Гетманич Орлик

сторону преследователя. Конь его тут же заржал, сбился с ритма, немного

сбавил бег и наконец сорвался на дыбы, чуть было не сбросив своего

хозяина. Кони же Григория и Карпа тем временем неслись степными

просторами, неизмеренными и необозримыми, и недавнее приключение

осталось уже позади, за серой пылью.

– Ты что это отчебучил? – спросил Григорий у собрата.

48

– Слишком крепкий козацкий табак я купил в Бахчисарае, забил дыхалку

даже цыганскому коньку, – лишь улыбнулся Карп.

И опять стелилась степью пыль, мчались без отдыха путники, так как

еще до вечера хотели попасть в Олешки.

В последнее время у Григория одно путешествие сменялось другим. Из

Марселя парусником в Смирну, караваном через пустыню к Мантаню, на

носилках (их несут великаны-негры) торжественно ко дворцу крымского хана -

тот уважал Григория и принимал его как самую уважаемую персону. Сюда он

попал после Стамбула, где немного не сложилось с делами: в турецкой

столице сменился визирь; нужно было время, чтобы выяснить политику нового

правителя, можно ли с ним вести речь о создании санитарной границы против

опасной для всех в Европе России. Зато у крымского хана Орлик нашел

полнейшее понимание.

– Знаю: Россия рано или поздно не даст жить моему народу, – открыто

сознался хан. – Поэтому, если уладится дело с другими европейскими

монаршьими дворами, мы готовы ударить одновременно с юга. А если это

придется делать спешно, то воины мои пойдут сразу же, даже без

предварительного согласования со Стамбулом.

Григорию удалось через много лет в конце концов встретиться с отцом в

Салониках, где Филипп Орлик фактически был под надзором султанской

стражи.

Отец постарел, ссутулился под бременем обстоятельств и той

исполинской ноши, которую сам добровольно взял на собственные плечи. Сын

вглядывался в знакомые до боли черты, в густо усеянное морщинками лицо,

будто лишенная влаги земля растрескалась на сонцепеке, и какое-то двойное

чувство овладевало им: горечь оттого, что не все удается человеку в ее

неподъемных трудах, и вместе с тем гордость за отца, который все возможное,

на что способен человек, делает для украинского дела.

Они проговорили весь вечер и всю ночь. Догорали свечки, и их заменяли

новыми. Отец показывал письма в монаршьи дворы и ответы на них, и всякий

раз, когда зачитывал слова, свидетельствовавшие о понимании козацкого

дела, в его глазах вспыхивал огонек, такой знакомый Григорию с детства, -

огонек отваги, когда надо действовать решительно и безотлагательно.

Несмотря на ограничение, в Салониках отец все-таки умудрялся

руководить дипломатическими потугами верной старшины, разбросанной в

Париже и Вене, Кракове и Варшаве, Гамбурге и Стокгольме. Какая-то теплая

волна накатила на Григория, когда на отцовском столе увидел и свои письма,

писанные латынью, с алфавитным кодом, т.е. шифрованные. Изобретенный

Орликами способ шифрования в течение десятилетий не могли рассекретить,

поэтому Филипп Орлик, как и его сын, были спокойны: если их письма даже и

попадут в Тайный приказ, суть их все равно невозможноно будет постичь.

– Отец, а можно это письмо глянуть? – спросил Григорий, прочитав сверху,

что адресован он запорожскому козачеству.

49

– Какие там от тебя тайны… – улыбнулся отец и заменил догоревшую

свечу – пламя предыдущей он не задувал, а гасил, по древнему поверью,

просто пальцами, смешно встряхивая их от легкого ожога.

Григорий молча пробегал глазами строки довольно длинного письма.

Гетман и убеждал, и просил, и советовал своим собратьям не впасть в

обманное заблуждение. Григорий читал молча, но слышался ему при этом

родительский голос, в котором страсть естественно соединялась с холодным и

дальновидным расчетом, который основывался на знании мнений и

настроений в европейских монаршьих дворах.

