Гетманич Орлик

взмахнул топором. Раздался глухой удар, толпа сдавленно ахнула, и

отрубленная голова русской леди Гамильтон скатилась в грязь. Широкими

шагами царь подошел к ней, наклонился, ухватил за перепачканные кровью

волосы, поднял и крепко поцеловал в мертвые губы! Потом он показал

голову всем собравшимся, застывшим от ужаса, и прочел толковую лекцию

по анатомии, в которой был большим любителем и знатоком. По

свидетельствам очевидцев, после этого Его Величество небрежно бросил

голову в грязь, размашисто перекрестился и ушел, глухо бросив через

плечо: – В кунсткамеру! Еще два века спустя в кунсткамере Академии наук,

как образец для медицинских исследований, хранилась отрубленная голова

фрейлины Марии Гамильтон. Где покоилось ее тело, неизвестно…»

Яблоко от яблони далеко не падает – как ведут себя поводыри нации, так

им подражают и копируют, иногда даже обезьянничают поводыри рангом

поменьше, «господа и полугоспода», та прослойка общества, которую со

временем окрестят несколько патетически-велеречиво «элитой нации». Рыба

гниет с головы, но рыбой управляет та самая голова. В какой атмосфере живет

и дышит элита, какие нравственные основы, какой моральный дух исповедует,

в такой атмосфере жить и дышать всему народу. Эту духовную ауру без тени

лукавства, независимо от чьей-либо мысли фотографически честно передал

русский писатель Дмитрий Мережковский в романе «Христос и Антихрист». Так

технологически создавалась атмосфера элиты, таковы истоки разрушения

всего народа…

«Садились, как попало, без соблюдения чинов, простые

корабельщики рядом с первыми сановниками. На одном конце стола

восседал шутовской князь-папа, окруженный кардиналами. Он возгласил

торжественно:

– Мир и благословение всей честной кумпании! Во имя Отца Бахуса,

и Сына Ивашки Хмельницкого, и Духа Виновного причащайтесь!

Пьянство Бахусово да будет с вами!

– Аминь! – ответил царь, исполнявший при папе должность

протодьякона. Все по очереди подходили к его святейшеству, кланялись

ему в ноги, целовали руку, принимали и выпивали большую ложку

перцовки: это чистый спирт, настоянный на красном индийском перце.

Кажется, чтобы вынудить у злодеев признание, достаточно пригрозить

им этой ужасной перцовкой. А здесь ее должны пить все, даже дамы.

Пили за здравие всех членов царской семьи, кроме царевича с

супругою, хотя они тут же присутствовали. Каждый тост сопровождался

пушечным залпом. Палили так, что стекла на одном окне разбились.

40

Пьянели тем скорее, что в вино тайком подливали водку. В низких

каютах, набитых народом, стало душно. Скидывали камзолы, срывали

друг с друга парики насильно. Одни обнимались и целовались, другие

ссорились, в особенности первые министры и сенаторы, которые

уличали друг друга во взятках, плутовствах и мошенничествах.

– Ты имеешь метреску, которая тебя вдвое коштует* против

жалованья! – кричал один. Коштует – стоит (от нем. kosten – стоить).

– А рыжечки меленькие в сулеечке забыл? – возражал другой.

Рыжечки были червонцы, преподнесенные ловким просителем в

бочонке, под видом соленых грибов.

– А с пенькового постава в Адмиралтейство сколько хапнул?

– Эх, братцы, что друг друга корить? Всякая живая душа калачика

хочет. Грешный честен, грешный плут, яко все грехом живут!

– Взятки не что иное, как акциденция (вот лат. accidentia – случай).

– Ничего не брать с просителей есть дело сверхъестественное.

Однако по закону. .

– Что закон? Дышло. Куда хочешь, туда и воротишь.

Царь слушал внимательно. Таков у него обычай: когда уже все

пьяно, ставится двойная стража у двери с приказом не выпускать никого;

в то же время царь, который сам, сколько бы ни пил, никогда не пьянел,

нарочно ссорит и дразнит своих приближенных; из пьяных перебранок

часто узнает то, чего никогда иначе не узнал бы. По пословице: когда

воры бранятся, крестьянин получает краденый товар. Пир становится

розыском.

