, – так Антон устроит. Сколько тебе, Дань, лет хочется? Десять? Пятнадцать? Что там по второй части сто пятой дают?

– Заткнись.

Храброй воды выпила, сука? С Даной меня разлучить решила, тварь? Свернуть шею, как цыпленку, и вопрос закрыт – но и Турсын, и Вадик, да, блин, даже Антон, все видели.

Выдох шумный, он проводит по лицу ладонью, стирая усталость. Господи – или кто ты там есть, – почему нельзя по-простому, зачем так сложно все? Почему нельзя, чтобы Дана приехала – увидела и влюбилась, зачем мне полоса препятствий со рвом и колючей проволокой? Испытываешь, насколько сильно к Дане привязан – так сердце же видишь мое, к чему это все? В сердце только к ней любовь плещется, сердце к ней единственной в руки просится, разве мало я уже сделал? Отдай меня ей, боже, прекрати мучить! Я верный, я, сука, самый верный пес на свете, я у порога сдохну, если надо – так зачем пинать-то лишний раз? Я же не прошу невозможного – просто отдай меня ей, пусть на коврик пустит и ладошку подаст лизнуть, чтобы я мог признаться – Дана, я раб твой,

дагосподибожемой!

Даня разворачивает Настю спиной к себе, руки крепче сдавливают плечи, Даня чувствует кость под пальцами, толкает к койке. Ладно, раз хочешь меня, получишь. Распишу ручку на грязном клочке бумаги, чтобы потом написать красиво на белоснежном листе дорогой тетради. Даня садится на край кровати, боком, ладонью хлопает по бедру, Настя забирается к нему лицом, шепчет что-то в своем бреду, но Даня снова отворачивает от себя – нет, смотреть на меня нельзя, он ее на колени садит, на плечо кладет подбородок и по шейке гладит.

Можно так на тебя ремень забросить, затянуть покрепче, чтобы внутри тебя все слова остались и чтобы эти мерзкие буковки Антошеньке не достались?

– Ноги раздвинь, – шепот горячий, влажный, касается кожи за ушком, пускает мурашки волной с затылка, и Настя запрокидывает голову, ловит ртом приоткрытым воздух, глотает шумно – не может никак напиться. Даня левой рукой поднимается с живота, задирает кофточку, задирает лифчик, гладит затвердевший сосок, между пальцев его катает, тянет, щипает и растирает; Настя в ухо ему выдыхает стон, цепляет затылок узкой своей ладошкой. – Тише, слышишь… Попробую сейчас кое-что.

Пальцы правой скользят по излому бедра – вниз, под юбку, под ткань белья, к горячей и влажной коже, Настя крупно дрожит вся – ее трусит, указательный и средний сдвигают в сторону ластовицу. Девочка вздрагивает телом, склоняет голову, тянется к поцелую, и Даня левой придерживает девичий подбородок, не дает коснуться.

– Ну-ну, слышишь… Потом целоваться будем.

– Обещаешь?

Голос у Насти жалкий, тоненький и просящий, Даня ухмыляется уголком губ, кусает мочку – я дурак, по-твоему, глупости обещать, – пальцы скользят по мокрому и горячему, девушкам это очень нравится, не войти когда, а вот тут вверху, где-то здесь лижут, трогают. В порнухе телки визжат от этого – есть такая волшебная кнопка, узел нервов, волшебный пуск, коснись, нажми, и она – дугой, Даня такое на дисках видел.

Да где, емае, пока только жарко, влажно, и член упирается в поясницу Насти, надо сейчас найти и потом не сплошать при Дане. У нее все же опыт, у нее ведь и парни были, и даже муж, значит, надо стать самым лучшим, чтобы под другим лежала, зевала скучно. Привязать к себе сексом, любовью, кровью – Даня сделает, он все сделает, неважно, сколько еще под колючей проволокой проползти и во рвах купаться, Даня сделает, он никогда не сдастся.

Подушечки пальцев поднимаются от входа выше, туда, где расходятся складки, и Настя напрягается каждой мышцей. Ага, вот и кнопочка.