«И в такое удобное, счастливое, благоприятное и для войны удобное

время вы, добрые молодцы, Войско Запорожское, позволили себе

восхититься хитрыми льстивыми обещаниями московскими, которые они

редко когда выполняют, а тем более не выполнят относительно вас,

добрых молодцов, Войска Запорожского и всего нашего народа, так как с

давних времен они заклятые враги наши. Я бы не удивился, если бы вы,

ваша сила, добрые молодцы, Войско Запорожское, не испытав на самих себе

московского коварства, перешли на сторону Москвы, а меня удивляет то,

дорогая братия моя, что вы, уже имея, кроме прежних доказательств,

живые и свежие примеры лживого обещания московского как на себе, так и

на отчизне своей, легко, необдуманно и неосмотрительно ему верите.

Разве испарилось из вашей памяти то, как Москва, приобретая Сечь,

приманила льстивыми обещаниями царской ласки военную старшину и

общество к присяге и рубила им в лагере головы?

Григорий, слегка прищурившись, поднял глаза – не хватало света.

– Я не знаю ответа вам, но мне писали из Сечи, что, кроме десятков

тысяч наших людей, погибнувших на строительстве Петербурга и Ладожского

канала, еще тридцать тысяч погнали на персидский фронт, и мало кто из них

остался жив. А еще 60 000 казаков и крестьян с Украины сгноили на

строительстве укреплений над Азовским морем, имущество их пустили под

военные реквизиции.

– Это правда, Григорий, не знала наша земля большего бедствия от

сотворения. Дело в другом – опомнимся ли, сплотимся ли, приобретем ли

сознательную старшину козацкой нации? Но лучше дальше читай…

«…Пишу все то, о чем и раньше многократно и широко писал вам для

осторожности, добрым молодцам, и если найдете в чем-то неправду,

разоблачите меня. И только надеюсь, что никто, даже из врагов моих, не

найдет в том вранья, так как все, что я советую вам, от чего

предостерегаю, все то известно всему миру и много из вас, убегая от

московского тиранства, были очевидцами всего того и могут подтвердить

правильность моих слов.

Теперь чтение Григория прервал уже отец:

– Засиделись мы. Может, ты голоден?

– Какая в эту пору еда, глухая ночь…

50

– Знаешь, Григорий, я не имею доподлинной уверенности, что мои слова

дойдут до души, что они там укоренятся. Но буду без устали повторять: надо

уважать себя! Еще лорд-протектор Англии Оливер Кромвель именовал нашего

гетмана «Богдан Хмельницкий, Божьей милостью Генералиссимус Греческой

Церкви, Император всех Запорожских Козаков»… Сегодня запрещают наш

язык, запрещают печатать книги по-украински, а я не устану напоминать: чехи

начали печатать книжки в 1478 году, украинцы – в 1491-ом, поляки – в 1497-ом,

сербы – в 1553-ом, а москвины – в 1664-ом. Святой Константин нашел

Евангелие и Псалтырь, написанные «русскими письменами» еще в 860-году.

Поработить можно оружием, изменой, нарушенным словом, но дух народа

подневольным не станет…

Мерцали свечи, по стенам пугливо шарахались тени – Григорий пробегал

строку за строкой написанное отцом, и казалось ему, что это не молчаливые

буквы, а человеческая боль и крик: с высоты своих лет, боевого и

дипломатического опыта гетман хотел докричаться до собратьев и

предостеречь их.

