скачать книгу бесплатно
Последний день старого года выдался пасмурным и безветренным.
Великосветское общество, затаив дыхание от любопытства, и на время забыв о празднике, ловило слухи о том, чем занимался в этот день государь. А император, забыв об отдыхе, принял 31 декабря вновь назначенного премьера Николая Дмитриевича Голицына, сердито воскликнув под финал аудиенции:
– Воистину прав был Столыпин, когда советовал мне строже обращаться с великими князьями. До того дошли, что в своих салонах стали болтать «об ответственном правительстве». То есть ни я его должен назначать, а Дума, и отвечать оно тоже станет перед депутатами. Совсем совесть потеряли. Особенно великокняжеская молодёжь. Подстрекаемые Михайловичами – историком Николаем, для которого республиканская Франция является лучшей моделью государственного устройства; и Сергеем – инспектором артиллерии и гражданским мужем одиозной балерины Малечки Кшесинской, которую вот уже два десятилетия связывают со мной, доказывая, что у нас были отношения. Да, были недолго, но чисто платонические… И этот артиллерист ещё смеет отрицательно отзываться о моей жене Александре Фёдоровне и подбивать против нас глупых великих князей, посмевших, добиваясь помилования Дмитрия, написать мне осуждающее письмо. В государственное дело полезли, молокососы прыщавые. Даже лояльные доселе Константиновичи подписали эту цидулку, – презрительно произнёс самодержец. – На их послании я наложил резолюцию: «Никому не дано права заниматься убийством. Знаю, что совесть многим не даёт покоя, так как не один Дмитрий Павлович в этом замешан. Удивляюсь вашему обращению ко мне», – и направил корреспонденцию на адрес Константиновичей, чтоб брали пример с покойного отца, Царствие Ему Небесное, который никогда не лез в семейные дрязги. Мало того – мне доложили, что эти великокняжеские балбесы, под винными парами, в присутствии прислуги рассуждают о пользе дворцового переворота…
Потрясённый старый князь на цыпочках вышел из кабинета, поклонившись в дверях императору.
После министра Двора Фредерикса Николай принял военного министра Шуваева, и, поблагодарив за службу, безо всяких экивоков оповестил, что в начале следующего года даёт ему отставку, назначив членом Государственного Совета.
– А на ваше место думаю поставить генерала Михаила Алексеевича Беляева, – вылил на Дмитрия Савельевича ушат ледяной новогодней воды.
Вечером царская семья была у всенощной в Фёдоровском соборе, после ужина Николай занимался с документами, а в полночь венценосная семья пошла на молебен в домовую церковь, дабы встретить Новый год за молитвой.
Перед сном, в первый день 1917 года император записал в дневнике: «Горячо помолились, чтобы Господь умилостивился над Россией…»
Ни над ним, ни над семьёй, а над РОССИЕЙ…
В декабре на всех фронтах бои прекратились, и война перешла в щадящую позиционную фазу.
Нижние чины Павловского полка копали окопы, землянки и блиндажи, обшивали их досками, спиливая для этого деревья в Корытницком лесу. Кроме хозяйственных вопросов не забывали и о боевых: учились метать ручные гранаты, резать ножницами колючую проволоку и рубить её топорами. Меткость оттачивали в коротких перестрелках с противником.
1-й батальон занял позиции на участке Корытницкого леса и довольно крупного холма, обозначенного на штабных картах как высота «320». Три линии окопов шли от подошвы холма до его вершины, где занимали позицию наблюдатели и телефонист Махлай, оборудовав для себя просторный блиндаж и даже сперев в одном из брошенных домов разбитой деревни Пусто-мыты неплохой ковёр.
Место перед блиндажом носило название «Миллионная улица».
Вечером 31 декабря, когда, проверив первую линию окопов, названных павловцами «Невским проспектом» и располагающихся в двух сотнях шагов от траншей немецких егерей, Рубанов поднимался вверх по ходам сообщения к своему блиндажу, невдалеке выстрелила германская пушка. Пролетевший над головой снаряд разорвался на самом верху холма у блиндажа Махлая.
