Предел погружения

Не смотреть всё равно не получалось.

Вершинина оттянула нижнюю челюсть Артура, потом веко.

– Артур, слышишь меня?

Глаза Артура чуть прищурились. Он кивнул не сразу – вяло, через силу.

Вершинина привстала, потянулась к «Каштану».

– Вершинина – центральному. Анафилаксия, нарушена проходимость дыхательных путей. Готовьте процедурную, будем интубировать трахею.

– Есть готовить процедурную, – отозвался старпом. – Кают-компания подойдёт? Мы сдвинем столы.

– Хорошо, – она отпустила рукоятку переговорного устройства, повернулась к Серёге:

– Включи в кают-компании кварцевую лампу. Подготовь инструменты, проверь ларингоскоп и дыхательный мешок.

– Есть!

Задержав руку, Серёга аккуратно вынул иглу, сунул в мусорный пакет шприц, разбитую ампулу. Стекло противно звякнуло.

Он вышел.

Вершинина повернулась к Паше – белая, как бинт.

– Артура нужно отвести в кают-компанию.

Паша потянулся к рукоятке:

– Двоих трюмных в четырнадцатую!

Закинул себе на плечо руку Артура, потянул его наверх. Хоть из каюты пока вывести.

«Каштан» снова зашипел:

– Врач будет на борту в течение получаса.

– Как только появится – в кают-компанию.

Вершинина вышла из каюты, аккуратно придержала Паше дверь. Матросы Кряква и Данилов уже шагали по коридору – при виде бессознательной тушки их командира дивизиона на лицах начал расползаться страх.

– Ведите. Осторожнее, чтобы он не ударился головой, – велела Вершинина и пошла к переборочному люку.

Артур лежит на столе с запрокинутой головой, подставив беззащитное горло. Хрипит. В чёрном квадратике прыгают цифры пульса – сто двадцать три, сто двадцать, сто двадцать пять.

Веки вздрагивают – опухшие, тёмно-розовые. Ноздри раздулись, в уголке рта влажно блестит слюна.

Нужна преоксигенация. Нужно нормальное обезболивание. На всё это уйдут лишние минуты, которых у неё, возможно, нет.

– Ларингоскоп.

Рукоять ложится ей в ладонь. Четвёртый размер клинка, должен подойти. У Артура длинная шея, прямой клинок подошёл бы больше… хотя изогнутым легче удерживать язык.

Вставить клинок – вот так, как показывал Долинский в больнице. Как она вставляла в рот манекену на зачёте. Нет, не давить на челюсть, ни в коем случае – можно повредить зубы, и будет Артур ходить с щербатым ртом. Вот сюда, в ямочку валлекулы… да, вот это, узкое, багровое – голосовая щель.

– Трубку.

Сюда, между голосовых связок… теперь надо вынуть из трубки жёсткий каркас, чтобы она стала гибкой и прошла глубже. Сергей вытаскивает его – как-то слишком резко.

Хорошо, что она всё-таки брызнула Артуру в горло лидокаина. Он сейчас практически без сознания, он не должен чётко ощущать боль, но чувствовать, как тебе раздирают глотку – тяжко.

Сколько же слюны.

Ниже трубку, ниже, за голосовую щель. Восемнадцать сантиметров… ещё хотя бы парочку. Давай же, пропихивайся!

Аккуратнее, аккуратнее, нежнее.

Такие вещи делает анестезиолог-реаниматолог. После практики, после интернатуры, а не с четырьмя курсами и заброшенной учёбой…

Рассуждать – потом, сейчас – раздуть манжету.

Да, Серёжа, давай сюда дыхательный мешок. Прикрепить к манжете – и нажимать с силой, размеренно, как учили.

Раз. Два. Вдох. Выдох.

Грудная клетка Артура приподнимается и опускается в такт нажатиям.

Хорошо. Теперь зафиксировать трубку. Отёк уже потихоньку спадает, и, когда Артур сможет нормально дышать сам…

Ах ты ж господи, чуть не забыла.