«…Не сомневаюсь, что Москва, если еще не успела привлечь, то

наверное будет стараться привлечь вас к присяге на верность себе, и

сомневаюсь в том, чтобы та самая Москва захотела присягнуть со своей

стороны на сохранение всего того, чем вас, добрых молодцов,

обнадеживает, чего она никогда не совершит, а если и совершит, то к

большему обману, чтобы той лживой присягой скорее соблазнить и

потерять вас. Знайте и то, добрые молодцы, которые и присяга, если

только вы ее составили, не действующая и перед Бог не грешная, так как,

присягнув предварительно единодушно на освобождение отчизны, теперь

вы присягнули лукаво, а или же можно присягать на погибель отчизны? А и

вдобавок Москва, взяв из вас присягу, как захотит, так с вами и с отчизной

нашей совершит, и тогда присяга ваша и душу вашу занапастить, и

отчизну в безодню бросит, и вільностей лишит. После всього этого прошу

вас, добрых молодцов, Войско Запорожское, у имени любви к отчизне и

перед Бог содеянной присяги об обороне отчизны к последней капле крови,

оставить свое намерение, которое вы осуществили или еще только

собираетесь осуществить о переходе на вражеский вам и отчизне сторону,

воспользоваться удобным и счастливым временами, что сейчас нам выпал,

за таких больших и непобедимых для выполнения наших священных долгов;

в другом случае через наше непостоянство мы потеряем этот момент для

освобождения нашей дорогой родины и никогда уже такого не увидим, и до

конца дней не дождемся. Обращаю, наконец, ваше внимание, что я здесь,

оставаясь при его милости хану, имею внимательное, пыльное и

неутомимое о вас старания, и постиг полно его ханскую милость, что он за

натурой – господин, ласковый к вам, добрым молодцам, Войску

Запорожского, всем сердцем благосклонный и всяческого добра вам и

отчизне нашей благожелательный; следует только, чтобы вы, добрые

молодцы, откликнулись к его ханской милости письмом через своих

51

посланцев и уверили его, что никогда не собираетесь переходить на

московскую сторону и отходить от обороны и владычество его ханской

милости, а остаетесь в готовности к военному походу на первый его

ханской величественности указ. Уверяю вас христианской совестью,

которые не будете жалеть и не только жалованье, а и надлежащее

вознаграждение за свою работу и подвиги будете иметь в польской

стороне и получите пожиттєві и удобные постои. Все это пишу

вашмосцям, добрым молодцам, Войску Запорожскому из ревностности и от

искренней моей к вам и к отчизне любви и приязненные, с которой к вам и

зостаюся искренне благожелательный всего добра приятель и брат,

Филипп Орлик, гетман Войска Запорожского».

На рассвете, когда прощались, отец положил сыну руку на плечо, будто

хотел передать свою силу и неуничтожимую веру:

– Знаю наверняка: когда-то будет свободной наша земля. А сейчас, когда

не под силу нам самим одолеть поработителя, ищем в подмогу честных и

мудрых людей по свету. Благослови тебя Бог на праведное дело, так как

неизвестно, суждено ли нам еще встретиться.

Обнялись…

52

«Воздадут мне честь лишь тогда…»

1 января 1730 года капитан шведской гвардии Густав Бартель (Григорий

Орлик понемногу привыкал к своему новому имени) ждал новогоднюю

аудиенцию кардинала Флере. Придворный люд тем временем праздновал,

фейерверки не угасали всю ночь, одиночные вспышки, будто кто-то выбивал

огонь ударами кремень о кремень, сменялись внезапно множеством – небо

цвело диковинными цветами, заполнялось неожиданными и причудливыми

букетами; музыканты падали с ног, и оркестры не смолкали, чередуя мелодию

за мелодией; шум и звон бокалов, беззаботный женский смех, казалось

Григорию, звучали слева и справа, снизу и сверху, будто бы никто на белом

свете не имел других хлопот и мороки, кроме веселья, круговерти танца в

сияющих от переизбытка свечей раззолоченных залах.

«Счастливый народ, счастливая страна, – с привкусом горечи подумал

Григорий, будто эти празднующие люди чем-то провинились перед ним лично.

– А что у меня дома…»

Кардинал Флере принял Орлика в скрытом от нежелательных ушей и

глаз кабинете.

– Многовато народ стал праздновать, – улыбнулся на мгновение

кардинал, и морщинки на его всегда невозмутимом немолодом лице ожили,

будто самостоятельную жизнь приобрели, зашевелились, будто им тоже

захотелось веселья. – Но к делу. Чем закончился ваш разговор с Лещинским о

родной вам козаччине?