«Ну вот, как Новый год, обязательно гансы обстрел учинят», – пройдя по короткой траншее, которую лично назвал «Аптекарский переулок», протиснулся в свой блиндаж.
Сняв перчатки, повесил на гвоздь шинель и, потерев озябшими ладонями, оглядел благостную мизансцену.
Не обращая на вошедшего комбата даже мизерного внимания, за его столиком, придвинув к лицу керосиновую лампу и высунув от усердия до листа бумаги язык, сочинял письмо старший унтер офицер и Георгиевский кавалер Егоров. Другую керосиновую лампу поставил на табурет дежурный по 1-ой роте подпрапорщик Сухозад и, приспособив под тощий зад низкую скамеечку, изогнувшись дугой, корпел над четвертушкой бумаги, в данный момент глубокомысленно почёсывая химическим карандашом за ухом.
«Картина Репина «Запорожцы пишут письма немецкому султану», – заинтересовался происходящими, вернее, замершими событиями полковник, решая – рявкнуть на борзописцев, или пустить дело на самотёк, поглядев, заметят его или нет. Скрестив на груди руки, принял второе решение. Взгляд его остановился на дневальном унтер-офицере Барашине, который, сидя на корточках, курил у камелька, негромко делясь мыслями об авиации с земляками Рубанова, неразлучными приятелями – Митькой и Федюсем:
– Вот так-то, братцы… хоть пить, напрочь, бросай. Надысь выпил глоток, вышел до ветру из землянки, тут же аэроплан привиделся. Прыг от него в окоп, и ногу вдругорядь подвернул. Даже с соточки звук движка слышу… Ещё соточка – кружит над головой, как собака…
– Гы-гы! – отреагировал на его рассказ Митька. – Соточку вмажешь и звук пропеллера слышишь?
«Как же в искусстве называется изображение службы нижних чинов?» – мысленно улыбнулся Аким, а внешне рыкнул, нарушив жизненную пастораль:
– Господин Федюсь, чаю думаешь командиру наливать, или ты его в упор не видишь? – недавно взял Федьку вестовым, а Дмитрия денщиком.
От более крупного нагоняя нижних чинов спасло треньканье телефонного звонка.
– Вашвысбродь, к аппарату просють, – протянул трубку начальству гонимый немецкой авиацией Барашин.
– Кто? – протянув руку, автоматически спросил Аким.
– Хрен с горы – Махлай, – так же автоматически ответил дневальный.
– Тьфу! – поднёс к уху трубку Рубанов. – Чего ты там бормочешь? Громче говори. Чего? Четыре трёхдюймовки на холм поднимаются? Неплохо! Нифонт Карпович, а тебе, часом, после предновогодней соточки пушки не мерещатся, как Трофиму самолёты? Что «никак нет». Сейчас проверю. Чай отставить, – отдал трубку Барашину. – Дмитрий, и чего ты всё хихикаешь? Собирайся в разведку, – озадачил солдата и нахмурился, услышав шум и громкие голоса перед входом в блиндаж.
– Чего там за базар происходит? – оторвавшийся от письма и направившийся поглядеть на источник неуставного гама-тарарама, унтер Егоров был практически сбит с ног и затоптан ворвавшейся в блиндаж бандитской толпой под предводительством Леонтия Сидорова.
– Ваше высокоблагородие, – одышливо отдуваясь, начал речь фельдфебель, попутно сунув под рёбра локтём кряжистому, хоть поросят об лоб бей, брыкающемуся мужичище в разорванной грязной шинели. – Злостного вражеского языка взяли неподалёку, – как улику предъявил полковнику немецкую каску.
Полоняник свирепо замычал племенным быком вильстермаршской породы и затряс головой с кляпом из ношеной портянки во рту.
– Ну-ка, геть, – шуганул с табурета любителя эпистолярного жанра Рубанов. – И лампу на стол поставь, – уселся на освободившееся место. – Кто попал в твои тенёта, Леонтий?
– Да вот, говорю, робяты шпика в Корытницком лесу поймали. Шастал там туды-сюды, вражина, – вновь удачно провернул манипуляцию со своим локтем и чужими рёбрами. – Не сознаётся, обормот, в злодеяниях.