Светлейший князь Меншиков поругался с вице-канцлером

Шафировым. Князь назвал его жидом.

– Я жид, а ты пирожник – «пироги подовые»! – возразил Шафиров. -

Отец твой лаптем щи хлебал. Из-под бочки тебя тащили. Недорогой ты

князь – взят из грязи да посажен в князи!..

– Ах ты, жид пархатый! Я тебя на ноготок да щелкну, только

мокренько будет. .

Долго ругались. Русские вообще большие мастера на ругань.

Кажется, такого сквернословия, как здесь, нигде не услышишь. Им

заражен воздух. В одном из ругательств, и самом позорном, которое,

однако, употребляют все от мала до велика, слово мать соединяется с

гнуснейшими словами. Оно так и называется матерным словом. И этот

народ считает себя христианнейшим!

Истощив ругательства, вельможи стали плевать друг другу в лицо.

Все стояли кругом, смотрели и смеялись. Здесь подобные схватки -

обычное дело и кончаются без всяких последствий.

Князь Яков Долгоруков подрался с князем-кесарем Ромодановским.

Эти два почтенные, убеленные сединами, старца, ругаясь тоже по-

матерному, вцепились друг другу в волосы, начали душить и бить друг

друга кулаками. Когда стали разнимать их, они выхватили шпаги.

41

– Ei, dat ist nitt parmittet! – крикнул по-голландски царь, подходя и

становясь между ними. Протодьякон Петр Михайлов имеет от папы указ:

«во время шумства унимать словесно и ручно».

– Сатисфакции требую! – вопил князь Яков. – Учинен мне великий

афронт. .

– Камрат, – возразил царь, – на князя-кесаря где сыскать управы,

кроме Бога? Я ведь и сам человек подневольный, у его величества в

команде состою. Да и какой афронт? Ныне вся кумпания от Бахуса не

оскорблена. Аuffen – rauffen, напьемся – подеремся, проспимся -

помиримся.

Врагов заставили выпить штраф перцовкою, и скоро они вместе

свалились под стол.

Шуты галдели, гоготали, блевали, плевали в лицо не только друг

другу, но и порядочным людям. Особый хор, так называемая весна,

изображал пение птиц в лесу, от соловья до малиновки, разными

свистами, такими громкими, что звук отражался от стены оглушающим

эхом. Раздавалась дикая плясовая песня с почти бессмысленными

словами, напоминавшими вопли на шабаше ведьм.

Ой, жги, ой, жги,

Шинь-пень, шиваргань

Бей трепака,

Не жалей каблука!

В нашем дамском отделении пьяная старая баба-шутиха, князь-

игуменья Ржевская, настоящая ведьма, тоже пустилась в пляс, задрав

подол и напевая хриплым с перепоя голосом: «Заиграй, моя дубинка,

Заваляй, моя волынка! Свекор с печки свалился, За бревно завалился.

Кабы знала, возвестила, Я повыше б подмостила, Я повыше б

подмостила, Свекру голову сломила».

Глядя на нее, царица, со сбившейся набок прическою, вся потная,

красная, пьяная, прихлопывала, притоптывала: «Ой, жги! Ой, жги!» и

хохотала, как безумная. В начале попойки приставала она к ее

высочеству, убеждая пить довольно странными пословицами, которых на

этот счет у русских множество: «Чарка на чарку – не палка на палку. Без

поливки и капуста сохнет. И курица пьет». Но, видя, что кронпринцессе

почти дурно, сжалилась, оставила ее в покое и даже потихоньку сама

подливала ей, а кстати и нам, фрейлинам, воды в вино, что на подобных

пирах считается великим преступлением.

В конце ночи – мы просидели за столом от шести часов вечера до

четырех утра – несколько раз подходила царица к двери, вызывая царя и

спрашивая:

– Не пора ли домой, батюшка?

– Ничего, Катенька! Завтра день гулящий, – отвечал царь.

Приподымая занавеску и заглядывая в мужское отделение, я

видела каждый раз что-нибудь новое.

