Сталин. Том 1. Парадоксы власти. 1878–1928. Книги 1 и 2

Давление конкуренции с другими великими державами действительно способствовало насаждению в России системы высшего образования, призванной готовить для государства чиновников, инженеров и врачей [300]. Но те студенты, в которых отчаянно нуждалось самодержавие, приводили его в ужас. Когда самодержавие пыталось задушить движение за университетскую автономию, студенты устраивали забастовки, которые приводили к закрытию университетов [301]. Подавляющее большинство из всех, кто был арестован в Российской империи в 1900–1905 годах, не достигло 30-летнего возраста [302]. Аналогичным образом благодаря индустриализации, набравшей темп начиная с 1890-х годов, в России появилось много современных заводов, необходимых для державы мирового уровня, однако промышленные рабочие тоже бастовали, добиваясь восьмичасового рабочего дня и человеческих условий жизни, что приводило к закрытию предприятий. Вместо того чтобы разрешать легальные организации и пытаться взять рабочих под свое попечение – чем на первых порах занимался талантливый начальник московской охранки, – самодержавие предпочитало прибегать к репрессиям в отношении рабочих, существовавших благодаря индустриализации, в которой было кровно заинтересовано государство [303]. Что касается деревни с ее урожаями, остававшимися важнейшим экономическим фактором страны, Россия кормила своим зерном значительную часть европейского населения притом, что росло и внутреннее потребление продовольствия, несмотря на относительно низкую урожайность российских полей [304]. Однако весной 1902 года в плодородных Полтавской и Харьковской губерниях на юге страны разразились массовые крестьянские восстания, в ходе которых крестьяне разоряли и сжигали помещичьи усадьбы, требуя снижения арендной платы и свободного доступа к лесам и водным путям, что побудило писателя Льва Толстого выступить с воззваниями в адрес царя [305]. На следующий год крестьянское восстание, спровоцированное бездарными и репрессивными действиями царских властей, вспыхнуло в Кутаисской губернии на западе Грузии, на сорока квадратных милях виноградников и чайных плантации Гурии. В губернии не было ни одного промышленного предприятия и восстание застало социал-демократов врасплох. Однако после того, как крестьяне на своих сходках составили списки требований, выбрали вождей и принесли взаимные клятвы верности, грузинские социал-демократы попытались встать во главе их движения. В независимой «Гурийской республике» были уменьшены арендные платежи землевладельцам, провозглашена свобода слова и учреждена новая «красная» милиция взамен полиции [306].

В Российской империи насчитывалось более 100 миллионов сельских подданных, живших в самых разных условиях. Социальных трений не удалось избежать ни одной стране, претерпевающей модернизацию, навязанную международной системой. Но в России такие трения усугублялись нежеланием самодержавия привлекать массы к участию в политической системе, хотя бы и авторитарными методами. При этом многим будущим революционерам, отказавшимся от ориентированного на крестьян народничества ради марксизма с его акцентом на пролетариате, пришлось пересмотреть взгляды.

Сокрушительное поражение в Азии

Продиктованная геополитикой необходимость насаждать атрибуты современного государства обходилась России еще дороже вследствие ее географического положения. Британские попытки сдержать экспансию России провалились: Крымская война, в ходе которой Россия потерпела поражение на собственной территории, способствовала стремительным российским завоеваниям в Средней Азии (1860–1880-е годы) в дополнение к аннексии бассейна реки Амур у Китая (1860). Но эти земельные захваты лишь усугубили такие российские проблемы, как обширная территория и сложности с соседями. Российская империя – в отличие от другой великой континентальной державы мира – отнюдь не была безопасно расположена между двумя большими океанами и двумя безвредными соседями, Канадой и Мексикой. Россия одновременно граничила с Европой, с Ближним Востоком и с Дальним Востоком. Такая ситуация взывала к осторожности во внешней политике. Но Россия склонялась к экспансионизму именно по причине своей уязвимости: лояльные царю силы, захватывая новые территории, воображали, что тем самым предотвращают нападения на страну. А после того как Россия силой присоединяла к себе те или иные земли, ее должностные лица неизменно начинали требовать дальнейших захватов ради обороны прежних приобретений. Ощущение предопределенности и угрозы влекло за собой опрометчивые шаги.