– Как же он сознается, коли рот портянкой заткнут, – раскрыл подчинённым причину немоты «обормота» комбат, с интересом разглядывая вражеского засланца.
Не успел Сидоров выдернуть изо рта, вернее, из пасти немецко-австрийского шпиона ношенную нижним чином казённую вещь, как пленный охламон диким голосом завопил на чистом русском языке, приукрашенном в некоторых местах цветистыми народными оборотами уроженца Тамбовской губернии всякие поклёпы, посвящённые бравому фельдфебелю Павловского полка, пытаясь при этом, видно для усиления эффекта, ещё и плюнуть в него.
– Гад купоросный! – на выдохе закончил обличение более-менее благожелательной, в сравнении с другими, фразой. – Все рёбра в организме повредил локтём своим окаянным. Вашбродь, фуражир я из соседнего с вами полка Стрелков Императорской Фамилии. Кричал им об этом, да куды…
– А чего каска у тебя германская? – несколько стушевался Сидоров.
– А того! На молочного поросёнка взял обменять. В бою, между прочим, добыта, а не лихоимством, как некоторые поступают. Вашбродь, велите развязать руки.
– Развяжите его, – велел Рубанов, потеряв к пленному интерес. – Отпустите бедолагу на свободу, а я к Махлаю поднимусь, гляну, что за пушки ему привиделись. Новогодняя ночь впереди. Кругом шпионы, пушки и самолёты, – набросив шинель и кивнув вестовому, чтоб топал за ним, выбрался из блиндажа на свежий воздух.
– Снег пошёл, – радостно воскликнул Федот. – Ну, прям, как у нас в Рубановке, – повысил настроение командиру.
Махлай уже ждал их на «Миллионной улице».
– Четыре пушки и кучу зарядных ящиков на середину пригорка подняли, – указал за спину большим пальцем. – А то достали уже фрицы своими траншейными пушками. Того и гляди в блиндаж попадут.
Поднявшись по ходу сообщения на вершину, скользя по выпавшему снегу стали спускаться к расположившейся на куцей отлогой площадке артиллерии.
Заметив офицера, к Рубанову не спеша, с чувством собственного достоинства, приблизился артиллерийский начальник и, поднеся ладонь к папахе, доложил:
– Господин полковник, командир полубатареи, штабс-капитан Глебов, – представился он.
«Глазастый какой, даже погон в полумраке сумел разглядеть, – протянул руку богу войны Аким, неожиданно вспомнив «герцога» Игнатьева. – И такой же важный», – благодушно улыбнулся офицеру.
–…Приказано расположиться на высоте «триста двадцать», дабы вести огонь на поражение по врагу, – ответно улыбнулся полковнику артиллерист.
– Обустраивайтесь, господин штабс-капитан, – оглядел запыхавшихся от подъёма орудий солдат в расстегнутых шинелях и сдвинутых на затылки с потных лбов папахах. Парившие на лёгком морозце лошади тяжело дышали, обеспокоенно встряхивая головами и фыркая. – С наступающим вас… Не германцем, а Новым годом, – пошутил Рубанов.
– И вас также. Милости прошу в двенадцать ноль-ноль, – козырнул полковнику офицер.
– Благодарю за приглашение, а там как карта ляжет… На войне ничего нельзя обещать.
За час до Нового года, ещё раз обойдя посты и полюбовавшись открыткой «Зимний путь», что подарил ему сын, мысленно поздравил родных с наступающим семнадцатым годом. Затем, созвонившись с Гороховодатсковским, предупредил приятеля, что скоро подойдёт, и, загрузив денщика Митьку водкой и закуской, полез по траншеям на «Миллионную улицу», где приказал Махлаю протянуть телефонный провод к полубатарее четырёхдюймовок. Поздравив выскочивших из блиндажа телефонистов с новогодьем, вместе с денщиком спустились к занятому пушкарями плацдарму.
Козырнув, часовой пропустил гостей в палатку командира – видно, был предупреждён своим начальником.
