Сталин. Том 1. Парадоксы власти. 1878–1928. Книги 1 и 2

Может показаться, что сильный кабинет, работу которого координирует премьер-министр, – очевидный обязательный атрибут любого современного государства, но в глобальном плане этот институт сложился относительно недавно. В Великобритании должность премьер-министра своим незапланированным появлением обязана тому, что король Георг I (правил в 1714–1727 годах) из Брауншвейгского дома, царствовавшего в германском государстве Ганновер, не говорил по-английски (он проводил в Ганновере не менее чем по полгода), поэтому ответственность за председательство на заседаниях кабинета министров была возложена на лицо, занимавшее новоучрежденную должность премьер-, то есть первого, министра, и эта ситуация впоследствии была институционализована. Пруссия поэтапно получила должность министра-президента – аналог премьер-министра – и кабинет министров в 1849–1852 годах, что представляло собой импровизированную меру в ответ на неожиданное учреждение законодательного собрания в 1848 году [387]. (Мертворожденное российское кабинетное правительство 1857 года даже не предусматривало должности премьер-министра.) Но если в Великобритании премьер-министром становился лидер большинства в палате общин, что означало, что он обязан своим положением не королевскому капризу, а выборному парламентскому большинству, то прусский министр-президент назначался или смещался по воле монарха без оглядки на парламентское (выборное) большинство.

Россия следовала не британскому примеру – подлинно парламентской системе, – а прусскому. Правда, Дума могла вызывать министров для отчета перед ней, но абсолютная власть в том, что касалось назначения или смещения министров, оставалась в руках царя, так же, как абсолютное право вето в отношении законов, право распускать Думу и назначать новые выборы и право объявлять военное положение. Кроме того, премьер-министру не подчинялись министры иностранных дел, двора, флота и военный министр. Все это позволяло Николаю II не без попустительства со стороны Витте обманывать себя мыслью о том, что этими уступками он не нарушил данной им при восхождении на престол клятвы защищать самодержавие. Но это было не так: работу четырнадцати тогдашних российских министерств – за некоторыми исключениями – предстояло координировать не царю, а иному лицу [388].

Этим лицом оказался Витте, которого Николай II решил назначить первым в истории России премьер-министром.

Николай II попросил Витте составить Октябрьский манифест, но тот, слишком хорошо зная царя и, вероятно, желая дистанцироваться от этого документа, поручил задачу его составления оказавшемуся у него дома помощнику [389]. Тем не менее именно Витте отредактировал проект манифеста и имел репутацию его главного инициатора [390]. И все же, оказавшись на вершине власти, Витте не ощущал никакой опоры под ногами и не получал ни от кого полноценной поддержки – ни от ошарашенного истеблишмента, представители которого в основном являлись сторонниками неограниченного самодержавия и к тому же неприязненно относились к Витте из-за его происхождения, неотесанности и жены-еврейки, ни от узкой прослойки конституционалистов, по-прежнему ожидавших составления и принятия обещанной конституции, ни от депутатов Петербургского совета, в большинстве случаев считавших, что Дума станет «буржуазным» обманом, ни от бастующих рабочих и студентов, по-прежнему требовавших социальной справедливости несмотря на то, что всеобщая забастовка уже шла на спад, ни от бунтующего крестьянства, вольно интерпретировавшего Октябрьский манифест как обещание чаемого земельного передела, из-за чего на селе вновь вспыхнули беспорядки [391]. Витте не вполне поддерживал даже Николай II, назначивший его премьер-министром, но по-прежнему считавший его слишком дерзким. Тем не менее благодаря одному своему авторитету и особенно стремлению быть в курсе дела Витте сумел координировать деятельность большинства министерств, включая Министерство иностранных дел и военное министерство, главы которых формально не были даже подотчетны премьер-министру [392].