– Его Величество Станислав Лeщинский дал согласие на восстановление

гетманом Украины моего отца Филиппа Орлика.

– Великодушие Его Величества известно, как известны и непростые

обстоятельства, при которых он берет на себя обязательства. И вдобавок

дружественный гетман будет ему удобен не в таком уж и далеком будущем.

Но, позвольте, какая выгода из этого для моей страны?

– Ваша эминенция, я знаю и уважаю русский народ – терпеливый и на

таланты небедный, добродушный, готовый последней крошкой делиться. Но я

не могу этого сказать о придворных кругах русского императорского двора. На

редкость жадные, корыстолюбивые без всякой меры, они нагло обкрадывают

даже императорскую особу, причем прямо на глазах. И царствующая персона

вынуждена все это прощать, так как только от страха разоблачения и

наказания они поддерживают венценосца.

– Капитан, не слишом огорчайтесь , этим грешат не только при русском

дворе…

– Но это еще не все. В изможденном, обескровленном бесконечными

войнами государстве значительная часть народа неимущего, озлобленного и

голодного, того, который называют одним коротким словом – босяк.

Представьте себе, как эта лавина, нищая духом и животом, возглавленная

беспредельно жадными и хищными придворными, ринется сюда… Цветущие

поля Европы надолго почернеют.

53

– Не многовато ли темных красок в вашей картине, капитан? Жизнь все

же другая, как правило, она разноцветная…

– Ваша эминенция, в случае восстановления Станислава Лещинского на

польском престоле Россия может послать свои войска на Варшаву. Хорошо

бы, будь на то ваша милость, дипломатично предостеречь Россию – Швеция с

севера, Польша и украинское козачество с запада, Порта и крымский хан с юга

при поддержке со стороны Франции могут ударить в ответ. Иначе нет

уверенности, что польский королевский престол достанется дружественной

Версалю персоне. Санитарная граница против московитов позарез нужна. В

случае русской экспедиции…

– В случае, – остановил Григория на полуслове кардинал Флере. – А с

вашей, капитан, отчизной что тогда?

– Украина снова должна стать независимой, – быстро ответил Григорий. -

Это будет хорошим порогом, не повторился бы только новый вариант Чингиз-

хана, и вдобавок в ухудшенном виде. Если не просчитывать загодя, русские

лапти еще могут топтать бульвары Парижа.

– Вы, капитан, ловкач: с Лещинским договорились об отцовском

гетманстве, со мной вообще ведете речь о гарантиях украинской особности, -

на холодном лице кардинала мелькнула улыбка, словно кто-то зеркалом

бросил солнечный зайчик, и этот зайчик так же внезапно неведомо куда исчез .

– Я, капитан, не любитель пиками или шпагами размахивать. Размах мысли

должен быть во главе, умом не полениться сначала… Но когда русские войска

действительно двинутся экспедицией на Варшаву, этот план будем вынуждены

привести в действие.

Кардинал слегка склонил главу, давая знак об окончании аудиенции, а в

двери неожиданно добавил:

– Мы еще, несомненно, таки будем встречаться…

Через час кардинал Флере давал доверенность министру иностранных

дел Франции Шовелену готовить поездку Григория Орлика в Константинополь

под чужим именем – хитрюга-канцлер, общепризнанный при тогдашних

европейских дворах интриган и мастер решать французские дела чужими

руками, весьма битый политик и опытный психолог, увидел в Орлике задатки

непревзойденного разведчика и дипломата.

***

54

Доклад посольского дьяка Димитриева князь Долгоруков выслушивал за

обедом – он должен был безотлагательно ехать к курфюрсту Саксонии,

поэтому его взгляд торопливо скользил то по блюдам, то по лицу дьяка, будто

князь хотел убедиться, не посягает ли наверняка голодный дьяк на его трапезу.

Наконец, ни разу не перебив Димитриева, вытер руки.