– Продолжай, – она сует Сергею дыхательный мешок, берёт стетоскоп. Прижимает круглый диск к груди в густых чёрных волосках. Наверное, они мягкие на ощупь – через перчатки не почувствуешь.

Ну разумеется, справа дует сильнее.

– Сергей, поправь трубку. Чуть левее. Ниже. Ага, вот так. Фиксируй.

Она забирает у него дыхательный мешок, сжимает и разжимает пальцы, пока Сергей отрывает белую полоску пластыря, обклеивает трубку, оборачивает скулы и подбородок Артура. Сбоку он аккуратно затягивает узелок.

Вдох. Выдох. Следить за дыханием и пульсом. Вдох. Выдох. Отёк совершенно точно спадает, ей не показалось.

– У нас есть супрастин для инъекций?

Сергей отзывается не сразу.

– Только димедрол.

– Сойдёт. Сделай укол, один миллиграмм.

Маска липнет к щекам. Рубашку и халат можно выжимать.

Слабый стон со стола. Она каменеет, пальцы немеют, но продолжают сжиматься и разжиматься.

Тихо, тихо, всё пройдёт. Всё будет хорошо. Обещаю.

Хорошо бы вколоть раствор эуфиллина, было бы легче дышать. Ничего. Обойдёмся тем, что есть.

– Можешь экстубировать, – негромкий голос за плечом. – Видишь, он уже дышит сам.

Она оборачивается, смотрит на Гришу в халате. Белая полоска лица между маской и шапочкой, спокойные внимательные глаза.

Она отступает на шаг в сторону, но он, кажется, вовсе не намерен вставать вместо неё, и она отлепляет пластырь, вытягивает из манжеты воздух шприцом.

Да. Дышит.

Теперь трубку – на вдохе, быстро, но плавно. Главное – не повредить связки.

Трубка стукается о стол. Сергей протягивает тампон – вытереть всё во рту, удалить слюну. Ещё раз провести от нёба к языку.

Она косит глаза – не на датчик дыхания, а на грудь Артура, медленно приподнимающуюся и опускающуюся. Он шевелит губами, и всё его тело напрягается, вздрагивает от короткого сухого кашля.

Она испуганно вскидывается, и Гриша поднимает ладонь:

– Это нормально. Главное сейчас не раздражать горло.

Она кивает. В голове шумит, как будто волна бьётся о борт лодки.

– Ну, вот и всё, – спокойно говорит он. – Можешь идти отдыхать. Мы с Серёгой отведём его в лазарет, будем следить за восстановлением. Острая стадия миновала, но антигистаминные препараты ему сейчас необходимы. И горло чтобы зажило.

Она опять кивает.

– Командиру сама доложишь? Интубировала ведь ты.

– Доложу.

Голос сел, как будто это ей в глотку ларингоскоп пихали.

Она снимает маску, снимает шапочку, подходит к «Каштану». Пальцы занемели, с трудом удерживают рукоять.

– Процедурная – центральному, – прочищает горло, но оно всё равно сипит. – Интубация прошла успешно, жизнь капитана третьего ранга Караяна вне опасности.

– Молодец, – тихий, тёплый голос Кочетова. – Молодец, Александра Дмитриевна.

В горле перехватывает сильнее. Она отпускает рукоять, выходит из кают-компании. Жгучая соль в глотке, в носу, в глазах распирает, рвётся наружу, и Саша опускается прямо на пол, как была, в халате.

Она сжимается в комок, стискивая маску в кулаке. Она рыдает в голос, размазывает по щекам слёзы и сопли.

Кто-то выходит из кают-компании, но её не трогают. Она сама сейчас… она сейчас… сейчас, ещё немножко – подняться, дойти до своей каюты и лечь.

Спать очень хочется. Почти так же сильно, как плакать.

Горло бы промочить, хоть самую малость. До сих пор внутри печёт.

Он зря расслабился, когда всплыли. Подумал – пронесло. Надо ж так совпасть: аллергия, фельдшерская дурость, врач, которого он отпустил всего-то на час…

Подставил борт. Сам виноват.