Но какими бы впечатляющими ни были способности Витте, учреждение должности премьер-министра наряду с обещанием созвать Думу, которое пока что оставалось обещанием, не привело к восстановлению общественного порядка. Наоборот, после обнародования Октябрьского манифеста оппозиция перешла к более агрессивным действиям. Царское самодержавие оказалось спасено – в буквальном смысле слова – благодаря решительному чиновнику-консерватору, ранее уволенному за злоупотребление полицейскими полномочиями в сочетании с сексуальной несдержанностью. Им был Петр Дурново (1845 г. р.), отпрыск старинного дворянского рода и выпускник военно-морской академии, во время Великих реформ 1860-х годов служивший на море. Затем он ушел с флота и долгое время (в 1884–1893 годах) возглавлял полицию. После того как один из находившихся в его ведении «черных кабинетов» перехватил интимное послание бразильскому поверенному в делах от любовницы самого Дурново, он устроил полицейский налет на квартиру дипломата с целью выкрасть остальные ее письма. Женщина пожаловалась на кражу своему возлюбленному-дипломату, и тот на придворном балу обратился с этим делом к царю Александру III. Последний якобы сказал своему министру внутренних дел: «Немедленно убрать прочь этого дурака» [393]. Дурново, уволенный со службы, отправился за границу – как казалось, навсегда. Однако в 1895 году, после того как 49-летний Александр III неожиданно умер от болезни, Дурново сумел возобновить служебную карьеру, поднявшись до заместителя министра внутренних дел. 23 октября 1905 года Витте назначил его исполняющим обязанности министра внутренних дел вопреки бурным возражениям со стороны либералов и нерешительной позиции царя Николая II [394]. Через три дня взбунтовались матросы Балтийского флота. К 28 октября Дурново подавил их хаотический мятеж, приказав казнить несколько сотен восставших. Он замышлял репрессии в масштабах всей империи, но Витте (первоначально) настаивал, чтобы он действовал в рамках Октябрьского манифеста – ведь тот в конце концов был подписан царем. Однако вскоре Дурново начал прибегать к более суровым мерам, что, конечно, очень обрадовало как царя, так и большую часть государственных чиновников после того, как предпринятые меры оказались успешными. «Все заработало, машина пошла в ход, – вспоминал один из руководителей охранки. – Начались аресты» [395]. Вообще в промежуток между полученным от царя обещанием конституции (октябрь 1905 года) и последовавшим полгода спустя принятием Основных законов – Николай II не пожелал называть их конституцией – полиция, возглавляемая Дурново, арестовала десятки тысяч (по некоторым оценкам, до 70 тысяч) человек [396]. Кроме того, Дурново уволил многих губернаторов и, что более важно, понукал остальных брать под контроль государства все общественные пространства.

Дурново оказался инициативным руководителем. В середине ноября 1905 года, когда из-за новой забастовки прекратили работу почта и телеграф, он покончил с ней, заменив бастующих добровольцами. 3 декабря – на следующий день после того, как Петербургский совет призвал рабочих изымать сбережения из государственных банков, – он арестовал около 260 депутатов Совета, что составляло половину его членов, включая и его председателя, Троцкого. Многие должностные лица предупреждали, что это спровоцирует повторение всеобщей забастовки, состоявшейся в октябре 1905 года, но Дурново на это отвечал, что демонстрация силы развернет политический процесс в ином направлении. 7 декабря 1905 года вспыхнуло восстание в Москве и казалось, что критики Дурново правы. Но он отправился в Царское Село с тем, чтобы отчитаться перед Николаем II и получить от него инструкции – без премьер-министра Витте, своего (номинального) начальника, которого Дурново отныне не удосуживался ставить в известность о своих действиях, несмотря на то что к тому моменту Витте тоже выступал за жесткий подход. Дурново даже не появлялся на заседаниях правительства (Совета министров) и никак не объяснял свое отсутствие [397]. Понятно, что царь стремился к возрождению существовавшей до 1905 года практики, когда такие министры, как Дурново, негласным образом отчитывались непосредственно перед ним. Николай II писал своей матери, вдовствующей императрице: «Дурново – [министр] внутрен[них] дел – действует прекрасно» [398]. Сейчас же, столкнувшись с восстанием в древней столице России, Дурново приказал подавить его: было убито около 424 человек и 2000 ранено [399]. Карательные акции проходили по всей империи. «Я настоятельно требую, чтобы в этом и подобных случаях вы без малейшей снисходительности приказывали использовать вооруженные силы и чтобы восставшие уничтожались, а их дома были сожжены, – решительно инструктировал Дурново должностных лиц в Киевской губернии. – В нынешних обстоятельствах восстановление авторитета правительства возможно лишь подобными мерами» [400]. В Грузии царские войска с боем захватили марганцевые рудники в Чиатуре, ликвидировав политическую базу Джугашвили и его сторонников-большевиков. Кроме того, имперские силы и черносотенцы разгромили Гурийскую республику – цитадель грузинских крестьян-меньшевиков. Как писал один исследователь, подавление первой в мире крестьянской республики во главе с марксистами эхом отозвалось «в полях, горах и джунглях Азии» [401]. Однако к концу 1907 года массовые крестьянские восстания были задушены по всей империи [402]. Это было поразительное достижение.