– Франция, сдается мне, сама не ведает, какой ногой ступить, -

раздражение в голосе Долгорукова всегда невольно проскакивало, едва речь

заходила о версальских делах. – То она заигрывает с Портой, то с присущей

французам манерностью улыбается России. И вместе с тем, как доносят из

малороссийских краев, ведет тайные сношения с запорожскими козаками,

безошибочно ориентируясь, в какие Олешки или куда-либо еще эти

подзаборники забрели…

– Ваша Светлость, вы же прекрасно знаете, кто устроился суфлером в

этом французском театре, – с укором, но с осмотрительностью, чтобы не

вызвать внезапный гнев, ответил Димитриев. – С Портой и козаками немало

воды намутил младший Орлик…

– …Которого вы бездарно прозевали несколько раз, даже когда уже

гарантированно казался пойманным, – все-таки пробурчал князь.

– Остаюсь при мысли его порешить, – поджал губы дьяк. – Сегодня он

роет на нашем огороде немало, а заматереет – будет рыть больше.

– Вторично напоминаю: тут такой переполох поднимут парижские

писаки!..

– Сомневаюсь. Наш посол в Париже наловчился их уже охапками

покупать за два червонца.

– Будем заканчивать рассуждения, не то опоздаю, – князь встал и начал

собираться. – Коли мы не способны изловить и упечь туда, где наслаждается

теплым якутским климатом Войнаровский, должны позаботиться о том, чтобы

ославить Орлика, во всяком случае хотя бы навести тень подозрения или

недоверия. Мозгуй как следует, дьяк.

– Да имею кое-какие наметочки…

– Расскажешь в Версале, какие отец с сыном паскуды и к тому же

клятвопреступники? Не разжалобить их этим, мужичина.

– А почему в Версале? А почему аккуратненько так не запустить слушок

от другого двора или посольства? – не сдавался Димитриев.

– Не иначе как из Москвы, – сыронизировал князь.

– А впрочем, у меня есть подходящая кандидатура для этого элегантного

дела… Прежде всего наш школяр граф Щекин. У него и у Орликов,

оказывается, есть общие знакомые при французском дворе. Никогда бы не

подумал, но этому тихому и болезненно стыдливому юнцу, неповоротливому и

мешковатому школяру удается каким-то образом привлекать к себе…

– Дайте мне покой с этим графом, – резко оборвал князь. – Кисель-то

подслащен, а не русский. И вдобавок набрался, как пес блох, здешних гнилых

идеек и выдает себя за верного гуманиста.

55

– И все же попытка – не пытка. Как-никак, а свой человек. Хотя имею и

запасной вариант. Из Варшавы. Приличный дворянин, давний французский

агент Станислав Мотроновский. Французы до сих пор не пронюхали, что он у

нас на надежном крючке. Через него на Орликов можно вылить столько, что в

Версале не хватит парфюма это благоухание забить.

– Ну-ну, – уже на пороге крутнул головой князь. – Это уже теплее. Завтра к

вечеру доложить.

Уже через две часа Димитриев был у Щекина. Из-за двух горок книжных

фолиантов на столе, слегка вздрогнув от неожиданности, Щекин глянул с

таким удивлением, будто это зявился не знакомый посольский, а редкий

лесной зверь.

– Б-а-а-а-а-а, – протянул хозяин слово, как тянется жидковатое тесто

вслед за рукой.

– Я по неотложному делу, граф, – сухо, без предисловий, едва усевшись,

сказал Димитриев. – В интересах вашего и моего государства нам надо как-

нибудь очернить вашего приятеля Григория Орлика в глазах французского

двора.– Две логические ошибки, почтенный господин. Первая: знакомство с

Орликом еще не суть приятельство. А вторая… Я пишу диссертацию о

новейшей истории Восточной Европы, и предлагаемое дело, деликатно

говоря, выпадает из контекста исследования.

– Не валяйте дурака, граф, – обозлился гость. – Козацкая старшина году в

1654-ом присягалась в подданстве царю Алексею Михайловичу, а от вас

помощи против клятвопреступников не допросишься…

– И снова плохая оценка по логике, – тихо и добродушно улыбнулся граф

и принялся рыться в фолиантах. – В Переяславе тогда составили

обыкновенный военный договор, а не то, что вам хочется думать.