Думал, на полюсе после своей вахты ляжет и проспит полсуток. А попробуй засни теперь.

Время он хорошо помнил – откачивали Караяна семнадцать минут. Но за эти семнадцать минут, кажется, можно было дойти от полюса в базу.

Ветер какой, пятки примерзают к палубе. Ну а что, молодец, выскочил в тапочках, трудно было из-под койки достать сапоги. Свалишься завтра – ещё добавишь работы медицинской команде, чтобы ей скучно не было.

Интересно, почему всякий раз, ругая себя, он делает это голосом Галки?

Она ведь, если вдуматься, и не ругала его никогда. Только пожимала плечами и улыбалась – невесело так, с укором.

Эх, Галка, знала бы ты, от какого пустяка может сдохнуть человек на подводной лодке…

– Тащ командир!

А вот и ещё один герой в тапочках.

– Я весь внимание, Сергей Иванович.

Фельдшер сутулится, неловко переступает с ноги на ногу. Ты-то хоть с палубы не сверзнись, как Вершинина три недели назад.

– Тащ командир, меня теперь в тюрьму посадят?

– Ты-то сам как думаешь?

Сергей медлит.

– Так-то надо бы, конечно, – он шмыгает носом. На таком ветру немудрено. – Из-за меня чуть человек не погиб. Но я ведь ничего плохого не хотел… я просто не подумал. Я вообще ни о чём думать не мог.

Кислородное опьянение, да. Третий месяц автономки. Кое-кто из учёных уверяет, что людей нельзя под водой держать больше двух месяцев: крыша едет. И, как правило, не быстро и эффектно, с фейерверками и судорогами, а исподволь. Не угадаешь: вчера с тобой служил адекватный человек, а сегодня ему бы на бережок, психику подлечить, не то может сотворить что-нибудь эдакое.

– Об этом ты будешь с капитаном третьего ранга Караяном говорить, – Кочетов пожимает плечами. – Я считаю, что состава преступления нет: пациент жив, и доктор обещает через несколько дней вернуть его в строй. И записи об аллергии на этот конкретный препарат в карте не было. С другой стороны, ты действительно подверг жизнь Караяна опасности… ох, чую, опять меня товарищ особист залюбит вусмерть своими требованиями «разобраться и наказать по всей строгости».

Фельдшер всё так же смотрит на него, и Кочетов машет рукой:

– На берегу разберутся. И поговори ты всё-таки с Караяном. Может, он намерен не тюремного заключения для тебя требовать, а твоей головы на серебряном блюде. И моей заодно.

– Вас-то за что, тащ командир? – изумляется Сергей. Кочетов усмехается.

– Пошли вниз. У меня скоро тапки к палубе примёрзнут.

Он пропускает фельдшера вперёд – привычка, командир при погружении спускается последним – и лезет за ним. Скоро должны кормить вторую смену, так что на камбузе наверняка есть горячий чай.

– Роман Кирилыч! – суховатая фигура старпома выглядывает из-за двери кают-компании. – А я за тобой как раз. Зайдёшь, посидишь с нами? Надо же отметить второе рождение Караяна.

– Отмечают, я так понимаю, все, кроме самого виновника торжества, – Кочетов хмыкает.

– Оклемается окончательно – ещё раз отметим, – бодро отзывается старпом. – Агеев принёс кой-чего из своих медицинских запасов.

– Палыч, – Кочетов качает головой, – тебя сегодняшний день не научил, что в автономке расслабляться нельзя?

– Так мы по полстакана, чисто символически.

– Ну-ну…

– К тому же тебе надо согреться.

Помедлив, Кочетов кивает. Кажется, ему действительно надо согреться, и дело не только в ветре и ледяной палубе.

Глава 25

На бок он поворачивался осторожно, прислушиваясь к саднящей боли внутри. Раздирало так, будто в глотку ему совали по меньшей мере якорь. Но лучше уж так, чем после этой Гришиной пшикалки, от которой во рту всё немело и он даже не чувствовал, как ворочает языком, как глотает слюну.