* * *

Российское самодержавие находилось на волосок от гибели. В целом для подавления внутренних волнений понадобилась армия численностью почти в 300 тысяч человек, что приближалось к величине сухопутных сил, сражавшихся с японцами [403]. Мобилизация таких огромных сил с целью осуществления репрессий и выживания режима была бы невозможна, если бы западные противники России, Германия и Австро-Венгрия, решили воспользоваться такой благоприятной ситуацией. Чтобы парализовать и, скорее всего, погубить царский режим, хватило бы даже не нападения с запада, а одной лишь мобилизации [404]. Не менее важно и то, что в роли российских сил внутренних репрессий выступали те же самые крестьяне в мундирах, которые восставали, когда – и потому что – царский режим производил впечатление ослабленного, и которые сейчас, когда режим опять показал зубы, вновь принялись навязывать государственный строй восставшим рабочим, студентам и таким же, как они, крестьянам [405]. Их сплотил Дурново. Перед нами один из тех моментов в жизни крупномасштабных исторических структур, когда решающей оказывается роль личности: не столь значительный министр внутренних дел не справился бы с ситуацией. Когда «режим балансировал на краю пропасти, – как справедливо указывал его представитель Владимир Гурко, – его спас… Дурново, проводивший едва ли не независимую политику и путем безжалостных гонений на революционные элементы восстановивший в стране некое подобие порядка» [406].

Но в этот же самый момент бедой для страны оказался талант политика – а не его недостатки. Спасение обреченного на гибель русского самодержавия усилиями Дурново имело своим извращенным следствием то, что страна двинулась навстречу куда более ужасной катастрофе в ходе куда более ужасной войны, которая послужила прологом для создания радикально нового строя. Разумеется, невозможно сказать, чем бы кончилось дело, если бы исключительная решимость и полицейские навыки Дурново не спасли царизм в 1905–1906 годах. И все же поневоле задаешься вопросом: может быть, если бы не Дурново, история шестой части Земли и других территорий была бы не столь катастрофической и в ней не нашлось бы места для невероятно жестокой диктатуры Сталина? Как бы то ни было, передышка, полученная Россией благодаря Дурново, оказалась недолгой. Это время было наполнено бурными событиями и неуверенность в завтрашнем дне сохранялась. Как вспоминал один современник, «Уже задолго до войны все политически сознательные люди жили как на вулкане» [407].

Глава 4

Конституционное самодержавие

Мы от всего устали. Мы лояльные люди и не можем пойти против правительства, но не можем мы и поддерживать нынешнее правительство. Мы вынуждены отойти в сторону и молчать. И это трагедия русской жизни.

А. И. Савенко, правый политик и антисемит, из частного письма, перехваченного охранкой (1914) [408]

Глядя на неразвитый лоб и маленькую голову, казалось, что если ее проткнуть, то из нее, как из газового резервуара, с шумом полетит весь «Капитал» Карла Маркса. Марксизм был его стихией, в нем он был непобедим. Не было такой силы, которая бы выбила его из раз занятого положения. Под всякое явление он умел подвести соответствующую формулу по Марксу.