Штабс-капитан, склонившись над зарядным ящиком с картой, что-то отмечал на ней красным карандашом. Увидев вошедшего полковника, отбросил карандаш и, выпрямившись, коротко, с офицерским шиком, кивнул, щёлкнув при этом каблуками начищенных сапог.
– Перед отправкой на высоту «триста двадцать» получил от командира полка несколько снимков германских позиций, сделанных с нашего аэроплана, на которых ясно видны облачка от выстрелов их батареи, когда над нею пролетел самолёт. Отметил примерное расположение вражеской артиллерии. Завтра стану с ней разбираться, а сейчас предлагаю проводить шестнадцатый год.
– С удовольствием, – согласился Рубанов, кивнув Митьке, чтоб выложил на зарядный ящик часть припасов.
Через четверть часа, распрощавшись с артиллеристом, в сопровождении отдохнувшего в палатке нижних чинов денщика, направились к развалинам деревни Свинюхи, где занимали позиции 2-й и 3-й батальоны Павловского полка.
В блиндаже командира 2-го батальона Гороховодатсковского вкусно пахло жареной уткой, но сам он был хмур и насуплен.
– Что Амвросий, ты не весел? Буйну голову повесил? Али гостю ты не рад? – пожал руку сияющему улыбкой командиру 3-го батальона капитану Ляховскому. – Никита Родионович, какая кручина повязала храброго витязя?
– Неудачный поход в баню Стрелков Императорской Фамилии, по иронии судьбы, расположившихся по соседству с его батальоном.
– Неваляшки не досталось? – сделал предположение Аким: « Все по парам, погляжу – не женат лишь я хожу», – немного разгладил стихотворной строкой хмурое чело товарища.
– Хуже. Помывшись, Амвросий Дормидонтович вышел в предбанник, и в темноте, с пьяных глаз, думая, что на полу пушистый коврик, вытер ноги о лежащую у скамьи собаку их командира полка…
– Так, Ляховский, хватит куражиться… Ведь столь беспардонно обсуждаешь ни кого-нибудь, а своего старшего полковника, – захромал к столу Гороховодатсковский. – Подозреваю – генерал-майор Шевич пожаловался командиру Стрелков за полученное от меня внушение… Вот тот и натравил своего пса… Как я ненавижу этих собак… Особенно после командировки в Питер.
– Так вызови псину на дуэль, – захохотал Рубанов, доставая из кармана шинели чарку в виде Павловской гренадёрки, продекламировав:
Но настал час сегодня для песен,
И пришёл той кручине конец,
Наш Амвросий по-прежнему весел –
Неваляшку ведёт под венец…
сумел всё же развеселить мрачного друга, вызвав на его лице улыбку.
Выставив вторую такую же стопку, несчастный страдалец добродушно уже пробурчал:
– А циничные капитаны пусть из кружки водку пьют, ибо не доросли ещё до гренадёрской стопки. За семнадцатый год, господа! – под звуки винтовочных выстрелов в ночное небо наступившего года, выпили водку офицеры. – Второй тост – за победный год для русской армии… Штаб Брусилова разослал по частям Юго-Западного фронта поздравительные открытки, – вытащил из кармана мундира почтовую карточку, и зачитал слова командующего: «Я лично, как по имеющимся в моём распоряжении сведениям, так и по глубокой моей вере, вполне убеждён, что в этом году враг будет окончательно разбит!» – Господа офицеры… Гип-гип:
– Ура-ура-ура! – дружно прокричали они.
Ранним новогодним утром германская артиллерия обстреляла деревню Свинюху.
– Дают знать, что застолье пора заканчивать, – высказал свою точку зрения Гороховодатсковский.
– Вредные какие… Узнали, что нам хорошо и решили настроение подпортить, – пришёл к умозаключению Ляховский.
– Сейчас наши похмельные пушкари с высоты «триста двадцать» по ним долбанут, – предсказал дальнейшее развитие событий Рубанов. – Мало гансам не покажется, ибо артиллерийский штабс-капитан дотошный и педантичный малый, – стал собираться «домой» в «Аптекарский переулок».
Так оно и получилось.