Россия вышла к Тихому океану еще в XVII веке, но не занималась развитием своих азиатских территорий. Мечты о торговле с Дальним Востоком оставались мечтами из-за отсутствия надежного и недорогого транспорта [307]. Но затем Россия построила Транссибирскую железную дорогу (1891–1903), связавшую столицу империи с Тихим океаном [308]. (В США первая трансконтинентальная железная дорога была сооружена в 1869 году.) Строительство этой магистрали проходило под знаком военно-стратегических соображений: его требовали военные круги, опасавшиеся не Японии, а Китая. (Противники железной дороги выступали за наращивание флота [309].) Однако некоторые должностные лица выдвигали идеи о форсированном экономическом развитии Сибири (в 1890 году по всей Сибири насчитывалось 687 промышленных предприятий, по большей части кустарных и в 90 % случаев относившихся к пищевой промышленности или связанных с обработкой продукции животноводства) [310]. На тот момент Транссибирская магистраль являлась самым дорогостоящим проектом мирного времени в истории человечества, отличаясь в том числе колоссальными растратами, широким применением ручного труда и принудительным привлечением крестьян и каторжников в качестве рабочей силы – всем тем, что наблюдалось и на строительстве сооружавшегося в те же годы Панамского канала (и предвещало сталинские пятилетки с их фараоновским размахом) [311]. Русских инженеров в 1880-е годы отправляли на стажировку в США и Канаду, но вернувшись домой, они не применяли полученных там уроков, диктовавших необходимость в более прочных рельсах и тяжелом балласте [312]. И все же, вопреки внутренней оппозиции и неравным шансам, магистраль была построена благодаря настойчивости и хитроумным манипуляциям министра финансов Сергея Витте.

Витте родился в 1849 году в Тифлисе в семье шведа-лютеранина, перешедшего в православие и служившего русскому государству на невысоких должностях на южных рубежах империи. Мать Витте происходила из более высокопоставленного семейства. Витте окончил кишиневскую гимназию и университет в Одессе, где и начал свою продолжительную карьеру в качестве управляющего одесскими железными дорогами, обеспечив их прибыльность. В 1892 году, после голода 1891 года, он получил должность министра финансов в Санкт-Петербурге. 43-летний Витте, начавший службу в невысоких чинах, сталкивавшийся с пренебрежительным отношением к себе как к «купцу» и говоривший по-русски с украинским акцентом, тем не менее стал главной фигурой в политической жизни Российской империи на рубеже веков, сделав даже внешнюю политику сферой деятельности своего министерства финансов [313].

Разумеется, Витте не имел полной свободы действий. В том, что касается исполнительной власти империи, ему приходилось считаться с министерством внутренних дел, которому подчинялась как охранка, так и обычная полиция. Во многих отношениях власть в России и даже российская политика были завязаны на два больших министерства, внутренних дел и финансов, и на соперничество между ними. Оба они стремились к разрастанию на столичном уровне и к расширению своих полномочий на местах [314]. В 1902 году, по случаю их общего 100-летнего юбилея, каждое из них опубликовало свою историю. В жизнеописании министерства внутренних дел излагался рассказ о насаждении и поддержании порядка, особенно в сельской России; в жизнеописании министерства финансов – о продуктивной эксплуатации естественных и человеческих ресурсов России, служивших источником поступлений [315]. Несмотря на то что Россия была преимущественно крестьянской страной, в ней не было отдельного министерства сельского хозяйства как такового, хотя до 1905–1906 годов в стране существовало относительно небольшое, подвергавшееся реорганизациям министерство, отвечавшее за обработку земель, большая часть которых принадлежала государству или императорской семье [316]. Министерство путей сообщения (железных дорог), а также Министерство торговли и промышленности существовали в качестве сателлитов могущественного Министерства финансов. К началу XX века бюджетные средства, которыми распоряжалось Министерство финансов, своим объемом в несколько раз превосходили средства, выделявшиеся Министерству внутренних дел и подчинявшейся ему полиции [317]. Министерство финансов представляло собой огромную бюрократическую империю в рамках Российской империи [318].