С. Верещак политзаключенный в царской тюрьме – о молодом Сталине в бакинской тюрьме (1908) [409]

Российское государство было порождено военными потребностями, продиктованными чрезвычайно сложным геополитическим окружением, а также идеалами – и в первую очередь самодержавным идеалом, однако долговечное российское самодержавие отличалось чем угодно, но только не стабильностью. После Петра Великого почти половина Романовых расстались с властью не по своей воле, а в результате переворота или убийства. Сам Петр убил за неподчинение своего старшего сына и наследника (Петра не пережили тринадцать из пятнадцати его детей от двух жен). Петру наследовала его вторая жена, крестьянская девушка с балтийского побережья, взявшая имя Екатерина I, а затем его внук Петр II. В 1730 году, когда Петр II в день своей свадьбы умер от оспы, пресеклась мужская линия Романовых. Престол перешел к родственникам Петра II, сперва к кузине его отца Анне (правила в 1730–1740 годах), а затем, в результате дворцового переворота, к его сводной тетке Елизавете (правила в 1741–1761 годах). Ни та ни другая не родила наследника мужского пола. Дом Романовых избежал полного исчезновения лишь благодаря браку одной из двух выживших дочерей Петра Великого с герцогом Гольштейн-Готторпским. В результате Романовы превратились в русско-немецкий род. Карл Петер Ульрих, первый из Гольштейн-Готторп-Романовых – ставший Петром III – был слабоумным. При отправлении российских государственных обязанностей он носил прусский военный мундир и продержался у власти полгода, пока в результате путча не был свергнут своей женой, второстепенной немецкой княжной Софией Августой Фредерикой Ангальт-Цербстской, которая правила под именем Екатерины II (или Екатерины Великой). Она воображала себя просвещенным деспотом и сделала высокую культуру союзницей самодержавия (чему впоследствии подражал Сталин, правивший страной из здания императорского Сената в Москве, построенного Екатериной). Немка Екатерина была Романовой только по мужу, однако семья, правившая в России, продолжала подчеркивать свою связь по женской линии с Петром и называлась только русской фамилией. В 1796 году Екатерине наследовал ее сын Павел, убитый в 1801 году; затем настала очередь его сына Александра I (правил в 1801–1825 годы), брата Александра Николая I (правил в 1825–1855 годы), Александра II, который умер мучительной смертью в 1881 году (его ноги были оторваны бомбой террориста), Александра III, ставшего наследником после внезапной смерти своего старшего брата и, пребывая у власти, в 1894 году в сорокадевятилетнем возрасте умершего от болезни почек (нефрита), и, наконец, Николая II [410].

За исключением Александра III, женившегося на датской принцессе – невесте его скончавшегося старшего брата, – все «Романовы», наследовавшие немке Екатерине, брали в жены немецких невест. В результате подобных брачных связей почти все европейские монархи стали родственниками. Немецкая супруга Николая II – Алиса Виктория Елена Луиза Беатриса, принцесса Гессен-Дармштадтская – была любимой внучкой английской королевы Виктории. Алиса, родившаяся в 1872 году, через год после объединения Германии, впервые встретилась с царевичем «Ники», когда ей было 11 лет, а ему 15, на свадьбе ее сестры Эллы с дядей Николая. Они снова встретились шесть лет спустя и безумно влюбились друг в друга. Царь Александр III и его жена, императрица Мария Федоровна, поначалу противились браку их сына Николая с застенчивой, меланхоличной Алисой, несмотря на то что она была их крестной дочерью. Российские монархи отдавали предпочтение дочери претендента на французский трон ради укрепления недавно заключенного франко-российского союза. В свою очередь, королева Виктория хотела, чтобы Алиса вышла замуж за британского принца Уэльского, но и она в итоге передумала. Германский кайзер Вильгельм II с самого начала выступал за брак Алисы с Ники, надеясь упрочить русско-немецкие узы. Однако прибытие Алисы в Россию было омрачено безвременной смертью императора Александра III. «Она приехала к нам вслед за гробом, – шептались в толпе, впервые увидев ее на похоронах царя. – Она принесла с собой несчастье» [411]. Новая царствующая императрица, как и положено, перешла в православие (из лютеранства) и приняла имя Александра. Ее медовый месяц с Николаем II был заполнен православными богослужениями, на которых новобрачные присутствовали дважды в день, и визитами видных лиц, явившихся выразить соболезнование в связи с безвременной кончиной ее свекра. Александра родила четырех дочерей подряд, что тоже заставило всех понервничать, поскольку согласно Акту о престолонаследии, принятому в 1797 году при Павле I (правил в 1796–1801 годах), сыне Екатерины Великой, женщины не имели права занимать престол. Наконец, в августе 1904 года, на десятом году брака, Александра родила долгожданного наследника мужского пола. Николай II назвал сына Алексеем в честь своего любимого царя из числа первых Романовых, отца Петра Великого, тем самым воскрешая в памяти эпоху до строительства Санкт-Петербурга, когда столицей была Москва.