И ведь даже нахуй Гришу не пошлёшь: вместо голоса какое-то сипение, как будто клапан воздуха низкого давления не докрутили.

– Не ссы, – говорил Гриша, – через пару дней серенады сможешь петь. У Вершининой, конечно, руки-крюки, горло тебе поцарапала, но ничего серьёзного. Связки невредимы, им просто надо отдохнуть.

Он кивал и глотал куриный бульон, водянистую кашу, тёплое молоко с маслом – такое же противное, как в детском саду.

К нему заходили, смеялись, материли его, хлопали по плечу, хватали за руку – словом, проделывали всё то, что он сам проделывал бы с человеком, чудом не угодившим в гроб. И он улыбался. Серёга-фельдшер принёс ему блокнот и карандаш, так что он мог писать, задавать вопросы, но чаще всего он просто улыбался. Ну, или морщился, если кто-то уж чересчур размахивал руками, рискуя угодить ему по лбу.

Все норовили его расспросить, как же он угодил в такую передрягу, хоть и видели прекрасно, что он не может выдавить из себя даже хрюк. Ну а потом – что он потом сможет рассказать?

Зашёл сделать укол, вернулся к себе в каюту. Вроде как душно было, но ведь он только что с берега, чему тут удивляться. Потом провал. Выплыл на чуть-чуть: вроде как пытался дотянуться до «Каштана», вызвать медчасть. Глотку забило, не вдохнёшь. Опять провал. Вершинина – губы шевелятся, а что говорит, не слышно, ладони у неё сухие, горячие-горячие. Потом – серый подволок, что-то брызгают в горло. Пальцы во рту, ещё что-то во рту, глотку прямо распирает, очень больно. И воздух. Много-много воздуха, вкусного, и хер с ней, с болью, раз можно дышать.

Вот зря они думали, что это снаружи воздух – воздух, а в лодке так, дыхательная смесь. Девятнадцать процентов кислорода, дескать, ни то ни сё, не живёшь, а существуешь. Ребятки, девятнадцать процентов – это очень много, когда только что у тебя не было и их. И какой же это кайф – дышать. Жить.

Хотя когда горло дерёт – бесит, конечно.

Потом его ещё куда-то тащили, укладывали. В руки-ноги как будто ваты набилось. И в голову тоже. Сколько же он спал, сутки?

Ну вот, а так бы до конца похода и не выспался. Понятно вам, дорогие боевые товарищи? Читайте! Завидуйте! Я достаю из широких штанин, и все возмущаются: «Гражданин!»

Мда. Шутить самому с собой – занятие вроде онанизма, только ещё более жалкое. Особенно когда вместо смеха ты не то булькаешь, не то кудахчешь.

Дверь опять стукнула – не здесь, у Гриши. Кто-то зашёл. Слов не разобрать, зато голос слышно хорошо.

Ну наконец-то, а то уж можно было подумать, что и не придёт. Или лучше бы не? Лежишь как бревно, волосы колтуном свалялись, хорошо хоть до душа сил хватило доковылять, несмотря на Гришины протесты. Всё равно зрелище так себе.

– Привет.

Ресницы длинные-длинные. Бежевый свитер, ворот под горло. Не уходи. Сядь.

Ага, вот сюда. Подашь блокнот?

– Гриша говорит, ты идёшь на поправку. Голос восстановится, ты не волнуйся. Мне тоже было бы тяжко всё время молчать.

Да ничего. Говори ты. Я ещё наговорюсь.

– Некоторое время у тебя горло может болеть и сохнуть, – вот это совсем тихо. – Нужно полоскать.

Сохнет, ага. Вот прямо сейчас.

Она улыбается, пальцы мнут шерстяной рукав. Тонкие же совсем, как она ими лазила… как она… та ещё мерзость, наверное.

Надо написать. Спросить.

Карандаш корябает бумагу, она морщится. Жирный вопросительный знак, и можно протянуть лист ей. Почерк в полу-лежачем положении совершенно дикарский. Разберёт?

Она читает вслух – медленно, как первоклашка:

– Это было противно?

Пожимает плечами.