Четыре трёхдюймовки во всю «работали», посылая снаряд за снарядом в сторону врага.
– Осемь-два, осемь-два, робяты, – прижав к уху телефонную трубку, весело кричал, высунувшись из блиндажа Махлая, что на «Миллионной улице», артиллерист-наводчик, припёршийся в гости с «Трёхдюймового переулка». – По свои-и-м – огонь! – развеселил он телефонную команду и денщика Митьку.
Петербуржцы Новый год встретили ни так романтично и весело, как армейцы.
Столица кипела интригами, сплетнями, слухами. Словно зрители в театре, все с интересом ожидали революцию, трепеща в душе и внутренне любопытствуя: «Какая она из себя? Наверное, бесконечные карнавалы, салюты, балы и море шампанского», – млело от ожидания интеллигентное общество.
Высший свет захлёбывался коньяком и разговорами о высылке великого князя Николая Михайловича, обвиняя в этом, ясное дело, царицу.
Будоражил нервы знати и Новогодний Высочайший приём, на котором государь милостиво поговорив с французским послом Палеологом, подойдя к Бьюкенену, сказал ему несколько нелицеприятных фраз, отчего тот смутился, покраснел и, вынув из глаза монокль, принялся полировать его носовым платком, искоса наблюдая за русским императором, дружески беседующим с румынским дипломатом.
Немного придя в себя, но всё ещё сконфуженный и обескураженный, сэр Джордж шепнул Палеологу:
– Николай Александрович поставил мне в упрёк, что посещаю его врагов, а чуть подумав, он уточнил: «Вы не посещаете, а сами принимаете оппозиционеров в своём посольстве».
Другой острой темой, коей по секрету поделился с Гучковым толстяк-Родзянко, а тот со всем Военно-Промышленным Комитетом, Красным Крестом и высшим генералитетом, был приём, оказанный великой княгиней Марией Павловной председателю Госдумы.
Посетовав на тяжёлую жизнь, нелады в стране и желание венценосцев заключить сепаратный мир с Германией, она неожиданно пришла к выводу, что во всём виновата императрица и её следует ликвидировать либо физически, либо заточить в дальний монастырь, а Николая отлучить от власти и посадить в Петропавловскую крепость.
«Ваше высочество, – несколько обелил себя Михаил Владимирович, с уверенностью предполагая, что слухи об аудиенции дойдут до ушей императора, – позвольте считать, что этого разговора и вашей обмолвки не было», – церемонно откланялся он, вскоре произведя третью сенсацию, а по мнению многих – явный «гаф», ибо встретившись во дворце, демонстративно не подал руки Протопопову, когда тот подошёл поздравить с Новым годом.
Высший свет, в отличие от образованного общества, считал, что Родзянко поступил непочтительно к тому высокому месту, где позволил себе эту бестактную, некультурную выходку. Даже дворцовые лакеи и камердинеры, не говоря уже о скороходах, брюзжали, находя, что толстяк не умеет держать себя во дворце: «Привык, пёс, в Госдуме с депутатами собачиться…»
«Во истину тёмные дела творятся, – отодвинув в сторону документы, грустно размышлял Верховный главнокомандующий и государь Всея Руси, сидя за столом в кабинете Александровского дворца. – Не припомню столь беспокойных и нервных Рождественских праздников то ли из-за дерзкого убийства Распутина, который умел своей молитвой останавливать кровотечения у Алексиса, то ли из-за того, что потеряв молитвенника, так страдает жена, то ли из-за свары среди родственников. Впервые мы с Аликс не поздравили их, и не отправили рождественские подарки, – резко поднявшись, сцепил руки за спиной и не спеша пошёл к окну. – Зима… – глянул на расчищенные дорожки сада. – Рождество… Вот вам всем, – вспомнив, что когда-то был гусаром-забиякой, сложил кукиш и поднёс его к испещрённому морозом стеклу. – Не возьмёте, пока армия за меня… А в апреле начнём громить Германию, России отойдут проливы и Царьград, тогда общество и замирится», – взбодрив себя, подкрутил усы и набил пенковую трубку турецким табаком, присланным когда-то султаном.