Кроме того, Витте приходилось вести борьбу со двором. Он происходил из средних слоев общества, не обладал изящными манерами и был женат на еврейке, из-за чего его терпеть не могли в придворных кругах. Однако физически внушительный Витте, при коротких ногах отличавшийся массивными головой и торсом, привел в порядок бюджет империи и набил сундуки казначейства деньгами, учредив монополию на алкоголь [319]. Помимо этого, он резко расширил масштабы с недавних пор практиковавшегося Министерством финансов энергичного поощрения индустриализации и привлекал для этого иностранный капитал, играя на разногласиях между французами и немцами. Витте видел в зарубежных кредитах способ ускорить накопление отечественного капитала. В то же время он заботился о государственном аппарате. Но в первую очередь Витте подчеркивал геополитическое значение индустриализации. «…как ни велики уже достигнутые результаты, тем не менее и по отношению к потребностям населения и по сравнению с иностранными государствами наша промышленность еще очень отстала», – писал он в 1900 году в докладной записке, призывая Николая II учредить протекционистские тарифы. К этому Витте добавлял, что «даже боевая готовность страны определяется не одним уровнем ее военной организации, но и степенью развития ее промышленности». Он предупреждал, что в отсутствие энергичных действий «медленный рост нашей промышленности затруднит выполнение великих политических задач монарха». Соперники России одержат над ней верх за рубежом и осуществят экономическое, а может быть, и «триумфальное политическое проникновение» в саму Россию [320]. Как впоследствии поступал и Сталин, Витте отдавал приоритет однобокому развитию тяжелой промышленности и крупных предприятий за счет легкой промышленности и благосостояния преимущественно сельского населения. Министерство Витте публиковало сознательно преувеличенную статистику по потреблению, чтобы скрыть тяготы, испытываемые народом [321]. Интересно, что Витте тоже писал резолюции карандашом прямо на докладах подчиненных («Обсудите это еще раз», «Напишите краткое изложение») и работал до поздней ночи – и то, и другое впоследствии считалось отличительными чертами будущего советского диктатора. Кроме того, Витте предвосхитил привычку Сталина расхаживать по кабинету, в то время как прочие присутствующие сидели.

Витте воображал себя русским Бисмарком, вдохновляясь тем, как «Железный канцлер» использовал государство для содействия экономическому развитию, а также его реализмом во внешней политике. При этом Витте также выступал, по крайней мере на словах, за то, что он называл бисмарковской «социальной монархией» – то есть за консервативную программу социального обеспечения с целью предотвращения социализма [322]. Витте обладал громадными административными способностями, а также сильнейшим чувством самоуважения, необходимым для крупного политика [323]. Помимо ордена Святой Анны первой степени – аналога советского ордена Ленина, – он получил более девяноста государственных наград от зарубежных правительств (что было немыслимо при советской власти). В свою очередь, используя фонды Министерства финансов, он раздавал награды, служебные квартиры, дачи, деньги на дорожные расходы и «премии» своим фаворитам, союзникам, придворным кланам и журналистам (в обмен на благосклонное освещение своей деятельности). Из здания Министерства финансов на Мойке открывался замечательный вид на Зимний дворец и Дворцовую площадь, но Витте также прилежно посещал салоны в дворцах знати, выстроившихся вдоль Фонтанки. При самодержавии министру было почти невозможно стать подлинно независимым действующим лицом. Витте во всем зависел от доверия царя. Он понимал, что еще один ключ к власти – хорошая осведомленность в условиях, когда государственные учреждения сознательно не делятся друг с другом информацией [324]. А для этого требовались широкие неформальные связи, пронизывающие все верхние слои общества. («Министру, – писал преемник Витте в должности министра финансов, – остается лишь играть соответствующую роль при дворе и в петербургском обществе, без чего невозможно защищать интересы своего ведомства и свое положение» [325].) Иными словами, в царском правительстве непрерывные интриги носили не персональный, а структурный характер, а Витте был мастером интриги: он завел тесные связи с сомнительными персонажами из охранки, которых использовал в самых разных целях, но его подчиненным в министерстве финансов также поручалось подслушивать и записывать разговоры между его соперниками, эти записи Витте редактировал и переправлял царю. В 1903 году, после того как Витте десять лет занимал влиятельную должность на вершине государственной власти, где он подвергался неустанным нападкам со стороны конкурентов и общественности, критиковавшей его жесткую налоговую политику, Николай II наконец потерял к нему доверие, назначив его на должность председателя Комитета министров, носившую в основном церемониальный характер (как выражались современники, Витте «упал вверх»). Тем не менее он продержался во главе Министерства финансов целое десятилетие, что делает его одним из главных предтеч Сталина.