Наконец получив наследника, Николай II чуть более года спустя радовался упорной борьбе со смутьянами, которую вел министр внутренних дел Петр Дурново, но не стал отменять Октябрьского манифеста. Соответственно, 27 апреля 1906 года монарх лаконичным обращением с трона, в подражание британскому обычаю, открыл в Зимнем дворце первую сессию новой Государственной думы. Николай II был сверхъестественно похож на своего кузена короля Георга V. Однако перед лицом выстроившихся перед ним сановников, как отечественных, так и зарубежных, а также представителей избравшего их простого люда, собравшихся в Георгиевском зале, царь, находившийся на возвышении, ограничился всего двумястами словами, на смену которым пришла гробовая тишина [412]. В России установился строй, которого никогда не существовало раньше: конституционное самодержавие, в котором слово «конституция» было запрещено [413]. Это была либерально-антилиберальная мешанина. Заседания Думы проходили в Таврическом дворце, в 1783 году подаренном самодержавной повелительницей Екатериной своему придворному фавориту князю Потемкину за покорение Крыма; после смерти Потемкина он был отобран у его семьи и использовался как склад декораций императорского театра. Зимний сад Таврического дворца был превращен в зал заседаний почти на 500 мест, названный Белым залом. Хотя в Думе не были представлены маленькие среднеазиатские «протектораты» Хива и Бухара, а также Великое княжество Финляндское (где имелось собственное законодательное собрание), многие русские делегаты были потрясены поразительным разнообразием представителей империи, как будто бы столичная элита жила за пределами Российской империи. В Белом зале под гигантским портретом Николая II оппозицию составляли убежденные сторонники конституционализма, конституционные демократы (кадеты) – группа во главе с профессором истории Московского университета Павлом Милюковым [414]. Кто именно поддерживал новое конституционное самодержавие, если его вообще кто-то поддерживал, оставалось неясно.

Премьер-министр Сергей Витте, сделавший больше, чем кто-либо, чтобы навязать Думу царю, сразу же после успешного открытия ее первой сессии подал в отставку, утомленный, немощный и всеми презираемый [415]. Витте не получил никаких особых наград за то, что он был главным локомотивом, стоявшим за мощным индустриальным рывком России, начавшимся в 1890-х годах, или за то, что в 1905 году он помог перебросить мост через пропасть между властью и обществом. Николай II считал Витте неискренним и беспринципным человеком («Никогда прежде я не встречал такого хамелеона») [416]. Царь сразу же пожалел и впоследствии неизменно жалел о политических уступках, которые были вырваны у него при содействии Витте. Вслед за падением Витте в сторону был вынужден отойти и Дурново, прославившийся своим историческим полугодовым пребыванием в должности министра внутренних дел, хотя по воле Николая II он сохранил право на свое министерское жалованье, составлявшее 18 тысяч рублей в год, а также получил в подарок от царя ошеломляющую сумму в 200 тысяч рублей. (Витте получил орден Александра Невского с бриллиантами [417].) Дурново передал свой портфель саратовскому губернатору Петру Столыпину, который в июле 1906 года сумел стать еще и премьер-министром, тем самым оказавшись преемником и Дурново, и Витте [418].