Со вкусом вдохнув душистый терпкий дым, решил навестить супругу.
Попыхав трубкой, аккуратно положил её в серебряную пепельницу и вышел из кабинета, с удовольствием ощутив запах навощенного паркета и придворных духов, впитавшихся за многие годы в ткань обивки мебели, шторы и гардины, крамольно подумав: «А ведь мне стало легче на душе после смерти Старца…» – огляделся по сторонам, будто испугавшись, что его тайную мысль может услышать Александра Фёдоровна. Но увидел не супругу, а огромное полотно с Екатериной Великой. Ему даже показалось, что прабабка заговорщицки подмигнула и улыбнулась.
Он ошарашено остановился перед портретом, поймав себя на мысли, что на Святки всякое может померещиться, и, размышляя о чудесах, спросил у внимательно наблюдающего за ним арапа, где в данный момент находится императрица.
– В комнате великих княжон, – сверкнув в улыбке крупными зубами, ответил тот.
– Так будь добр, пригласи её в ореховую гостиную: «Ни к чему, чтобы дочери слышали о наших проблемах», – войдя в гостиную жены, чуть простонародно не сплюнул, наткнувшись взглядом на гобелен «Мария-Антуанетта и её дети» с картины Виже-Либрена: «Бестолковые французы, – не первый раз психанул он, отводя взгляд от изображения королевы. – Вечно всё делают наперекос. Не нашли ничего лучшего, как преподнести Аликс в подарок Антуанетту, которой взбунтовавшаяся чернь отрубила голову… А может это наша СУДЬБА? – ощутил на спине мурашки и холодный пот на лбу. – Святки, – успокоил себя. – Всё привидеться может и всякая ерунда в голову лезет», – обернулся на шелест шёлка.
– Я жду тебя, любимая, – нежно поцеловал жену в щёку и помог устроиться в кресле, отметив, что она уселась таким образом, дабы свет из окна оставался за спиной и явно не высвечивал начинающую стареть и покрываться мелкими морщинами кожу лица: «Я люблю её любую… Хоть молодую, хоть постаревшую», – пододвинув стул, сел рядом – колени в колени. – Хотел посоветоваться с тобой, дорогая, насчёт английского посла Бьюкенена. Фрондирует и ведёт себя весьма нелояльно по отношению ко мне. Думаю написать Жоржи в Лондон, чтобы он, как король, – на секунду глянул на Антуанетту и тут же отвёл глаза, – отозвал его в связи с тем, что слишком активно и явно общается с оппозицией. Ты, наверное, не забыла, как этот наглец в прошлом году подбивал меня уступить вторую половину Сахалина Японии за то, чтоб она направила несколько дивизий на Западный фронт Союзников, оказав им военную помощь. Я его тогда резко оборвал, едва сдержавшись, чтоб не назвать подлецом, – разнервничавшись, поднялся, прошёл по комнате и присел на стул подле Антуанетты, опершись локтём о хрупкий столик с хрустальной вазой. – Милая, позволь я закурю, – вынул портсигар. – Сейчас, главное, найти верных людей, чтоб они сумели переломить в нашу пользу возникшую непростую ситуацию, – выдохнул дым в сторону и так несчастной французской королевы. – Единственно, кто не подведёт в трудный час – это армия.
– Ники, ты, верно, забыл шашни генерала Алексеева с этим старовером Гучковым, коего так ненавидел наш убитый Друг, – в свою очередь подняла глаза на растерзанную взбесившимися подданными королеву. – Ты всю её обкурил и задымил, – строго попеняла супругу.
– Прости, любимая, – аккуратно загасил окурок в вазе Николай. – А Михаил Васильевич – честный человек и дал слово, что переписки с Гучковым не ведёт и встреч не назначает. Вот Гучков – тот ему пишет.
– Ни только королеву, но и вазу запакостил…
– Писать никому не запретишь, – пропустил мимо ушей про королеву с вазой.
– В тюрьме писать ему будет несподручно, – сурово отреагировала на реплику мужа Александра Фёдоровна.
– В какой тюрьме? – опешил супруг.