– Не знаю… я про это не думала. Я вообще старалась не думать.

Да и правда. Что за херня в голову лезет. Лучше про тебя, Саш. У тебя волосы пушистые. Наклонись чуть-чуть, ага. Щекочут пальцы, мягонько так. Хорошо.

А руки прохладные. Ты только что с холода, с берега? Не похоже, щёки не покраснели.

Ого, как ты сильно… Нет, не больно, не отпускай.

Или нет, пусти. Самое ж главное не написал. Где там карандаш?

И чего ты смеёшься? Каракули разобрать не можешь? Я же вижу, щуришься.

– Пожалуйста.

Не отодвигайся, лицо сейчас хорошо видно в свете лампы. Розовый рот, неровная полоска зубов. Прыщик под нижней губой.

– На самом деле, это я тебе должна сказать спасибо. За то, что выжил.

А, да это-то всегда пожалуйста.

Сиди, Сашка, не отворачивайся, не опускай глаз. Смотреть бы на тебя и смотреть.

Наскоро протоптанная тропинка под ногами была рыхлой и неровной, сапоги проваливались по щиколотку. Снег налипал на них влажными комьями. Ветер, совсем слабый, тянул сыростью, и Паша с неудовольствием шмыгал носом. Не хватало ещё, чтобы вернулся насморк.

Лёху Ивашова сырость, судя по всему, не беспокоила: он стоял у самого борта, сняв шапку, запрокинув голову, и смотрел поверх Пашиной макушки, куда-то, где, не было ничего, кроме марлево-серых облаков.

Лёха услышал шорох шагов, глянул на Пашу:

– Весна.

– Здесь весны не бывает, – хмыкнул Паша. – Денёк похлюпает – и опять мороз.

– Всё равно, – Лёха с рассеянным видом покрутил головой. – Пахнет весной. Как у нас под конец апреля.

– Ага, самая слякоть, – Паша поморщился. – Как уволюсь, уеду куда-нибудь, где снега вообще не бывает. Только чтоб у моря. У южного. Чтоб купаться круглый год.

– А я домой хочу. И хер с ней, со слякотью. И пусть бакланы орут. И крыша в общаге протекла, и дорогу опять размыло. И «хорош спать, а ну пиздуй на корабль, через полчаса ввод ГЭУ, а начхим, сука, дрыхнет!» – Лёха засмеялся.

– Этого тебе здесь, что ли, мало?

– Да нет, – он махнул рукой, – просто – домой хочу. А ты разве нет?

Паша фыркнул:

– Хочу, конечно. Под одеяло – и спать, как сурок. А проснулся – грибным пирогом пахнет, компотом, Настюха ждёт не дождётся, когда я встану, а будить не хочет.

– Хорошо тебе, – засмеялся Лёха. – Так вот послушаешь – самого жениться потянет. А то возвращаешься в свою берлогу, а там тебя никто не ждёт, кроме грязных носков.

– И на кухне засохший батон, – Паше припомнилось возвращение из самой первой автономки. Отпустили их с корабля уже ночью, всё было закрыто – он об этот батон чуть передний зуб не сломал.

– Во-во, – Лёха сунул руку в карман, выуживая смятую пачку «Винстона». – Как раз две осталось, бери.

– Как ты растянуть-то умудрился до конца, – хмыкнул Паша, полез за зажигалкой. Неужели на корабле осталась? А, вот, завалилась за подкладку.

Зажигалка щёлкнула. Паша затянулся блаженно и глубоко, поглядывая на чёрный борт лодки, на сутулую фигуру вахтенного. Вот всё-таки многие ли могут похвастаться, что курили прямо на макушке земли?

– Но ведь женщины, Паш, они тоже не дуры, – Лёха опустил сигарету, выдыхая носом белесую струйку дыма. – Они, как и ты, хотят на юг, к тёплому морю и абрикосам. Кто ж со мной на север поедет?

– Кое-кто, вон, с нами на Северный полюс махнул, – хмыкнул Паша. – Повезло Артуру.