42

Кто-то, шагая прямо через стол, попал сапогом в блюдо с рыбным

студнем. Этот самый студень царь только что совал насильно в рот

государственному канцлеру Головкину, который терпеть не мог рыбы;

денщики держали его за руки и за ноги; он бился, задыхался и весь

побагровел. Бросив Головкина, царь принялся за ганноверского

резидента Вебера; ласкал его, целовал, одною рукою обнимал ему

голову, другою – держал стакан у рта, умоляя выпить. Потом, сняв с него

парик, целовал то в затылок, то в маковку; подымал ему губы и целовал в

десны. Говорят, причиной всех этих нежностей было желание царя

выпытать у резидента какую-то дипломатическую тайну. Мусин-Пушкин,

которого щекотали под шеей – он очень боится щекотки, а царь приучает

его к ней – визжал, как поросенок под ножом. Великий адмирал Апраксин

плакал навзрыд. Тайный советник Толстой ползал на четвереньках; он,

впрочем, как оказалось впоследствии, не был слишком пьян и

притворялся, чтобы больше не пить. Вице-адмиралу Крюйсу раскроили

голову бутылкою. Князь Меншиков упал замертво со страшно

посиневшим лицом: его растирали и приводили в чувство, чтобы он не

умер: на таких попойках часто умирают. Царского духовника,

архимандрита Федоса, рвало. «Ох смерть моя! Матерь Пресвятая

Богородица!» – жалобно стонал он. Князь-папа храпел, навалившись

всем телом на стол, лицом в луже вина.

Свист, рев, звон разбитой посуды, матерная брань, оплеухи, на

которые уже никто не обращал внимания, стояли в воздухе. Смрад, как в

самом грязном кабаке. Кажется, если бы прямо со свежего воздуха

привели кого-нибудь сюда, его сразу стошнило бы. У меня в глазах

темнело; иногда я почти теряла сознание. Человеческие лица казались

какими-то звериными мордами, и страшнее всех было лицо царя -

широкое, округлое, с немного косым разрезом больших, выпуклых, точно

выпученных глаз, с торчащими кверху острыми усиками – лицо огромной

хищной кошки или тигра. Оно было спокойно и насмешливо. Взор ясен и

проницателен. Он один был трезв и с любопытством заглядывал в

самые гнусные тайны, обнаженные внутренности человеческих душ,

которые выворачивались перед ним наизнанку в этом застенке, где

орудием пытки было вино. Князя-папу разбудили и подняли со стола.

Под столом князь-кесарь тоже успел выспаться. Их заставили вдвоем

друг против друга плясать, поддерживая под руки, так как оба едва

стояли на ногах. Папа в шутовской тиаре, венчанный голым Вакхом,

имел в руке крест из Чубуков. Кесарь – в шутовской короне, со скипетром

в руке. Царевич лежал на полу, совершенно пьяный, как мертвый, между

этими двумя шутами, двумя призраками древнего величия – русским

царем и русским патриархом. Что было потом, не помню, да и

вспоминать не хочу – слишком гадко.

На соседних кораблях пробили зорю. И у нас послышался звук

барабана: сам царь – он отличный барабанщик – бил отбой. Это значило:

43

«С Ивашкой Хмельницким (русским Вакхом) была великая баталия, и он

всех победил. Гренадеры выносили на руках пьяных вельмож, как тела

убитых с поля сражения».

Что-либо прибавить к тому, как повел себя Петр І с любимой женщиной,

нет надобности. Так и с убийством собственного сына. Правда, историки

высказывают разные мысли: одни говорят, что Алексея после пытки бояре

подушками додушили, другие твердят, что сын умер от невыносимых мучений

во время допросов по указанию и в присутствии отца. Но практически ни один

уважающий себя историк не возражает: Петр І – сыноубийца.

Перед смертью сын проклял отца и весь род Романовых (на самом деле

настоящее имя родоначальника царской династии не Романов, а Кошкин; его

«переназвали», так как не звучит – у российской политэлиты все краденное, от

названия «Русь» до имени династии, которая сидела на престоле). Истекая

кровью, сын Алексей бросил в лицо отцу: «Кровь сына, кровь русских царей

ты, первый, на плаху прольешь – и падет сия кровь от главы на главу до

последних царей, и погибнет весь род наш в крови. За тебя накажет Бог

Россию!»