Витте подражал не только Бисмарку, но и его британскому современнику из Африки, алмазному магнату Сесилу Родсу (1853–1902), и смотрел на Дальний Восток как на свое личное имперское пространство [326]. С тем чтобы сократить путь из Санкт-Петербурга в тихоокеанский порт Владивосток, Витте построил южную ветку Транссибирской магистрали прямо через принадлежавшую Китаю Маньчжурию. Витте и прочие русские должностные лица воображали, что под лозунгом «мирного проникновения» они препятствуют расчленению Китая соперничающими с Россией империалистами (Великобританией, Германией, Францией), уже устроившими подобное расчленение африканского материка [327]. Другие русские должностные лица, считая, что за каждым завоеванием должно следовать новое завоевание с тем, чтобы защитить предыдущие приобретения, состязались за благосклонность царя, стремясь обогнать Витте в его слишком медленном проникновении в Китай. Военное министерство захватило, а затем взяло в аренду Порт-Артур (Люйшунь). Этот очень выгодный со стратегической точки зрения глубоководный незамерзающий порт находился на китайском Ляодунском полуострове вдающемся в Желтое море. Однако продвижение России в Восточной Азии, к которому приложил руку и Витте, привело к столкновению не с европейскими державами, которые настолько гипнотизировали петербургскую элиту, а с агрессивной, империалистической Японией [328].

Япония ни в коем случае не была державой уровня мирового лидера, Великобритании. Уровень жизни в Японии был где-то в пять раз ниже, чем в Великобритании, а японская экономика, как и российская, оставалась преимущественно аграрной [329]. Реальные заработки в Японии, выраженные в ценах на рис, в 1830-х годах, вероятно, составляли треть от британских, и это соотношение сохранялось и в начале XX века. Все же это означало, что во время скачка, сделанного Великобританией, реальные заработки в Японии росли теми же темпами, что и в ведущей державе [330]. Хотя Япония по-прежнему экспортировала в Европу первичную продукцию и сырье (шелк-сырец), в Азию она вывозила потребительские товары. Более того, быстро возраставшая японская торговля перемещалась преимущественно в Восточную Азию, где Япония вызывала всеобщее восхищение или зависть своим открытием того, что представлялось кратчайшим путем к модернизации в западном стиле [331]. Кроме того, Япония, как и Германия, быстрыми темпами строила военно-морской флот. (Консервативный модернизатор Бисмарк в свое время был самым популярным иностранцем и в Японии) [332]. Более того, Япония, будучи союзницей Великобритании, а не жертвой неформального империализма, шла во главе поворота Восточной Азии к свободной торговле – идеологии сильных. Япония победила Китай в войне за Корейский полуостров (1894–1895) и захватила Тайвань. Российский генеральный штаб, шокированный сокрушительной победой Японии над Китаем, уже в 1890-х годах начал составлять планы на случай военных действий против Японии. Но отчасти по причине нехватки разведданных о Японии, хотя главным образом вследствие расовых предрассудков, правящие круги России недооценивали «азиатов», считая, что с ними легко справиться [333]. В то время как японский генеральный штаб оценивал шансы на победу в лучшем случае как пятьдесят на пятьдесят – возможно, перестраховываясь, – русские правящие круги были уверены, что в случае войны они победят [334]. Также и британский военно-морской атташе сообщал о преобладающем в Токио мнении, что Япония «сломается» [335]. Кто-кто, а Николай II должен был быть проницательнее. Будучи царевичем, он повидал Японию собственными глазами в ходе беспрецедентного (для российского наследника престола) большого турне по Востоку (1890–1891), когда меч японского убийцы едва не лишил жизни будущего царя, навсегда оставив шрам у него на лбу. (Кузен Николая, состоявший в его свите, отвел второй удар меча своей тростью.) Но уже став царем, Николай в преддверии войны отзывался о японцах как о «макаках», как называется азиатская разновидность короткохвостых обезьян [336].