В конце концов среди беспорядочного нагромождения книг Щекин нашел

нужную и развернул на закладке.

– Мартовские переяславские 1654-го года статьи, имеютя ввиду

оригиналы, кто-то от кого-то запрятал или закопал, чтобы наука никогда не

знала правды. Но есть другие документы и свидетельства, – граф медленно

разворачивал внушительный и громоздкий фолиант, чтобы гостю легче

читалось. – Вот здесь старые дипломатические документы. Когда шведское

посольство привезло уверение тогдашнего короля Карла Х Густава, что

западноукраинские земли признаются за Украиной, то что им сказал Богдан

Хмельницкий? Читайте: «Когда я буду умирать, то прикажу сыну, чтобы он

держался союза со шведским королем». Это, как свидетельствует

трансильванский министр Ф. Шебаши, молвлено было в присутствии сына.

Вместе с тем, думаю, что это было завещание, вплоть до Мазепы и дальше…

А что же мы, московиты? В году же 1657-ом одновременно со шведами,

прибыло большое посольство Бутурлина аж на 150-ти лошадях. Гетман

ответил Бутурлину: «Царь должен смириться и возместить вред, содеянный в

краях шведского короля, в Ливонии и Инфлянтах, ибо, если он не смирится,

56

гетман вместе с татарами и турками будет воевать Москву». Так не может

разговаривать раб с хозяином – так скажет равный с равным, кто может

выбирать себе в союзники и шведа, и турка, и татарина или кого-либо еще… А

играть в прятки с Переяславским соглашением, фальсифицировать или, как

там еще, плутовать – несерьезная игрушка.

– Этак вы договоритесь, граф, что и Дорошенко, который отдал

Малороссию под басурманский гнет, в друзья себе запишете…

– Не товарищ мне Дорошенко. Но и в зеркало на себя следует хоть

иногда посмотреть. Россия, нарушив Переяславское соглашение, превратила

украинскую землю в разменную монету, торговала ею, разорвав вместе с

Польшей на Левобережную и Правобережную. Долго же украинцам придется

их склеивать…

– Граф, не заговаривайте мне зубы, – встал побелевший от злости

Димитриев. – Вы или в помощь нам, или нет, вы за землю свою и веру

православную или за здешних схизматиков и малороссийских

клятвопреступников?

– Я не воин, не полицейская ищейка, я книжная крыса. Мне приятно

дышать пылью старинных фолиантов, я увлечен работой над исторической

диссертацией и буду докапываться до истины, пусть хоть кровавые мозоли

выступят, и таки докопаюсь и напишу правдивую книгу о прошлом Восточной

Европы. А ваши игры мне неинтересны.

Димитриев так хлопнул дверью, что ветер пронесся комнатой и

зашевелились, зашуршали шторы на окнах.

– На тайную квартиру Станислава Мотроновского, – дьяк гаркнул в

сердцах на своего извозчика, и тот, изумленно скосив глазами, изо всех сил

дернул вожжи.

***

57

В Олешки Григорий с Карпом прибыли, когда уже смеркалось. Никогда

Григорию не случалось заезжать сюда, но эти защитные валы, стены и

курени, силуэты целившихся в северном направлении пушек на валах, тихая

перекличка сечевого караула и костры, рассыпавшие в темно-синем вечернем

небе оранжевые искры, которые терялись среди ранних, еще не очень густых

звезд – все это было ему до боли знакомым, таким близким и родным, что ком

к горлу подступал.

Через час путников провели к куреню кошевого. Немолодой приземистый

козак. Обычным движением поправив чуб, он смотрел на прибывших с

любопытством и настороженностью: что же это за гостей подарила им ночная

степь? Мерцали свечи от легкого сквозняка в курене, и в неверном свете,

казалось, лицо кошевого то приобретало выражение любопытства, то

проступала в нем осмотрительность. Так же и у Григория душа трепетала