Проклятие сына осуществилось – наказание Божье упало на семью

Романовых, упало на всю Россию в далеком 1917-ом. За время после

октябрьского переворота, как подсчитала газета «Аргументы и факты» еще в

период перестройки, в стране уничтожено около 113 миллионов человек.

Другие говорят, что гнев небес обрушился на Россию из-за того, что Петр

І надругался над церковью. Именно он отменил патриаршество, сделал

церковь наложницей государства, священникам велел под угрозой Тайного

приказа нарушать тайну исповеди, колокола переплавлял на пушки. Вместо

«Веруешь ли?» при Петре спрашивали «Пьешь ли?» Во всем мире человек,

крестясь, прибавляет: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…» А вот как

модифицировал крестное знамение царь-реформатор…

«Кардиналы возвели папу на амвон и облачили его в ризы -

шутовское подобие саккоса, омофора, епитрахили, набедренника с

вышитыми изображениями игральных костей, карт, бутылок, табачных

трубок, голой Венус и голого Еремки – Эроса. На шею надели ему, вместо

панагии, глиняные фляги с колокольчиками. Вручили книгу-погребец со

стаканами различных водок и крест из чубуков. Помазали крепким вином

голову и около очей «образом круга»:

– Так да будет кружится ум твой, и такие круги разными видами да

предстанут глазам твоим от сего дня во все дни живота твоего!

Помазали также обе руки и четыре пальца, которыми чарка

приемлется:

– Так да будут дрожать руки твои во все дни жизни твоей!

В заключение архижрец возложил ему на главу жестяную митру:

– Венец мглы Бахусовой да будет на главе твоей! Венчаю аз пьяный

сего нетрезвого – Во имя всех пьяниц, Во имя всех стеклянниц, Во имя

44

всех дураков, Во имя всех шутов, Во имя всех вин, Во имя всех пив, Во

имя всех бочек, Во имя всех ведер, Во имя всех табаков, Во имя всех

кабаков – Яко жилища отца нашего Бахуса. Аминь!

Возгласили:

– Аксиос! Достоин!

Потом усадили папу на трон из бочек. Над самои головой его висел

маленький серебряный Вакх верхом на бочке. Наклонив ее, папа мог

цедить водку в стакан или даже прямо у рот.

Не только члены собора, но и все прочие гости подходили к его

святейшеству по очереди, кланялись ему в ноги, принимали, вместо

благословения, удар по голове свиным пузырем, обмоченным в водке, и

причащались из огромной деревянной ложки перцовкою.

Жрецы пели хором:

– О, честнейший отче Бахус, от сожженной Семелы рожденный, в

Юпитеровом недре взрощенный, изжатель виноградного веселия!

Просим тя со всем сим пьянейшим собором: умножи и настави стопы

князя – папы вселенского, во еже тещи вслед тебя. И ты, всеславнейшая

Венус… Следовали непристойные слова.

Наконец, сели за стол».

Во времена «кровавого Торквемады», то есть Иосифа Виссарионовича,

по понятным причинам с портрета Петра І заботливо сдували историческую

пылищу, кровавые пятна второпях покрывали позолотой и залакировывали.

Однако идут годы, искусственная позолота облущивается и осыпается. Каким

же предстает палач Украины перед нашим современником? А таким, каким его

показал нам Дмитрий Мережковский, который не захотел жить в одной стране

с продолжателями дела «птенцов гнезда Петрова» и после 1917– го подался в

эмиграцию.

«Безмолвный народ целыми днями толпился на Красной площади, не

смея подходить близко к месту казней, глядя издали. Протеснившись сквозь

толпу, Тихон увидел возле Лобного места, в лужах крови, длинные, толстые

бревна, служившие плахами. Осужденные, теснясь друг к другу, иногда по

тридцати человек сразу, клали на них головы в ряд. В то время как царь

пировал в хоромах, выходивших окнами на площадь, ближние бояре, шуты и

любимцы рубили головы. Недовольный их работою – руки неумелых палачей

дрожали – царь велел привести к столу, за которым пировал, двадцать

осужденных и здесь же казнил их собственноручно под заздравные клики, под

звуки музыки: выпивал стакан и отрубал голову; стакан за стаканом, удар за

ударом; вино и кровь лились вместе, вино смешивалось с кровью».