Дипломаты на русско-японских переговорах пытались достичь modus vivendi посредством раздела добычи, состоявшего в обмене признания русской сферы влияния в Маньчжурии на признание японской сферы влияния в Корее, но «патриоты» в обеих странах упорно настаивали на абсолютной необходимости владеть и Маньчжурией, и Кореей, чтобы защитить ту или иную из этих стран. Япония, ощущавшая свою слабость перед лицом европейских держав, совместно посягавших на Восточную Азию, скорее всего, пошла бы на компромисс, если бы к нему была готова и Россия, но оставалось неясно, на что реально согласится Россия. Клика придворных интриганов во главе с Александром Безобразовым раздувала подозрения в адрес Японии, замышляя проникновение в Корею при одновременном личном обогащении посредством лесной концессии. Безобразов не занимал министерской должности, однако Николай, пользуясь своими «прерогативами самодержца», часто удостаивал его аудиенций, цинично используя Безобразова, чтобы ставить на место своих собственных министров, включая Витте. Мнения Николая II часто менялись, и он не всегда мог их четко сформулировать. Он не желал держать собственное правительство в курсе дела, не говоря уже о том, чтобы прислушиваться к советам его членов. Поэтому российская дальневосточная политика становилась все более и более непрозрачной и бессвязной [337]. Еще до того, как переговоры о сделке с Россией зашли в тупик, и после продолжительных внутренних дискуссий и споров японские правящие круги решили начать полномасштабную превентивную войну. В феврале 1904 года японцы разорвали дипломатические отношения и атаковали русские корабли на якорной стоянке в Порт-Артуре, нанеся стремительный удар по неповоротливому русскому гиганту с целью продемонстрировать свою недооцененную доблесть, прежде чем обращаться к третьей стороне с просьбой о посредничестве, если это входило в их намерения [338]. Помимо разгрома российского Тихоокеанского флота, японцы сумели высадить на Корейском полуострове пехоту, которая повела наступление на русские позиции в Маньчжурии. Все это стало сильнейшим потрясением. «Жить так, как мы жили вчера, уже нет более физической возможности», – заявляла в передовице даже архиконсервативная русская газета «Новое время» 1 января 1905 года. Владимир Ленин в тот же день заявил, что грандиозная военная машина самодержавия – «гроб повапленный» [339]. Россия отправила свой Балтийский флот в плавание длиной в 18 тысяч морских миль на другой конец света. Семь с половиной месяцев спустя, в мае 1905 года достигнув театра военных действий, восемь современных броненосцев, построенных опытными рабочими Санкт-Петербурга, были быстро потоплены в Цусимском проливе и ушли на дно, не спуская флагов [340].

Российское государство подчинило все сферы жизни военным приоритетам и потребностям, а Романовы связывали свой образ и легитимность с международными позициями России, потому цусимское поражение стало катастрофическим потрясением [341]. Японцы и на суше добились ошеломляющих побед над русскими войсками, в том числе в ходе Мукденского сражения, на тот момент представлявшего собой крупнейшее сражение в мировой истории (всего в нем участвовало 624 тысячи человек), хотя у русских было численное преимущество [342]. Горькое известие о разгроме под Мукденом было получено на годовщину коронации Николая II [343].