– Вот здесь? Хорошо, да?

Клитор похож на бусину, маленькую жемчужинку, Даня растирает, массирует, кружит пальцами, горячо дышит, думает, как Дану ласкать будет, представляет себя между стройных ног, как упрется носом в ее лобок, языком попробует, напряженным кончиком, потом станет лизать плашмя, будет, блять, жадно есть, пить, лакать, как воду, как леденец сосать, Настя всхлипывает, громко стонет, и Даня рот закрывает ей – жестоко, сильно, вжимает губы в белые зубы.

– С ума сошла, м? – носом ведет по коже, – тише будь.

Настя мычит в ладонь, бедра дергаются, ходуном ходят, она то в ладонь толкается, то пытается ноги сжать, но Даня не дает рукой; смазки много, звуки чавкающие, грязные, клитор пульсирует в подушечку, он пропускает его между пальцев, трет с боков, накрывает снова, давит, кружит, Настя пяткой сбивает плед, содрогается, ее накрывает спазмом, ресницы дрожат, и глаза закатываются.

Даня убирает руку, вытирает пальцы о джинсу юбки, Настя обмякает, пытается привалиться к нему спиной, ищет ласки, но Даня резко толкает в спину, прямо промеж лопаток – он даже не дает времени отдышаться.

– Дань?… – она смотрит пьяно через плечо, виском упирается в кровать, зад – кверху.

– Обопрись на локти, – Даня расстегивает ремень, пуговицу, ширинку, – раком, сказал, встань.

Настя прогибается в пояснице, Даня спускает джинсы до середины бедра, член головкой – багровой, налитой кровью, – касается Настиного белья, ищет жара, Даня сжимает ягодицу, сдвигает ткань трусов в сторону. Ему не нужна Настя – нужна разрядка, нужно просто ее представить. Ему не хочется толкнуться – одеться и уйти хочется.

– Сейчас больно будет, – предупреждает, но в этом заботы нет – попытка избежать секса, он обхватывает себя за основание, направляет, упирается в тесноту – давление тугое, неприятное, рука на сгиб бедра ложится. Настя пытается отстраниться инстинктивно, и в Дане срабатывает инстинкт, он подтягивает к себе. – Не передумала?

У нее дрожат ноги. Взгляд Насти еще ведет оргазмом, губы искусанные припухли, смотрит с нежностью.

– Я тебя люб…

Толчок резкий, рот затыкает болью, Настя вскрикивает, уткнувшись лицом в розовый пододеяльник с сердечками, Даня бедрами бьет грубо и глубоко, в Насте тесно и адски узко, ей больно – и смазки нет, трение такое, что неприятно, будто уздечку наждачкой мучают. Даня останавливается – всего секунда, – на ладонь плюет и по члену мажет, входит снова, сухие шлепки сменяют мокрые и развратные. Настя скулит – ей физически плохо, но в голосе нет протеста, она точно знала, любовь – это боль, и все это время внутри болело.

Даня смыкает веки, и в темноте нет Насти, в темноте есть мысли, и каждая мысль – о Дане, ее коленях, глазах раскосых, молочной коже, кости ключицы, яремной ямке, господи, зацелую, слюной измажу, прижмусь губами, рукой поглажу, я буду нежен, я буду ласков, в ней будет тесно, приятно жарко, и кончу долго, обильно, ярко, Дана, возьми меня и в себя впусти,

искра зарождается под лобком, разгорается до костра, что кости грозит снести,

и Даня выходит резко – точно выдернули из сна.

– Скажи… – ладонь мучает головку, массирует, он разворачивает кулак, дрочит от себя, задыхается, жмурится, ловит всполохи перед глазами, – скажи «Данечка»… – упирается лбом в лопатки, давит весом в матрас, – скажи, сука! – требует, рука на бедре до синяка сжимается.

– Да… Дане… Данечка, – всхлипывает Настя, и горячая струя спермы брызжет на ягодицы раз, второй, третий, стекает по ноге белесой дорожкой —