– Повезло, – Лёха серьёзно кивнул. – Гриша мог и не добежать вовремя. Говорит, счёт был на минуты.

Паша подавил желание поёжиться.

– Вот ведь, бля, из-за какой херни – укол, ногу сводило… Серёге бы яйца открутить, на самом-то деле.

– Он же не знал.

Паша вздохнул, переступил с ноги на ногу. Под подошвами хлюпнуло.

Вроде и не знал, а вроде – можно ж поаккуратнее, если у человека бывает аллергия? Это как с переборками: замполит, вон, до сих пор хлопает ими со всей дури, кремальера у него в руках аж визжит. А можно – тихонько, бережно.

– Эй, тюлени косолапые! – сверху, с палубы им махнула фигура в чёрном пальто. Паша сощурил глаза, узнал Илью.

– Радиограмма с берега! Всё! Домой идём!

Паша глотнул сырого холодного воздуха полной грудью, затушил бычок. Глянул на Лёху и от души, не думая, тряхнул его за локоть, крепко стиснул.

Лёха улыбался.

– Чего вы там черепашитесь? – Илья прошёлся по палубе. – Дуйте наверх, сейчас общее построение объявят.

Паша двинулся к кораблю первым – напрямик, сойдя с тропинки, загребая подошвами снег. Под ногами всё разъезжалось, чавкало, влажный солёный ветер щекотал нос.

Опять в лодку, в духоту, но это совсем на чуть-чуть.

Скоро они будут дома.

Легонько стукнув в дверь, Саша заглянула внутрь:

– Гриш, можно?

Гриша оторвал взгляд от компьютера, куда он что-то сосредоточенно вбивал, и повернулся к ней с явной неохотой:

– Если ты к Артуру, приходи часа через три. У него сейчас трюмные были, пришлось выгонять под угрозой лишней вахты. Что за народ – у меня пациент только-только разговаривать понемногу начал, хотя бы не каждые десять минут кашляет, а их так и разжигает с ним болтать. И он-то хоть бы о себе подумал – нет, никак наговориться не может, а потом удивляется, почему он сипит, как волк простуженный.

Саша сочувственно улыбнулась.

– Я не буду его ни о чём спрашивать, пусть молчит. Просто с ним посижу. Можно, Гриш?

– Через три часа, – доктор смотрел неумолимо. – А то, знаешь, благими намерениями…

– Ладно, – вздохнула она. – Слушай, может, тебе помочь чем? Ты говорил, нужно карточки больных забить в компьютер.

– Мы с Серёгой уже почти закончили. А что, тебе заняться нечем? – хмыкнул он. – Потерпи, мы уже почти дома.

– В том-то и дело, – нахмурилась она. Пальцы потеребили широкий рукав РБ. – Я всё думаю – когда же, ну когда же, скорей бы, только бы ничего не случилось! Знаешь, я эти три месяца как-то вообще не волновалась, а вот сейчас… Ты только не думай, – она смущённо улыбнулась, – это не страх, я просто…

– Ты просто хочешь домой, – Гриша встал из-за компьютера, подошёл к ней. – Уже совсем немножко осталось. Всё будет нормально.

– Я знаю, – она кивнула. – Мне надо чем-нибудь заняться. Я сейчас Диме помогала, пыль вытирала в отсеке. Старпом к нам спускался, на меня ещё посмотрел так мрачно – но ничего не сказал.

– А что он теперь тебе скажет? – Гриша пожал плечами. – Сань, а хочешь, книжку возьми? Отвлечёшься.

Он протянул ей затрёпанный «Стриптиз для киллера», и она со смехом отмахнулась:

– Нет уж, лучше я пойду порисую.

– А что рисуешь?

– Ну, это пока только эскиз, – она отвела глаза. – Попрошу потом замполита мне фотографию распечатать, чтобы никакие детали не забыть. Лодка, флаг – и мы все на полюсе.

– Меня на той фотке между штурманом и стармехом затолкали, – вздохнул Гриша, – виден, наверное, один затылок. Сань, а ты что будешь делать, когда вернёмся? Дальше, наверное, рисовать, выставки устраивать? Или ты типа ещё учишься?