Высокий, голубоглазый и чернобородый Столыпин, человек чрезвычайно обаятельный и уделявший должное внимание внешней стороне дела – в отличие от резкого Витте, – был настоящей находкой. Он родился в 1862 году в Дрездене (где его мать гостила у своих зарубежных родственников) в старинной русской дворянской семье. Его отец, родственник знаменитого поэта Михаила Лермонтова, был владельцем скрипки Страдивари, на которой сам играл, и служил адъютантом при Александре II и комендантом Большого Кремлевского дворца в Москве; мать Столыпина, получившая хорошее образование, была дочерью генерала, командовавшего русской пехотой во время Крымской войны и впоследствии назначенного наместником русской Польши. Мальчик рос в поместьях своей богатой семьи в Литве, на землях бывшей Речи Посполитой, и обучался естественным наукам (а не праву) в Петербургском императорском университете. (Одним из его преподавателей был Дмитрий Менделеев, создатель периодической таблицы элементов.) Подобно Сталину, Столыпин плохо владел рукой после таинственной болезни, перенесенной в подростковом возрасте; когда он писал, ему приходилось передвигать правую руку с помощью здоровой левой. Это увечье не позволило ему по примеру отца и родственников матери сделать карьеру в армии [419]. Но в 1902 году, в 40-летнем возрасте, Столыпин получил должность губернатора расположенной на западе страны, на польско-литовской границе, Гродненской губернии, в состав которой входили и его собственные имения. Столыпин стал самым молодым губернатором в истории Российской империи. В 1903 году ему в подчинение передали Саратовскую губернию на средней Волге; в отличие от западных губерний, местные крестьяне входили в общины, периодически перераспределявшие между ними земельные наделы (так называемые передельные общины). Кроме того, Саратовская губерния был известна как очень неспокойная. Царь время от времени посещал ее и Столыпин неутомимо принимал все меры к тому, чтобы его всегда окружали восторженные подданные. Во время жестокого умиротворения страны в 1905–1906 годах Столыпин проявил себя в качестве самого энергичного губернатора в империи, а также отважного и дальновидного чиновника, готового объяснять на многолюдных собраниях, почему необходимо соблюдать закон, а в тех случаях, когда его увещевания не помогали, он лично возглавлял карательные отряды. Успехи Столыпина производили большое впечатление на придворных; Николай II слал ему поздравительные телеграммы, выражая удовольствие его «образцовой эффективностью».

Когда Николай II, вызвав Столыпина в свою резиденцию – Александровский дворец в Царском Селе вблизи Санкт-Петербурга, – сообщил ему о том, что тот назначается премьер-министром, Столыпин стал отказываться, заявляя, что он непригоден для такой высокой должности и не знаком со столичными элитами. Царь со слезами на глазах, возможно, выражая благодарность за такую показную скромность и почтительность, сжал руку Столыпина обеими руками [420]. В этом рукопожатии усматривали – причем в ретроспективе в еще большей степени, чем в перспективе, – историческую возможность спасти Российскую империю. Столыпин, безусловно, выделяется как один из самых значительных людей, когда-либо занимавших властную позицию в России: сохранявший уверенность в подхалимском окружении, состоявшийся оратор, как и управленец, и, наконец, один из редких государственных деятелей, ставивших перед собой долгосрочные цели. «Если государство не дает [злодеяниям] действительного отпора, то теряется самый смысл государственности», – заявил Столыпин, вступая в должность [421]. Будучи провинциалом, он оказался способным завоевать доверие царя и быстро затмил весь петербургский истеблишмент [422]. Однако перед ним стояли очень сложные задачи. Принципиальными ключами, открывающими дверь в современность, служили не только выплавка стали и массовое производство, что Россия более-менее сумела освоить, но и успешное включение масс в политическую систему, то есть массовая политика.