45

Встреча спустя годы

По пыльной улице на окраине Бахчисарая, распугивая кур, которые с

кудахтаньем и хлопаньем крыльев разлетались врассыпную, мчался всадник.

Возле ничем не примечательного дома он порывисто остановил коня и,

привязав его к воротам, зашел в дом.

Хозяин, загорелое лицо которого чертами своими казалось не столько

татарским, сколько скорее цыганским, изумленно встал из-за стола и принялся

подчеркнуто учтиво и церемонно кланяться.

– О Аллах, ты послал мне такого редкого гостя, что в моем скромном

жилище едва ли найдется достойное ему угощение.

– Не плачься, барон, – показывал белые зубы гость. – Тоже мне бедный

нашелся… С тех пор как ты принял мусульманство и нажил эту ватагу ночных

разбойников, твои доходы, плещут злые языки, превысили в пересчете на

золото даже доходы самого хана. Хан правит днем, а ты – ночью. Разве ночь

намного меньше, чем день? Только чуточку, да и то не всегда.

Почтительно извиваясь вокруг гостя, хозяин подал знак, и в помещении

засуетились слуги, второпях начали подносить яства и питье.

– Добрый весть, плохой весть на устах имеет гость? – черные

непроницаемые глаза будто кольнули настороженно. – Извини, господин, я еще

плохо говорил по-рюськи.

– Весть такая, что самого лучшего скакуна мне подаришь, – отхлебнул

чаю гость и подмигнул таинственно. – А может, эта весть и пары хороших коней

стоит.Хозяин еще больше насторожился и долго молчал.

– А не подставит меня господин снова, как в прошлый раз? Говорил,

будет ехать степь только три козаки из Запорожья…

– Это была случайность, – дернулся раз и еще раз гость, будто на

слишком горячее уселся. – Я не знал, что позади другая сотня шла… И до сих

пор не установил, или отстали от войска, или, может, догоняли…

– Из-за твой добрый весть я чуть душу Аллаху тогда не отдал, -

помрачневшее лицо хозяина будто усохло и покрылось мелкими морщинками.

– Хан после этого объявил: как узнает, кто напал на послов из Украины, то

посечет на куски.

– Случайность. И больше не буду говорить об этом.

– Двое моих людей… головы, – очертил жестами что-то круглое хозяин, -

покатились капуста по степь. А я чудом спасся в горах.

– Слушай, мне все равно, во что ты в очередной раз выкрестился, и

барон ли еще, или уже нет. Но шайка у тебя солидная. И меня Вишняков

послал аж из Стамбула. Он, знаешь ли , хорошо платит.

– Господин мой, я честный разбойник, ночной степной разбойник. Я хоть

не татарин, но уважай хана: Аллах правит на небе, а хан на земле. Узнает -

моя голова… капуста, – провел рукой по шее, как могут рубить капусту.

– Мое дело – передать слова Вишнякова. А бояться тебе или нет – сам

решай, – и гость положил на стол увесистый мешок, звякнувший металлом,

46

звякнувший соблазнительно и убедительно. – Завтра будет идти персидский

купец, путь его – в Олешки и дальше в большие города. Товар дорогой, охраны

не более чем трое-пятеро человек.

Через минуту конь гостя, который уже было застоялся, снова поднимал

пыль на окраине Бахчисарая.

…Тем временем французский путешественник и его слуга, не

послушавшись совета двигаться лишь на рассвете и по вечерам, а в дневную

жару отдыхать, преодолевали верста за верстой раскинувшуюся крымскую

степь в направлении устья Днепра, в Олешки. Сразу за Бахчисараем Григорий

Орлик снял пышную и неудобную одежду персидского купца и сразу стал

обычным французским путешественником. «Немало имен и занятий суждено

было тебе, Григорий, сменить за последние годы, с тех пор как Украина

осталась за спиною, – плыли мысли в голове, как вон то марево впереди,

колебались и мерцали под размеренный шаг выносливого, хоть и усталого

коня. – Лейтенант прусского полка де Лазиски, адъютант коронного гетмана

Польши, он же капитан шведской гвардии Кароль Бартель, капитан

швейцарской гвардии Хаг, французский врач Ля Мот, только что персидский

купец, а нынче уже французский путешественник… А кем еще придется

быть?»