– Вообще-то я думаю в мед вернуться. Не так уж и много пропустила, наверстаю.

– Это дело, коллега, – Гриша одобрительно кивнул. – Кстати, а у вас в меде заочники есть?

– Никогда не интересовалась, – она рассеянно взглянула на него. – Я очно училась, на бюджете. А зачем тебе?

– Да так, подумалось, – он пожал плечами. – Ладно, чего я-то буду в ваши дела лезть… А рисунок потом покажешь?

– Конечно. Я вам на лодку его подарю, если хотите.

Она помолчала, силясь улыбнуться, и махнула рукой.

– Будет вам лишний повод вспомнить. Правда?

– О, этот поход у нас забудут нескоро, – Гриша засмеялся. – О нём будет говорить вся дивизия, и в итоге матросы начнут друг друга пугать историями о русалке, пробравшейся на лодку под видом журналиста.

– Вот не надо, – сонно донеслось из-за перегородки, и к ним высунулась встрёпанная вихрастая голова Артура. – Русалка – это я, пусть даже мне не пришлось сыграть в замполитовском шедевре.

– Тебе сейчас не русалкой надо быть, – буркнул Гриша, – а спящей красавицей. Лежи себе и помалкивай.

– Не вопрос, – Артур прошёлся по каюте, тёплая рука легла Саше на запястье. – Буду молчать. Но я хочу, чтобы кое-кто молчал вместе со мной.

Улыбка, дрожащая у неё на губах, а может, довольный вид Артура заставили Гришу поморщиться.

– Учтите – я отсюда всё слышу, – он покосился на тонкую перегородку. – Опять начнёшь болтать, Караян – будешь объяснять, почему срываешь лечение, не мне, а командиру.

– Рад, что вы идёте на поправку, Артур Игоревич, – Кочетов задумчиво кивал собственным мыслям. – Давно хотел зайти вас проведать, но сами знаете, при подлёдном переходе не до визитов.

– Да я уже почти здоров, тащ командир, – Артур прочистил горло. – Только вот говорить громко пока не могу. Так что вы с чистой совестью можете приказать мне вернуться в строй.

Кочетов усмехнулся – без досады, по-доброму:

– Ну, уж я сам как-нибудь разберусь, что мне делать. А вам куда же без командного голоса? Никто и не услышит ваших приказов. Так что, Артур Игоревич, придётся вам подлечиться ещё немного. Да и куда вы рвётесь, скажите мне? – он покачал головой. – Соскучились по сну два часа в сутки? Мне сейчас хорошо если столько выпадает.

Артур подался вперёд, усаживаясь на койке:

– Так я потому и рвусь, Роман Кириллович.

Кочетов кивнул, сухие обметанные губы тронула усталая улыбка.

– Знаю. Это всё я знаю. Но дело же не в одном только голосе. Вы были в крайне опасном состоянии, и пока Григорий Алексеевич настаивает на постоянном наблюдении.

– А он всегда так, – Артур пожал плечами. – Если, например, нога болит адски, двинуться не можешь, или голова разламывается, он тебя пошлёт по матушке: живо на службу, хватит симулировать. А из-за пустяка готов неделю в палате мариновать.

Кочетов помолчал, что-то взвешивая в голове.

– Добро. Завтра утром доктор вас ещё раз осмотрит и, если не найдёт ничего критического, вы вернётесь к выполнению служебных обязанностей.

– Спасибо, тащ командир!

– Да не за что, – Кочетов махнул рукой. – Товарищи-то вас не забывают? Заходят?

– О, Гришка их то и дело разгоняет, а они всё равно ко мне пробираются, – Артур заулыбался. – Если бы не ребята, можно было бы свихнуться от молчания. Сегодня вот тоже…

Он невольно покосился на сложенный вчетверо листок с рисунком, лежащий на тумбочке. Командир проследил за его взглядом.

– Александра Дмитриевна заходила? Что ж, на этот счёт, я думаю, нам с доктором можно быть спокойным: она последит, чтобы вы не перенапрягали связки.