Это поражение в той самой сфере, которая оправдывала существование самодержавия – под угрозу был поставлен великодержавный статус, – не только выявило слабые места царизма, но и угрожало политическим крахом. На военных заводах, производящих вооружения для войны, и на других предприятиях вспыхнули забастовки, и потому 8 января 1905 года столица воюющей России осталась без электричества и информации, газеты не вышли. В воскресенье 9 января 1905 года, через неделю после того, как осажденный Порт-Артур сдался японцам, тысячи бастующих рабочих и членов их семей собрались в шести местах в пролетарских предместьях, за Нарвской и Невской заставами, чтобы отправиться оттуда маршем к Зимнему дворцу и там вручить «царю-батюшке» петицию об улучшении жизни рабочих и защите их прав и достоинства посредством созыва Учредительного собрания [344]. Участники шествия, возглавляемые консервативным священником, несли православные иконы и кресты и пели под звон колоколов религиозные псалмы и «Боже, царя храни». Николай II отбыл из города в свою главную резиденцию, Александровский дворец в Царском Селе, не желая встречаться с подателями петиции. Оставшиеся в столице случайные представители власти решили перекрыть центр города войсками. Группа во главе со священником сумела дойти лишь до Нарвской заставы на юго-западе города, где при попытке пройти дальше солдаты остановили их ружейным огнем. Священник среди десятков мертвых тел кричал: «Больше нет ни Бога, ни царя!». Стрельба встретила безоружных мужчин, женщин и детей на Троицком мосту, у Александровского сада и в других местах. Началась паника; одни демонстранты затаптывали других насмерть. Всего в столице в тот день было убито около 200 человек – рабочих, их жен, детей и случайных прохожих – и около 800 ранено [345]. Реакцией на санкт-петербургское Кровавое воскресенье стали новые, намного более массовые забастовки, разграбление винных и оружейных магазинов и взрыв негодования по всей стране.

Образ Николая II как отца народа понес непоправимый ущерб. («Все классы осуждают правительство и в первую очередь императора, – отмечал американский консул в Одессе. – У русского народа не осталось никакой любви к нынешнему властителю» [346].) В феврале 1905 года царь дал невнятное обещание учредить выборную «совещательную» Думу, что вызвало тревогу в консервативных кругах, но не смогло покончить с волнениями. В следующем месяце были (в который раз) закрыты все университеты [347]. Забастовки парализовали всю железнодорожную сеть империи, из-за чего государственные чиновники, отправляясь на встречу с царем в его загородном дворце, были вынуждены добираться до места на речных судах. В июне 1905 года восставшие матросы захватили броненосец «Потемкин», входящий в состав Черноморского флота – последнего, оставшегося у России после потери Тихоокеанского и Балтийского флотов, – и после произведенного ими обстрела Одессы попытались найти убежище в Румынии. «…хаос был всеобщий», – писал один полицейский чин, добавляя, что жандармское управление «прекратило всякую деятельность» [348]. Волны забастовок накрыли русскую Польшу, Прибалтику и Кавказ, где «весь административный аппарат расстроился, – вспоминал Жордания, лидер грузинских марксистов. – Фактически установилась свобода митингов, забастовок и демонстраций» [349]. Губернатор Кутаисской губернии на Кавказе перешел на сторону революционеров. У губернаторов Казанской и Полтавской губерний произошли нервные срывы. Прочие не знали, как им быть. «Рискуешь жизнью, треплешь до изнеможения нервы для поддержания спокойствия, чтобы люди могли жить по-человечески и что же повсюду встречаешь? – сетовал самарский губернатор Иван Блок. – …взгляды, полные ненависти, точно ты какой-нибудь изверг, пьющий человеческую кровь». Через несколько минут Ивану Блоку оторвало голову взрывом бомбы. Его изуродованное тело, положенное в традиционный открытый гроб, было наряжено в парадный мундир, а роль отсутствующей головы играл шар из ваты [350].