Уже через два месяца и одну неделю после аудиенции у французского

канцлера кардинала Флере получает важные документы короля Людовика ХV

и отбывает, как швейцарский гвардеец, в распоряжение французского посла в

Стамбуле. Совсем незнакомый шумный город с многочисленными

минаретами, которые стремительно возносились в небо, с крикливыми

рынками, где все, что захотите, со всего мира, и, конечно, со многими

посольствами и представительствами. Порта – государство сверхмощное, его

мнение весьма много весит и на востоке, и на западе.

Владея большинством европейских языков, швейцарский гвардеец

капитан Хаг быстро становится своим во многих посольствах, заводит

знакомства и обедает с посольскими людьми. Непринужденный и остроумный

капитан, будто шутя, собирает важную информацию и записывает ее в

невидимый блокнот памяти. Беспристрастный швейцарец не забывает к месту

подбросить словцо о судьбе козацкой нации, свободолюбивой и

мужественной, о которой много слышал, но, к сожалению, не пришлось ему

еще на Украине побывать.

Лишь однажды швейцарец чуть не попал в переплет на приеме у

Иерусалимского Патриарха. Владыка, утомленный политическими и

религиозными вопросами, которые именно здесь, как нигде, сталкивались

острыми углами, неожиданно, только бы отойти от вселенской суеты, попросил

у молодого гостя:

– Расскажите лучше о своей Швейцарии. Такая загадочная она для меня

и такая далекая…

У Григория похолодела спина: в Швейцарии он до сих пор не был, а на

выдумке-экспромте можно как раз поскользнуться и вызвать подозрения, от

47

которых не так-то легко избавиться. К счастью, Патриарх неожиданно изменил

решение.

– А лучше – расскажете завтра, поскольку у меня еще две аудиенции.

Поговорим себе без поспешности.

Всю ночь просидел Григорий за книгами путешественников о Швейцарии,

вчитывался в описания природы и обычаев, а на утро уже охотно повествовал

о красотах живописного края.

– Удивительная страна Швейцария. Ощущаю, как вы любите ее, – почему-

то с печалью вздохнул Патриарх. – Жаль, что Господь едва ли даст мне там

побывать.

…По дороге в Олешки с Григорием произошло еще одно неожиданное

приключение – натолкнулся на цыганский табор. Не успели путники сравняться

с телегами, которые четко обрисовывались на фоне однообразной степи, как

на проселок выскочили три цыгана и остановили всадников.

– Ну? – сердито свел брови Карп и перешел на ломанный говор,

присущий иностранцам. – Мой барин спеши, прочь с дороги.

Тут появилась молодая красивая цыганка, затараторила, одаривая

деланной улыбкой, обычное:

– Дай погадаю, миленький мой, мой хороший, правду всю заведомо

скажу.– Заведомо барин и так знай, что дорога далекая, – попробовал

отшутиться Карп. – С дороги прочь, вон, пошел…

А тем временем набегали из табора еще цыгане, и трудно было

выбраться путникам.

– Ну, хорошо, – наконец полез в карман Карп. – Гадай не гадай, мой барин

и так заплачу.

– Русский барин мне больше, чем вы, заплатит, – в открытую пошел

цыган-верзила, крепко держа коней.

Взмахом руки, будто пшеницу сеял, Карп сыпанул горсть монет, вторая

горсть сверкала еще ярче – и вся ватага цыган уже ползала в пыли, подбирая

деньги.

– Айда! – внезапно и изо всех сил ударил Карп по лицу упитанного цыгана,

и кони путников рванули вскачь.

Крик и переполох позади, в цыганском таборе, вмиг сменился цокотом

копыт: трое цыган галопом мчались за беглецами.

Развевались гривы на ветру, пластом стлались кони над землей. Двое

уже начали отставать, однако третий почти поравнялся с беглецами.

Карп снова полез в карман, как недавно за деньгами, и швырнул что-то в